"Итало Кальвино. Тропа паучьих гнезд" - читать интересную книгу автора

многочасового марша. Дует холодный ночной ветер, пронизывающий до костей.
Люди слишком устали, чтобы заснуть, и командиры приказывают сделать недолгий
привал под прикрытием большой скалы. В полумраке туманной ночи перевал
кажется ложбиной с размытыми очертаниями, расположенной между двумя
скалистыми кручами, на которых висят кольца облаков. За перевалом лежат
свободные равнины, там начинается зона, еще не оккупированная врагом. Люди
не отдыхали с того самого часа, как ушли в бой, но дух их не сломлен:
несмотря на то что все они смертельно устали, ими все еще движет азарт
битвы. Бой был кровавым и закончился отступлением, но это не был проигранный
бой. Войдя в долину, немцы обнаружили, что окружающие ее гряды гор кишат
орущими партизанами, которые обрушили на них шквал огня. Много немцев
попадало в кювет; несколько грузовиков вспыхнули как свечки, и от них не
осталось ничего, кроме черной груды обломков. Потом к немцам прибыло
подкрепление, но сделать им уже почти ничего не удалось. Было убито всего
лишь несколько партизан, оставшихся на дороге вопреки приказу или отрезанных
во время схватки с противником. Партизанские командиры, своевременно
уведомленные о приближении новой автоколонны, вовремя отвели свои
подразделения и ушли дальше в горы, избежав окружения. Немцы не такой народ,
чтобы остановиться, получив по носу. Вот почему Литейщик решил, что бригада
должна оставить это место, которое могло бы превратиться в ловушку, и
переместиться в другие долины, которые еще не заняты партизанами и которые
легче оборонять. Отступали под покровом ночи по горной тропе, ведущей к
перевалу Меццалуна, - молча, организованно, с караваном мулов в арьергарде,
везущим боеприпасы, еду и раненых.
Теперь, примостившись за скалой, люди Ферта лязгают зубами от холода;
они с головой закутались в одеяла и похожи на арабов в бурнусах. Отряд
потерял одного человека - комиссара Джачинто, лудильщика. Он остался лежать
на лугу, сраженный огнем немецкого крупнокалиберного пулемета. А одного из
калабрийских свояков, Графа, легко ранило в руку.
Ферт вместе со своими людьми. Лицо у него желтое, а на плечах одеяло,
придающее ему действительно больной вид. Молча, подергивая ноздрями, он
одного за другим оглядывает людей из своего отряда. То и дело он вроде бы
собирается отдать какой-то приказ, но удерживается. Никто из отряда не
сказал ему еще ни единого слова. Если бы он что-нибудь приказал или если бы
кто-нибудь из товарищей заговорил с ним, все, конечно, тут же бы восстали
против Ферта и было бы сказано много жестоких слов. Но сейчас время для
этого неподходящее. Это поняли все - и Ферт, и партизаны; словно по
молчаливому уговору, он ничего им не приказывает и никого не подгоняет, а
они все, что надо, делают сами. Отряд идет, поддерживая дисциплину, не
разбредаясь и не препираясь из-за того, чей черед нести поклажу. И все-таки
не скажешь, что у отряда нет командира. Ферт все еще командир, достаточно
его взгляда, чтобы люди сразу же подтянулись. Ферт великолепный командир, он
рожден быть командиром.
Кутаясь в башлык, Пин смотрит на Ферта, на Джилью, затем на Левшу. Лица
у них обычные, повседневные, только осунулись от холода и усталости. На лице
ни одного из них не прочтешь, что произошло этим утром. Проходят другие
отряды. Некоторые из них останавливаются поодаль, другие продолжают марш.
- Джан Шофер! Джан!
В одном из остановившихся на привал отделений Пин примечает своего
старого знакомого из трактира. Тот одет по-партизански и вооружен до зубов.