"Анатолий Калинин. Возврата нет" - читать интересную книгу автора

стерню, вряд ли он вообще что-нибудь слышит сейчас, кроме своего сердца. Под
мокрой рубахой, еще не потерявшей своего первоначального, лиственного,
блеска, круглые лопатки работают, как жернова, широкая мужественная спина
извивается ящерицей. Без ошибки можно узнать новичка. Никак не хочется ему
умирать на этой чужой стерне. Но похоже, что ему придется примириться с ней
навсегда, если он не ляжет сию же секунду, пока еще только зародился этот
тонкий свист в поднебесье. Заяц хоть видит, куда ему уходить от беды, а этот
бежит прямо к ней, как незрячий. "Ложись, друг!"
Он упал рядом и дышит, как загнанная лошадь. От его мокрющей рубахи и
идет этот горько-соленый запах. В собственном поту он выкупался до нитки. Он
уткнулся лицом в землю, и на шею из-под каски, с мокрых косичек
ковыльно-белых волос дробно стекают и оставляют бороздки на коже желтые
капли.
- Земляк, если тебе не надоело ходить по земле, то ты почаще к ней
притуляйся. Но и залеживаться больше положенного не стоит... Давай потопали
дальше.
На этот раз кто-то наяву окликает солдата, уткнувшегося в стерню лицом.
Оказывается, справа от него, с того бока, лежит другой солдат - не в каске,
а в пилотке, посаженной на длинную стриженую голову. В то время как земляк
лежит неподвижно, не поднимая лица, этот солдат довольно безбоязненно вертит
головой на сухой, исполосованной морщинами шее. Пригнется, прислонится к
земле и опять осматривается, как степная птица дрофа, стерегущая в степи
свою стаю.
В самом ли деле они земляки или же это сказано просто так и
подразумевается под этим, что каждый солдат на войне земляк другому? Но,
кажется, и в самом деле. Пожилой солдат в пилотке как будто бы чувствует
себя в чем-то ответственным за своего земляка и несет над ним добровольное
шефство.
- Ты что же, пупком к этой стернюке прирос? А вот я сейчас твою сидушку
штыком пошевелю, - говорит он с беззлобной отцовской суровостью.
Только после этих слов земляк отрывает грудь от стерни и привстает,
выгибая спину колесом. Он привстает и, перед тем как дальше бежать по
стерне, оглядывается на Михайлова, будто ищет защиты.
...Вот тогда-то Михайлову и запал этот взгляд, хотя и встретился он с
ним всего на какую-нибудь долю секунды, страдающий и дикий, как у ребенка,
которому дали схватиться за горящую спичку - до этого ему лишь издали
позволяли любоваться ее призрачным пламенем. Не взгляд, а две мокрые темные
льдины, растопленные этим пламенем.
Может быть, еще и потому все это так неизгладимо врезалось в память,
что ему и самому предстояло подвергнуться в этот день своему первому
испытанию железом и огнем и безвозвратно оставить на угрюмой стерне кое-что
из радужного оперения, отращенного в мирные годы. В 1941 году, в конце
сентября, с подтянутым к фронту резервным полком он попал в бой у села
Белозерки. Одна из южных армий - 18-я армия - попыталась перейти здесь в
контрнаступление, чтобы утопить в Днепре танковые авангарды Клейста.
Наступление длилось недолго, к вечеру армия остановилась, так и не достигнув
Днепра, а потом покатилась назад, в донецкие степи. Сентябрьскую мглу
осветили горящие скирды. В какое-то полуразрушенное строение зашвырнуло и
Михайлова рукой страха. Оглядевшись, он увидел, что это старая кладбищенская
часовня. Не обошла и ее сокрушительная волна. Срезало с нее куполок, в