"Александр Каменецкий. Бродячий сюжет" - читать интересную книгу автора

поставленный вопрос содержит в себе до девяноста процентов грамматически
правильного ответа. А искусство ставить вопросы издавна считается высшим
из герметических искусств.
Писатель остановился, пораженный мудростью.
- Эй! - окликнуло его существо. - Чего застрял? Беги, давай, дальше. Я
мерзну без движения.
- Ну уж нет, - твердо ответил писатель. - Ничего подобного. Я спросить
хочу, я сейчас спрошу.
- Пошел ты, - сказало существо, сразу уменьшившись в размерах. - Зануда.
Никто из вас не любит играть, - и исчезло.
- Спрошу, спрошу, спрошу, спрошу! - все твердил, стуча зубами, писатель.
- Всю жизнь хотел спросить, да не у кого было. Хотя, у кого же
спрашивать-то, Господи, если грамматика построена на герметических
принципах, и отвечаешь себе ты сам?..
- Солидное мнение, - подтвердил глухой голос из-под земли. - А ну,
обернись-ка на секунду.
Улица напоминала длинный, черный и влажный тоннель, уводящий в никуда, и
в конце этого тоннеля, там, у трамвайной остановки, где особенно сгущалась
чернота, полыхал ослепительный огонь. Этот огонь приближался со страшным
вытьем, заполняя собой трубу тоннеля, а двигался он быстрее, чем писатель
успевал о нем думать.
- Wie spat ist es? - громко и членораздельно спросил он, глядя в самую
сердцевину пламени и сохраняя спокойное сердце. Спросил, и тотчас себе
ответил: - Es ist zu spat... zu spat... zu spat...
Затем нахлынул сплошной смертоносный мрак, которого писатель уже не
видел. Полицейская машина остановилась, погасив фары, двое легко
подхватили его под руки и бросили внутрь. Многочисленные голоса хохотали.

Врачей было двое, на вид - мужчина и женщина, и походили они на двух
старых желчных птиц. Когда его спрашивали о чем-то, писатель делал круглые
глаза и отвечал с горечью: "Это - фарш, а это - арш. Как сказано в
Библии". Тогда сразу оставляли в покое. Единственное, что он понял в
определении своей дальнейшей судьбы, было слово "делириум", которое точно
выражает обычное состояние подвижного человеческого ума, потому писатель
не волновался. Каждый раз, когда ему казалось, что наступал вечер, он
пытался объяснить своему соседу по палате, молодому, античного сложения,
нарциссу-кататонику природу всех вещей, убеждая его никогда не менять
выбранной позы, хотя кататоник уже несколько раз порывался это сделать.
Однажды, напившись перед сном горячего чаю, писатель вдруг сказал:
- Знаешь, брат, как умер Гоголь? Как он ёрзал на спине, лежа в гробу и
тяжело дыша, и все старался разорвать ногтями нежную атласную обивку,
загоняя себе в пальцы грубые древесные занозы? Как он моргал и всхлипывал,
посасывая кровоточащие нарывы и осторожно пробуя отросшую щетину на лице?
Забывался иногда, пытаясь встать, как обычно по утрам, и ударял лоб о
крышку; шишка на лбу все росла и росла, покуда, наконец, не лопнула и не
пустила корни в остывающий жидкий мозг, а оттуда потянулась к свету,
произведя за много лет могучее древо русской литературы. Ах, сколько на
нем побегов, отростков и ростков! Тебя никогда не тянуло, брат, подрубить
это древо у самого корня?
Кататоник задумался и едва не переменил позу. Писатель зычно прикрикнул