"Юрий Канчуков. Ллебов" - читать интересную книгу автора

по линии профсоюза.
Hазначено же было на среду.
И среда пришла. Пришла, как какая-нибудь пятница, после которой два
честно заслуженных выходных, на работу не идти и вообще: до понедельника
еще далеко. С таким вот странным мимолетным настроением проснулся в эту
среду Федор.
Проснулся, как всегда, в 7.05. Утихомирил гадко дребезжащий будильник,
пошарудел, встречая тапки и чуть было не опрокинув ночную вазу, ногами под
кроватью, зажег свечу (жизнь как раз вступила в очередной второй этап) и
прошаркал к зашторенному окну.
Hебо снаружи было так себе - зайчатина, но заяц без достоинств, не
мясо. Так - цвет один. "Осень, - сонно вспомнил Федор. - Бабье лето, будь
оно неладно." Пору эту Ллебов терпеть не мог, она добавляла к паутине в
углах еще и мерзко-лоскотные нити на улицах. Одно спасение - дождь. "Дождь
возможен." Ллебов достал из холодильника колбасу, отрезал хлеб и соорудил
бутерброд, а там и чайник подоспел. Завтрак.
Ллебов знал о готовящемся чествовании, но отношения своего к нему еще
не определил. "С одной стороны, с другой стороны... Как-то оно будет?.." В
перспективе жизни брезжила неясная стадия: пенсия. А сидеть дома Федор не
привык, работал всю жизнь и тягостью это не считал. В выходные не то чтобы
страдал, но... Они ему были как бы поперек, в отличие от рабочих, которые -
вдоль. Потому первое утреннее ощущение простора от привидевшихся ему
посреди недели выходных было напрочь посторонним и вроде как из чужой
головы.
Федор оделся, взял зонт, задул свечу и, лязгнув дверью, отправился
прямо даже и не на работу, хотя и в контору, а - навстречу судьбе. Такое
теперь у него было предчувствие.
День был обычным: то, сё, бумага, дырокол, ножницы - работа, одним словом.
День был восемь часов с перерывом на обед и ровно в пять закончился.
А начинался юбилей.
Федора радостно и культурно пригласили в актовый зал на втором этаже
конторы, дали цветы, и он двинулся. Ощущая себя не своей тарелке и не зная
как вести, но двинулся.
Там, в зале, уже имелась не бог весть какая толпа, которая гудела и
явно поминала его, Ллебова, фамилию. Многих из них Ллебов знал хорошо и
хотя относился к ним по-разному, но сейчас это было неважно. Речь шла о
нем, о Федоре Ллебове, и они перестали гудеть и слушали. Взволнованный, и
почему-то страдающий от мысли, что у него уже плешь, которую, повернись он
тут спиной, будет ясно видно из зала, Федор сидел на сцене и пытался
подумать что-нибудь связное, как положено, со знаками препинания. Hо из
этого ничего не получилось кроме того, что приветственную речь он пропустил
и теперь уже стоял на сцене же с какой-то красной папкой с золотым
тиснением в руках и средних размеров коробкой, полученной от кого-то,
изрядно тряхнувшего ему руку. А по проходу к сцене летела девчушка из
новеньких со вторым, как две капли воды похожим на предыдущий, букетом
подвянувших цветов и, почему-то, с газетой.
Девчушка чмокнула Федора в синюю от регулярного тщательного бритья щеку и
одарила его цветами и чуть примятой газетой. "Сюрприз!" - прошелестела она,
указывая изманикюренным, с легкой желтизной от никотина коготком внутрь
сложенной газеты. Федор отложил букеты и коробку и развернул газетный лист.