"Бита за Рим (Венец из трав)" - читать интересную книгу автора (Маккалоу Колин)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Невзирая на скудость познаний в римском праве и неискушенность в интригах, Луций Корнелий Сулла чувствовал себя в должности городского претора как рыба в воде. Во-первых, он был наделен интуицией; во-вторых, он окружил себя опытными советниками, к мнению которых внимательно прислушивался; и, в-третьих, ему был дан редкий дар умного властителя. Что в основном его радовало в этом назначении, так это то, что он не был более связан с Гаем Марием. Наконец-то судьба предоставила ему возможность проявить себя. Его ближайшее окружение постепенно разрасталось; его привычка всегда и во всем посвящать в свои дела сына была оценена свитой и признана мудрой; его сын, горячо любимый Сулла-младший, приобрел ранний и ценный опыт как в управлении людьми, так и в военном искусстве.

В свои молодые годы юноша выглядел как Цезарь, но он еще и унаследовал внешнюю привлекательность Юлианского рода. Он сразу располагал к себе, имел много друзей и умел ценить Дружбу, так как был не только привлекателен, но и справедлив. Лидером среди друзей Суллы-младшего был бледный, худой юноша пятью месяцами старше его, по имени Марк Туллий Цицерон. Случайно выяснилось, что Цицерон происходит из родного города Гая Мария, Арпина. Его дед приходился родственником брату Гая Мария, Марку: они были женаты на двух сестрах. Сулла никогда не узнал бы об этом, не приди Цицерон в их дом. Гость был словоохотлив. К примеру, не успел Сулла-старший спросить, что юноша из Арпина ищет в Риме, как тут же получил пространный ответ.

— Мой отец — давний друг Марка Эмилия Скавра, — с важностью ответил Цицерон, — а также друг Квинта Муция Сцеволы Авгура. А тот — сподвижник Луция Лициния Красса Оратора! Стоило отцу понять, что я слишком одарен и умен, чтобы прозябать в Арпине, как он послал нас в Рим. Это было в прошлом году. Теперь у нас прекрасный дом по соседству с Публием Рутилием Руфом. Я учился у Квинта Муция и Луция Красса. Я начал занятия, когда мне было восемь лет. Мы — не деревенщина, Луций Корнелий! Мы — гораздо лучшего воспитания, чем Гай Марий!

Оглушенный обилием информации, Луций Корнелий сел и предоставил тринадцатилетнему подростку трещать дальше, опасаясь только одного, казалось бы, неизбежного: когда огромная голова, отягощающая слишком тонкую шею Цицерона, перевесит и покатится, все так же треща.

— А знаете ли вы, — безыскусно продолжал Цицерон, — что меня собиралась слушать целая аудитория, когда я упражнялся в риторике? Нет сомнения, что мои наставники гордятся мною!

— Я полагаю, что ты намереваешься сделать карьеру адвоката? — со скрытой насмешкой осведомился Сулла-старший.

— Конечно! Но не так, как великий Апулей. Мое происхождение достаточно благородно, чтобы рассчитывать на консульство. Разумеется, первая ступень — это Сенат. У меня будет публичная известность. Все мне прочат это! — Огромная голова Цицерона горделиво поднялась. — По моему опыту, Луций Корнелий, выборная юридическая должность гораздо выгоднее, чем должность начальника в нашей старушке-армии.

С любопытством глядя на юношу, Сулла мягко заметил ему:

— Всему, чего я добился в жизни, я обязан этой старушке, Марк Туллий. У меня никогда не было карьеры законника, но теперь я — городской претор.

Цицерон пропустил замечание мимо ушей:

— У тебя просто не было моих преимуществ, Луций Корнелий. Я стану претором в сорок лет.

Сулла сдался:

— Охотно верю, Марк Туллий.

— Да, папа, — проговорил Сулла-младший позже, после ухода Цицерона, пользуясь наедине с отцом детским обращением, — он, конечно, в высшей степени тщеславен, но мне он нравится. А тебе?

— Мне кажется, твой Цицерон ужасен, но, согласен, в нем есть что-то привлекательное. Он и в самом деле так талантлив, как о нем говорят?

— Суди сам, папа.

Сулла-старший энергично встряхнул головой.

— Нет, спасибо! В другой раз я не позволю ему так самонадеянно красоваться. Напыщенный арпинский гриб!

— Принцепс Сената Скавр чрезвычайно внимателен к нему, — заметил Сулла-младший, облокачиваясь на плечо отца с фамильярностью, которая никогда не будет дана бедному Цицерону, ибо юный Цицерон уже начинал догадываться, что его отец в глазах римской знати просто провинциальный землевладелец, которого как родственника Гая Мария начинают избегать. И тогда Цицерон поневоле начал открещиваться от родного отца, слишком ясно понимая, что близость к Гаю Марию не послужит на пользу его будущей блестящей карьере.

— Принцепс Сената Скавр, — ответил Луций Корнелий Сулла поучительно, — сейчас слишком поглощен заботами, чтобы интересоваться каким-то Марком Туллием Цицероном.

Последнее было совершенной правдой. Принцепс Сената Марк Эмилий Скавр обычно занимался делами колоний, когда они не были чреваты войной. Сенаторы считали отношения колоний с метрополией недостаточно важными, чтобы тратить на них время, поэтому глава государства был вечно озабочен поиском чиновников, которые взвалили бы на себя бремя разрешения национальных конфликтов без чрезмерных государственных издержек, — а таковые встречались редко. Вследствие этого ответ Сократу, младшему сыну почившего в бозе царя Вифинийского, задержался на десять месяцев. Впрочем, ответ этот не утешил Сократа, так как решительно пресекал его притязания на трон и подтверждал законность власти Никомеда, третьего по счету царя Никомедии, носящего это имя.

Пока гонец скакал в Никомедию, принцепс Сената Скавр получил известия о еще одной междоусобице, касающейся притязаний на трон. Царица Лаодика и царь Каппадокии Ариобарзан искали у Рима защиты от царя Армении Тиграна и его тестя, царя Митридата Понтийского. Пресытившись правлением сына Митридата и внука его ставленника, Гордия, каппадокийцы пытались отыскать достойного наследника каппадокийского трона. Один из вероятных преемников, по слухам, был отравлен по приказу Гордия, после чего тщательно проследили генеалогии других претендентов и в результате выявили чистоту царского происхождения в некоем Ариобарзане. Его мать, по имени Лаодика, приходилась сестрой последнему царю истинно каппадокийского рода, Ариарату. Юный царь Ариарат Эзеб, внук Гордия, был смещен с трона. Но хитроумный Митридат, опасаясь открытой вражды с Римом, начал действовать через своего агента, армянского царя Тиграна. Таким образом, Армения захватила Каппадокию, а Тигран посадил на трон нового царя — на сей раз не малолетнего юнца, а самого Гордия.

Лаодика и Ариобарзан появились в Риме той весной, когда Сулла был городским претором. Их присутствие было чрезвычайно тягостно для Скавра, который ранее неоднократно (письменно и устно) провозглашал, что судьба каппадокийского трона должна быть отдана в руки народа Каппадокии. И хотя происки царя Митридата не были полностью доказаны, не внять сейчас мольбам Лаодики и Ариобарзана значило отказаться от своих слов.

Скавр и Луций Корнелий Сулла вышли из сената, только что вяло дебатировавшего по поводу событий в Каппадокии.

— Тебе нужно поехать и увидеть все своими глазами, — посоветовал Сулла.

— Ерунда! — проскрежетал Скавр. — Я не могу оставить Рим.

— Тогда назначь кого-нибудь вместо себя, — сказал Сулла.

Но Скавр выпятил костлявый подбородок и взял эту тяжелую ответственность на себя:

— Нет, Луций Корнелий, я еду сам.

И он поехал, но не в Каппадокию, а в Амасию, вотчину Митридата. Превозносимый и повсюду встречаемый с пышностью и роскошью, Марк Эмилий Скавр провел в Понте незабываемое время. Он охотился на льва и медведя; он преследовал дельфина и тунца в водах Понта Эвксинского; он любовался красотами гор, водопадов и равнин; ему подносили деликатесы и диковинные фрукты.

Заверенный в том, что Понт не имеет притязаний на Каппадокию, Скавр быстро сменил гнев на милость. А найдя двор Митридата вполне эллинизированным и говорящим по-гречески, Скавр вовсе забыл о цели своего визита, принял дары и отплыл восвояси на одном из кораблей Митридата.

— Мы уладили дело, — сказал Митридат Архелаю, широко и довольно улыбаясь.

— Я полагаю, в немалой степени благодаря твоим хвалебным письмам к нему в течение последних двух лет, — проговорил Архелай. — Продолжай писать ему, о светлейший! Это лучшая из дипломатий.

— Так же, как и мешок с золотом, который я дал ему в дорогу.

— Ты как всегда прав, о светлейший!

Пользуясь выгодами своего поста городского претора, Сулла постепенно начал обработку Скавра, а через него — других лидеров сената, поставив себе цель склонить их к своей кандидатуре для управления одной из двух испанских колоний. В целом его тактика была удачной, и к началу июня он уже имел виды на наместничество в богатой Дальней Испании.

Но дотоле благосклонная к нему Фортуна внезапно повела себя на манер уличной потаскушки и отвернулась от него. Из Ближней Испании вернулся с победой Тит Дидий, оставив своего квестора наместником Испании до конца года. А двумя днями позже Публий Лициний Красс отпраздновал свой триумф в Дальней Испании; его квестор также оставался там до окончания года. Тит Дидий уверил сенат, что Ближняя Испания пребывает в спокойствии и верна метрополии благодаря его уверенной победе над кельтиберскими племенами. Между тем Публий Красс приехал из испанской провинции, не приняв должных мер предосторожности. Он прибрал к рукам оловянные рудники, которыми была богата провинция; посетил Касситериды — Оловянные острова — и внушил всем такие страх и благоговение, какие способен внушить настоящий римлянин со свойственным ему величием, после чего гарантировал хорошее вознаграждение за добычу олова. Отец троих сыновей, он использовал свою власть для улучшения семейного благосостояния, но оставил провинцию далекой от полного подчинения Риму.

Вскоре после триумфа Публия Красса пришла весть, что Лузитания восстала с новой силой и решимостью. Претор Публий Корнелий Сципион Назика, посланный туда в качестве временного наместника, так решительно повел дела, что стали поговаривать о продлении его полномочий на следующий год. Таким образом, Сулла не мог более рассчитывать и на Дальнюю Испанию.

В октябре от квестора, оставленного Титом Дидием в Ближней Испании, пришла срочная просьба о помощи: все местные племена — васконы, кантабры и иллергеты — восстали. Будучи городским претором, Сулла не мог вызваться добровольцем и был вынужден следить за ходом событий, когда консул Гай Валерий Флакк был срочно послан для усмирения восставших и управления Ближней Испанией.

Что же оставляла судьба ему? Македонию? Но это была консульская провинция, управление которой едва ли доверили бы претору. Разве что в прошлом году управляющим был назначен прошлогодний городской претор Гай Сентий. Последний быстро зарекомендовал себя талантливым организатором кампании, и потому надежд на то, что вскоре он будет смещен, не оставалось. Азия? Эта провинция (Сулла знал об этом) уже обещана Луцию Валерию Флакку. Африка? Нищета и захолустье. Сардиния с Корсикой в придачу? Еще одно захолустье.

В полнейшем безденежье Сулла был вынужден созерцать, как у него под носом растаскивают одну богатейшую провинцию за другой. Он был намертво прикован к судам и Риму. На должность консула, согласно lex Villia annalis, он мог претендовать только через два года. А среди других соискателей были могущественный Публий Сципион Назика и Луций Флакк (у последнего уже хватило влияния, чтобы получить пост наместника в Азии на следующий год). Третий претендент, богач Публий Рутилий Луп, мог раздавать еще более щедрые взятки. Если не сделать состояние за пределами римских владений — прощай всякие надежды.

Только сын удерживал Луция Корнелия Суллу от какого-нибудь неосторожного шага. Метробий был здесь же, в Риме, но Сулла подавлял в себе желание немедленно найти его. К концу года все успевали запомнить городского претора в лицо, а Сулла был вдвойне заметен благодаря своей выразительной внешности. Появиться в доме Метробия на Целиевом холме было невозможно, а присутствие в его собственном доме детей делало свидание там также компрометирующим. Значит, прощай, Метробий.

Ко всему прочему он не мог далее видеться с Аврелией. Этим летом Гай Юлий Цезарь вернулся домой, и свободе Аврелии был положен конец. Как-то раз Сулла все же посетил ее и встретил холодный прием чопорной дамы. Он не имел точных сведений о том, что случилось в доме Аврелии, но обладал достаточной фантазией, чтобы догадаться о происходящем. В ноябре Гаю Юлию предстоит оспаривать преторскую должность при поддержке еще сохранявшего влияние Гая Мария, и жена Цезаря будет под строжайшим наблюдением. Никто не сообщил Сулле о фуроре, который он произвел в семействе Гая Мария, но жена Секста Цезаря, Клавдия, как-то поделилась этой историей с мужем Аврелии на домашней вечеринке. И хотя внешне рассказ был воспринят как анекдот, в глубине души Цезарь не нашел в нем ничего забавного.

Благодарение богам за юного Суллу! Только с сыном он находил утешение и радость. Побежденный и отчаявшийся, Сулла ни на какие сокровища не променял бы сыновнюю веру в него, свой авторитет в глазах обожаемого сына.

По мере того как его шансы таяли буквально на глазах, лишенный поддержки Метробия и Аврелии, Сулла терпеливо сносил вычурную болтовню юного Цицерона и все более и более проникался любовью к сыну. Он мог свободно рассказать сыну подробности своей жизни до момента смерти мачехи, которыми никогда не поделился бы с равным себе. Удивительно тонко чувствующий мальчик заслушивался историями из жизни отца, они открывали ему совершенно неведомые стороны души близкого человека. Одно утаил Луций Корнелий от сына: рассказ о том нагом оскаленном чудовище, что дико выло на луну. «Пусть оно умрет в моей душе навсегда», — думал Сулла.

Когда в конце ноября сенат разделил власть между наместниками провинций, все вышло так, как и предполагал Сулла. Гай Сентий был назначен в Македонию, Гай Валерий Флакк — в Ближнюю Испанию, Публий Сципион Назика — в Дальнюю Испанию, а Луций Валерий Флакк — в провинцию Азия. Сулле было предложено выбрать между Африкой, Сицилией или Сардинией и Корсикой, от чего он благоразумно отказался. Лучше ничего, чем быть управляющим в захолустье. Когда через два года он получит право избираться в консулы, будет рассматриваться и управление провинциями. И тогда наместничество в Африке, Сицилии или Сардинии и Корсике не принесет ему славы.

И вот тут Фортуна вновь повернулась к Сулле лицом, обогрев его в лучах своей любви. В декабре пришло отчаянное послание от царя Вифинии Никомеда, в котором тот раскрывал зловещие планы царя Митридата поработить всю Малую Азию, включая Вифинию. Почти в то же время пришло известие, что Митридат со своей огромной армией вторгся в Каппадокию и продвигается к Киликии и Сирии. Выразив возмущение, смешанное с недоумением, Скавр потребовал, чтобы в Киликию был послан наместник. Он не пожелал использовать римскую армию, но приказал выделить достаточно средств, чтобы задействовать местные военные силы. Митридат недооценил твердолобость римлянина Скавра, полагая, что достаточно ублажил его льстивыми посланиями и мешком с золотом, данным на прощание. Ввиду угрозы могуществу Рима Скавр позабыл восточное гостеприимство: Киликия была наиболее уязвимой провинцией — и крайне важной. Хотя наместники туда прежде не назначались, Рим считал Киликию своей.

Обратились за советом к Гаю Марию. Тот ответил:

— Если кто и может спасти положение, то это Луций Корнелий Сулла. В трудной ситуации он покажет себя лучшим образом. Он имеет военный опыт и способен организовать войска.

Придя домой из сената, Луций Корнелий объявил сыну о своем назначении.

— Не может быть! Куда? — воскликнул Сулла-младший.

— В Киликию. Усмирять Митридата Понтийского.

— Ах, папа, это замечательно! — закричал было мальчик, но внезапно понял, что для него это назначение означает разлуку с отцом. В глазах его мгновенно отразились боль и печаль. Сдержав прерывистый вздох, он взглянул на отца с тем непередаваемым выражением веры и уважения, которое всегда трогало Суллу: — Мне будет не хватать тебя, отец, но я рад за тебя.

Отец… В сыне заговорил мужчина: не «папа», а «отец».

Слезы навернулись на холодные глаза Луция Корнелия Суллы. Он посмотрел на своего сына, своего мальчика, так верящего ему, и ласково улыбнулся:

— Что с тобой? Уж не подумал ли ты, что я оставлю тебя? Ты поедешь со мной.

Еще один прерывистый, долгий вздох — и ошеломленная радость в глазах:

— Это правда?

— Конечно. Или мы едем вместе, или я не поеду. Но я еду.

Они покинули Рим в начале января, когда еще стояла осень.

Суллу сопровождала небольшая свита: ликторы, мелкие чиновники, писцы, рабы, а также Сулла-младший, исполненный восторга и нетерпения, и Ариобарзан с матерью Лаодикой. Стараниями принцепса сената Скавра он был снабжен солидным денежным кушем.

Приплыв в Патры, они пересели на корабль, следовавший на Коринф, затем совершили пеший переход до Афин, а там сели на корабль, идущий до Родоса. Приближались зимние холода. К концу января они благополучно прибыли в Тарс, за весь свой долгий путь не увидев ничего, кроме безграничных морских просторов. Со времени визита в Тарс Мария три с половиной года назад здесь ничего не изменилось. Киликия все так же пребывала в зависимости.

Прежде всего Сулла окружил себя надежными людьми, многих из которых, правда, привлекла хорошая плата за ратный труд. В начале своей деятельности в качестве наместника он решил опереться на человека, которого ему рекомендовал Гай Марий, — Морсима, командовавшего городской милицией. Сулла счел благоприятным знаком, что Морсим не стал лестью добиваться благосклонности нового римского посланника, а предпочел исполнять свои привычные обязанности.

Когда Морсим пришел представиться наместнику, Сулла обратился к нему по-дружески:

— Мне нужен местный житель, который помог бы мне собрать, экипировать, обучить четыре легиона наемников до наступления весны, когда дороги просохнут и будут открыты для неприятеля. Гай Марий рекомендовал мне тебя. Ты полагаешь, что смог бы с этим справиться?

— Уверен, что да, — сразу же ответил Морсим.

— Погода стоит благоприятная, — усмехнулся Сулла. — Мы сумеем создать для наших солдат условия, близкие к военным, чтобы к весне у нас была армия, не уступающая войскам Митридата. Как ты думаешь, это возможно?

— Несомненно, — ответил Морсим. — Ты найдешь здесь огромное число желающих вступить в армию. Служба может обеспечить молодых, а обученной армии у нас не было — увы! — много лет. Если бы Каппадокию не раздирали междоусобицы и она не страдала от набегов, то давно завоевала бы нас. К счастью, и Сирия в таком же положении. Мы уцелели случайно.

— Фортуна, — мрачно улыбнулся Луций Корнелий, обнимая за плечи сына. — Фортуна благоприятствует мне. Настанет день, когда она вознесет меня высоко… Однако есть еще один важный момент…

— Могу ли я чем-нибудь помочь, Луций Корнелий?

— Несомненно. Скажи-ка мне, где здесь можно купить хорошую соломенную шляпу от солнца, которая не развалилась бы через несколько дней? — спросил Сулла у озадаченного тарсийского грека.

— Отец, если ты решил, что я буду носить шляпу от солнца, то я не хочу, — предупредил Сулла-младший, идя с отцом к рынку. — Шляпа! Шляпы носят только старые крестьяне!

— И я, — улыбаясь, ответил Сулла-старший.

— Ты?!

— Бывая в военном походе, юный Сулла, я всегда беру с собой широкополую шляпу от солнца. Это мне посоветовал Гай Марий, когда несколько лет назад мы с ним принимали участие в военной кампании против царя Нумидии Югурты. «Носи и не обращай внимания на насмешки, — сказал он мне тогда. — Потом это просто перестанут замечать». Я внял его совету, поскольку моя кожа так нежна, что сгорает от солнца. Когда мы одержали победу в Нумидии, моя шляпа стала знаменитой.

— Но ты никогда не носил ее в Риме, — сказал сын.

— В Риме я стараюсь не бывать на солнце. Поэтому и приказал сделать навес над моими носилками.

Оба замолчали. Узкая улочка, по которой они шли, вывела их к рыночной площади.

— Отец…

Луций Корнелий взглянул на сына и поразился тому, как тот вытянулся: юноша будет высок ростом.

— Да, сын? — спросил он.

— Можно и мне купить шляпу?

Когда царь Митридат услышал о том, что в Киликии находится римский наместник, который собирает местные войска, он в изумлении уставился на Гордия, нового царя Каппадокии и своего информатора:

— Кто этот Луций Корнелий Сулла?

— Никто о нем ничего не знает, о светлейший, кроме того, что в прошлом году он был главным магистратом Рима, а еще раньше — советником при нескольких римских военачальниках: Гае Марии в африканской кампании против Югурты, Квинте Лутации Катуле Цезаре в походе против германцев, Тите Дидии в Испании, — ответил Гордий, всем своим видом демонстрируя, что имена этих военачальников, кроме имени Гая Мария, не значат для него ровным счетом ничего.

Они ничего не говорили и Митридату, но тому в который раз пришлось пожалеть о скудости своих познаний в истории и географии. Расширять горизонты знаний Митридата предоставлялось Архелаю.

— Это, конечно, не Гай Марий, это Луций Корнелий Сулла, — задумчиво проговорил Архелай, — но мы не должны недооценивать его только потому, что он неизвестен. Его опыт значителен, и все свое время в Сенате он посвящал вопросам военным, хотя сомневаюсь, чтобы ему доводилось командовать армией.

— Его имя Корнелий, но он не из рода Цепионов? — уточнил Митридат. — А что значит это «Сулла»?

— Не из Цепионов, всемогущий царь. Однако он из патрицианского рода Корнелиев, — ответил Архелай, — а значит, не выскочка из новых. Он считается трудным человеком.

— Трудным?

— Трудным в переговорах, — предположил Архелай, не имея представления, чем именно объясняется «трудность» характера Суллы. — Он упрям и видит вещи только со своей точки зрения, всемогущий.

Разговор происходил в Синопе, любимом городе царя, особенно в зимнее время. В последние годы удача улыбалась Митридату: его не посещали назойливые родственники и просители; дочь Гордия, Низа, зарекомендовала себя настолько заботливой супругой, что он посадил Гордия на трон Каппадокии; подрастали его сыновья; а владения Понта значительно расширились на восток и север вдоль Понта Эвксинского.

Постепенно образ Гая Мария стирался из памяти Митридата, и он все чаще направлял свои взоры на юг и запад. Его хитрость в использовании царя Тиграна удалась, а благополучное удаление Скавра обратно в Рим укрепило трон Гордия. Благодаря визиту Скавра Армения вывела свою армию из Каппадокии — это тоже входило в планы Митридата. Теперь настало наконец время для завоевания Вифинии. За год до этого события Сократ попросил убежища в Понте и зарекомендовал себя верноподданным царя Митридата, который намеревался в скорейшем времени посадить Сократа на трон Вифинии и при его помощи начать вторжение. Это и было запланировано на весну, причем продвигаться на запад нужно было с такой скоростью, чтобы царь Никомед III не имел времени собрать войска.

Новости, сообщенные Гордием, заставили Митридата медлить. Он не решался приступить к вторжению в непосредственной близости от римского наместника. Четыре легиона, проходящие подготовку в Киликии! Поговаривали, что четырьмя хорошими легионами Рим может завоевать весь мир. Конечно, это киликийцы, а не римские легионеры, — но киликийцы воинственны и горды. Четыре легиона — это двадцать тысяч солдат. Сможет ли двухсоттысячная армия Митридата противостоять четырем легионам? По численности — вне сомнения. Но… кто такой этот Луций Корнелий Сулла? Никто никогда не слышал о Гае Сентий и его легате Квинте Бруттии Суре, пока те не очистили всю Македонию, от Иллирии на западе и до Геллеспонта на востоке. Это беспокоило Митридата, который планировал дойти до Дуная.

Так кто же такой Луций Корнелий Сулла? Почему послали именно его, хотя есть Гай Марий и Катул Цезарь, победившие германцев? Один из этих двух — Марий — всегда был начеку в отношении Понта. Так почему же не он? Разве Сулла более талантливый военачальник, чем Гай Марий? Да, у Митридата много солдат, но мало талантливых военачальников. После победы над туземцами на севере Понта Эвксинского Архелай решил попытать удачи против более могущественного врага. Но Архелай — родственник и возможный претендент на трон, в его жилах течет царская кровь. То же самое можно сказать и о его брате Неоптолеме и кузене Леониппе. А какой царь может быть уверен в собственных сыновьях? Их матери — его потенциальные враги; они жаждут власти.

«Будь у меня дар военачальника!» — думал Митридат, беспокойно переводя взгляд с одного подданного на другого. Но этого дара он не получил от своего предка Геракла. А был ли Геракл военачальником? Нет, он сражался в одиночку: против львов и медведей, богов и богинь, всякого рода чудовищ. В дни Геракла боролись один на один. В такой борьбе Митридат тоже одержал бы победу! Но эти времена прошли. Теперь слово за армиями; военачальники ныне как полубоги, указанием перста посылающие тысячи людей в пекло. Военачальники будто родились с пониманием всего этого: флангов, маневров, осад, артиллерии, резерва, отступлений и атак. Ко всему этому Митридат не имел ни интереса, ни способностей.

Пока Митридат размышлял, его подданные внимательно следили за ним, чувствуя себя как мыши в траве, которых высматривает ястреб. Вот он сидит на своем золотом инкрустированном троне, сияющий, величественный, внушающий страх. Полновластный самодержец, сочетание трусости и геройства. В Риме он бы вызывал только смех. В Синопе он внушал страх и веру.

Наконец царь Митридат заговорил:

— Кто бы он ни был, этот Луций Корнелий Сулла, он послан в чужую страну без охраны и солдат, чтобы организовать там армию. Из этого я заключаю, что он достойный противник. — Взгляд его остановился на Гордии. — Сколько своих солдат я послал в Каппадокию осенью?

— Пятьдесят тысяч, великий царь, — ответил Гордий.

— Ранней весной я приду в Эзебию Мазаку еще с пятьюдесятью тысячами солдат. Неоптолем будет назначен военачальником. Архелай, ты пойдешь с пятьюдесятью тысячами в Галатию, на случай, если римляне начнут вторжение с двух сторон. Царица будет править страной из Амасии, но мои сыновья пусть останутся в Синопе под стражей как заложники. Если она задумает измену, всех сыновей немедленно казнить! — приказал Митридат.

— Моя дочь не помышляет об измене! — вскричал потрясенный Гордий. Его волновало, как бы какая-нибудь из младших жен Митридата не умертвила его внуков.

— Да, у меня нет пока причин подозревать ее в этом, — согласился Митридат. — Это обычные меры предосторожности. Когда я уезжаю надолго, дети каждой из жен содержатся под стражей как заложники, гаранты ее хорошего поведения. Женщины — странные существа. Они всегда ценят жизнь своих детей выше собственной.

— Тебе бы лучше остерегаться тех, кто этого не делает… — заметил тонким голоском притворно улыбающийся толстяк из свиты.

— Я остерегаюсь, Сократ, остерегаюсь, — усмехнулся Митридат.

Царь испытывал некую симпатию к этому вифинийцу, который, несмотря на омерзительную внешность, дожил до пятидесяти лет (то обстоятельство, что ни один из его собственных братьев, даже не столь отталкивающих, не дожил и до двадцати, Митридата не печалило). Хлипкий народец эти вифинийцы. Если бы не Рим, Понт давно проглотил бы их с потрохами. Ах, Рим, Рим! Почему бы ему не развязать длительную войну с кем-нибудь лет этак на десять? Тогда бы Понт достиг былого могущества, и спустя десятилетие у Рима не было бы иного выбора, как обратить свои взоры на запад, на заход солнца.

— Гордий! Повелеваю тебе докладывать мне все, что тебе станет известно о действиях Луция Корнелия Суллы. Ничто не должно ускользнуть от твоего внимания. Ясно?

Гордий поежился:

— Слушаюсь, о всемогущий.

— Хорошо! — зевнул Митридат. — Я проголодался.

Но стоило Гордию двинуться вслед за зятем к столу, как Митридат рявкнул:

— Отправляйся в Мазаку! Немедленно! Каппадокия не должна оставаться без царя!

К несчастью Митридата, погода благоприятствовала не ему, а Сулле. При таком снежном покрове Митридат был не в силах провести пятьдесят тысяч солдат через три перевала. Гордий сообщал царю, что Сулла приведет свои войска быстрее. Поэтому, когда пришло новое донесение — о том, что Сулла встал лагерем, не доходя четырехсот стадиев до Мазаки, — Митридат вздохнул с облегчением.

Тем не менее, невзирая на большие потери, он продвигал свою армию через предательские горы. К зятю Тиграну в Армению был послан гонец с вестью о том, что Киликия контролируется римлянами и римский наместник движется с войском в Каппадокию. Тигран известил об этом своих парфянских хозяев и предпочел ждать их приказаний. Встретиться лицом к лицу с римлянами он — что бы ни думал Митридат — не спешил.

Когда царь Понта переправился через реку Галис и расположил новые войска рядом с теми пятьюдесятью тысячами, что уже стояли в Мазаке, Гордий поспешил к нему с ошеломительными новостями:

— Римлянин строит дорогу!

— Дорогу? — удивился царь.

— Да, дорогу через перевал, через Киликийские Ворота, о светлейший.

— Но там есть дорога.

— Да, я знаю!

— Так зачем им еще одна?

— Не понимаю!

После долгого раздумья (во время которого пухлые губы царя двигались взад-вперед, придавая ему сходство с рыбой) Митридат произнес:

— Они любят строить дороги. Видимо, это способ убить время. В конце концов, он пришел сюда гораздо раньше меня.

— Что касается дороги, великий царь… — мягко вставил Неоптолем.

— Что такое?

— Может быть, Сулла улучшает старую дорогу? Чем лучше дорога, тем быстрее передвижение. Поэтому римляне и строят хорошие дороги.

— Но он уже прошел старой дорогой. Зачем же теперь ее перестраивать? — недоумевал Митридат, привыкший полагаться не на качество дорог, а на плети.

— Я полагаю, — терпеливо объяснил Неоптолем, — они решили улучшить дорогу на тот случай, если ею придется воспользоваться еще раз.

Это привело Митридата в бешенство:

— После того как мы выкинем его и его наемников из Каппадокии, я прикажу завалить эту дорогу камнями!

— Великолепно сказано, о светлейший! — поддакнул Гордий.

Царь повернулся, ступил на согнутую спину раба, уселся в седло и пришпорил коня, не дожидаясь своей свиты. Гордий поспешил за ним вослед. Неоптолем остался стоять в недоумении: он никак не мог взять в толк, почему царь, в отличие от него, не признает важности дорог. Оба они были понтийцы, не обучались на чужбине. В действительности Митридат успел повидать даже больше, однако был настолько слеп, что не понимал простейших вещей, для Неоптолема ясных, как день. В то же время другие проблемы царь схватывал быстрее… «Разный тип мышления, — подумал Неоптолем. — Может быть, когда человек делается самодержцем, понятия в его голове смещаются? Ведь он не глуп, мой брат Митридат. Жаль, что он так плохо понимает римлян. И даже не старается понять их по-настоящему. Как научить его видеть очевидное?»

Остановка Митридата в голубом дворце Эзебии Мазаки была недолгой: на следующий день он повел свою стотысячную армию в направлении лагеря Суллы. О дорогах думать там, к счастью, большой надобности не возникало. Местность была ровной, с редкими холмами и торчащими, как башни, туфовыми останцами. Митридат был доволен быстротой передвижения: сто шестьдесят стадиев за день (он бы не поверил, что римская армия, следуя тем же маршрутом, без труда покрыла бы вдвое большее расстояние).

Но Сулла и не думал двигать войска. Он стоял лагерем посреди широкой плоской равнины и занимался строительством укреплений, хотя лес для этого приходилось добывать в горах. Поэтому, когда враг оказался в пределах видимости, взору Митридата предстало квадратное сооружение площадью в два квадратных стадия, окруженное мощными валами с трехметровым частоколом из заостренных бревен и тремя рвами, полными воды, через которые, как доложили лазутчики, были перекинуты четыре моста, ведущие к четырем воротам в центре каждой стены.

Впервые в жизни Митридату довелось увидеть римский военный лагерь. Он открыл было рот от изумления, но увидел множество устремленных на него глаз. «Взять этот лагерь можно, — решил он, — но очень дорогой ценой». Он остановил армию и поехал взглянуть на укрепления с более близкого расстояния. Вскоре вслед за ним прискакал гонец:

— Мой господин, к тебе парламентер от римлян.

— Чего они хотят? — спросил Митридат, хмуро осматривая высокие стены, частокол и часто расставленные на стенах смотровые башни.

— Проконсул Луций Корнелий Сулла предлагает переговоры.

— Я согласен. Где и когда?

— На мосту, ведущем к центральным воротам лагеря, что по правую руку, великий царь. Только он и ты, говорит парламентер.

— Когда?

— Сейчас, о светлейший!

Царь пришпорил лошадь и повернул направо, горя желанием увидеть этого Луция Корнелия Суллу. Никто до сих пор еще не жаловался на коварство римлян, так что вероятность быть убитым тайно пущенной стрелой его не пугала. Достигнув моста, Митридат спешился, но тут же снова вскочил на лошадь, раздраженный собственной оплошностью. Нельзя допустить повторения того, что произошло при встрече с Гаем Марием: чтобы римлянин глядел на него сверху вниз! Лошадь, испуганная одним видом глубокого рва, заартачилась. С минуту царь боролся с перепуганным животным — и в результате, чтобы не уронить достоинства еще более, вынужден был все-таки спешиться. Пеший, совсем один, он прошел до середины моста, где ряды кольев ощерились на него со стороны крепости, как жуткая пасть.

Ворота открылись, из них вышел человек и направился к нему. Царь был приятно удивлен, увидев римлянина совсем небольшого, по сравнению с его собственным, роста. На том была простая стальная кираса, двойная юбка из кожаных полос и пурпурная туника, а за плечами развевался пурпурный плащ. Огненно-золотые волосы непокрытой головы сияли на солнце, чуть взъерошенные ветром. Царь не мог отвести взгляда от этого сияния: такого цвета волос он не встречал даже у кельтских галатов. Равно как и такой белоснежной кожи: ни кровинки, ни капельки смуглости в ней! Снежная белизна!

Сулла приблизился достаточно, чтобы Митридат мог разглядеть его лицо, а затем и глаза. Царь вздрогнул: Аполлон! Аполлон в римском одеянии! Выражение его лица было столь непреклонно, столь божественно, столь величественно… Бог! Человек-бог в расцвете жизни, полный сил. Римлянин. Римлянин!

Сулла вышел на переговоры, совершенно уверенный в своих силах: он слышал подробный рассказ о Митридате от Гая Мария и имел представление о нем. Ему не пришло в голову, что он сможет сразить царя одной своей внешностью. Для него случившееся так и осталось непонятным. Но причина не имела значения. Это произошло — и он решил использовать неожиданное преимущество.

— Что ты делаешь теперь в Каппадокии, царь Митридат? — спросил Сулла.

— Каппадокия принадлежит мне, — проговорил царь не тем рокочущим голосом, который был знаком его подданным, а слабым и тонким голоском, за который он сам себя возненавидел.

— Каппадокия принадлежит каппадокийцам.

— Каппадокийцы и понтийцы — один народ!

— Этого не может быть, потому что царская династия Каппадокии насчитывает столько же веков, сколько и понтийская.

— Их цари всегда были иноземцами, а не каппадокийцами.

— Каким же это образом?

— Они из династии Селевкидов, из Сирии.

Сулла пожал плечами:

— Странно в таком случае, что каппадокийский царь, который находится со мной в лагере, нисколько не похож на сирийца. Не похож он и на тебя! Его происхождение не связано с Сирией и Селевкидами. Царь Ариобарзан — каппадокиец и избран каппадокийским народом вместо твоего сына Ариарата Эзеба.

Митридат был потрясен: Гордий никогда не доносил ему, что Марию известно, кто приходится отцом Ариарату Эзебу. Слова Суллы показались ему невероятными, провидческими — еще одно доказательство божественности римлянина!

— Царь Ариарат Эзеб погиб во время вторжения армян, — проговорил Митридат все тем же жалким голосом. — Теперь в Каппадокии властвует царь-каппадокиец. Его зовут Гордий, и я обеспечу незыблемость его власти.

— Гордий — твой ставленник. Да и кем еще быть человеку, чья дочь замужем за царем Понта, — отрубил Сулла. — Гордий никогда не был законно избранным царем. Его избрал ты, договорившись с Тиграном. Единственный законный царь — Ариобарзан.

(И еще одно провидение!.. Кто он, этот Луций Корнелий Сулла, если не сам Аполлон?)

— Ариобарзан — самозванец!

— Сенат и народ Рима думают иначе, — твердо сказал Сулла, подавляя царя взглядом. — Я здесь исполняю их волю, чтобы восстановить власть законного царя и освободить Каппадокию от владычества Понта и Армении.

— Римлян эти дела не касаются! — выкрикнул царь, собрав всю свою смелость.

— Все, что происходит на свете, касается Рима, — уверенно проговорил Сулла и заключил: — Возвращайся домой, в Понт, царь Митридат.

— Каппадокия для меня такой же дом, как и Понт!

— Нет. Возвращайся в Понт.

— Что ты можешь против меня, с твоей смехотворной армией?! — крикнул Митридат, разозлившись всерьез. — Погляди туда, Луций Корнелий Сулла! У меня сто тысяч солдат!

— Сто тысяч варваров, — скептически проговорил Сулла. — Я разобью их наголову.

— Я буду драться, предупреждаю тебя!

Сулла повернулся, и, уходя, бросил через плечо:

— Перестань вставать в позу и возвращайся домой!

У ворот он остановился и сказал громче:

— Возвращайся в Понт, царь Митридат. Через восемь дней я пойду в Эзебию Мазаку, чтобы возвести Ариобарзана на трон Каппадокии. Если ты будешь сопротивляться мне, я уничтожу твою армию. Меня не остановят и двести тысяч твоих солдат.

— У тебя в армии нет римских воинов! — прокричал Митридат.

Сулла презрительно улыбнулся:

— Они вполне римляне. Их обучил и вооружил римлянин — и они будут сражаться как римляне, обещаю тебе. Ступай домой!

Царь Митридат возвратился в свой походный шатер в такой ярости, что никто не осмеливался заговорить с ним, даже Неоптолем. Он поспешно прошел в свою потаенную комнату, сорвал с себя царское одеяние и стал лихорадочно думать. Нет, Сулла — не Аполлон! Он просто римлянин. Но почему этот римлянин так величествен, так уверен к себе? Римляне, которых он когда-то видел издалека, казались хотя и надменными, но вполне обычными людьми. Но вот он столкнулся лицом к лицу сначала с Гаем Марием, а теперь с Суллой — и не мог понять, какой из двух типов римлян является более истинным. «В конце концов, я — великий царь, ведущий происхождение от Геракла и Дария Персидского, — решил он. — Значит, и враги мои тоже должны быть великими».

И почему только он ничего не понимает в военном искусстве? Почему вынужден уступать командование войсками своим родственникам Архелаю и Неоптолему? Некоторые из его сыновей подают большие надежды, но у них слишком властолюбивые матери. Кому он может довериться? Как ему тягаться с римлянами, перед которыми пали державы и армии?

Ярость перешла в слезы; Митридат долго рыдал в одиночестве, пока его не охватили равнодушие и покорность, прежде ему незнакомые. Приходилось признать, что не ему тягаться с римской армией. И честолюбивым мечтам его не сбыться, пока удача не улыбнется ему, заставив великих римлян заняться чем-нибудь более насущным, чем далекая Каппадокия, и не пошлет ему в качестве противников римлян второго сорта. А до тех пор с завоеванием Каппадокии, Вифинии и Македонии придется подождать… Митридат поднялся и вновь облачился в свой наряд.

Гордий и Неоптолем ждали появления царя, сидя снаружи, и вскочили, заслышав его шаги.

— Поворачивайте армию, — бросил Митридат. — Мы возвращаемся в Понт. Пусть римляне посадят Ариобарзана на трон Каппадокии! Я молод. У меня есть еще время. Я дождусь своего часа, чтобы выступить на запад.

— А как же я? — спросил Гордий.

Царь задумчиво уставился на Гордия:

— Как быть с тобой? Я думаю, самое время избавиться от тебя, — проговорил он и громко позвал: — Стража! Ко мне!

Вбежала стража.

— Схватите его и казните! — приказал Митридат, кивнув в сторону взвывшего тестя, после чего повернулся к побледневшему Неоптолему. — Чего ты ждешь? Поворачивай войско! Сейчас же!

— Прекрасно! — сказал Сулла-старший сыну. — Митридат убирается восвояси.

Они стояли на площадке наблюдательной башни над центральными воротами и глядели на лагерь Митридата.

Хотя Сулла-младший и был несколько разочарован, однако гордость за отца все же оказалась сильнее.

— Это наилучший поворот событий, правда, отец?

— На данном этапе — да.

— Мы не смогли бы разбить их армию, правда?

— Могли бы, без сомнения! — искренне ответил Сулла-старший. — Разве я взял бы сына в поход, если бы не был уверен в успехе? Митридат отводит свои войска по единственной причине: он понял, что проиграл бы. Может быть, он и варвар, но у него достаточно проницательности, чтобы признать наше превосходство. Конечно, нам на руку, что он не знаток военного искусства. Единственно, что эти восточные правители знают из истории войн, — как воевал Александр Великий, чьи военные достижения давно устарели.

— Какой он, этот царь Понта? — с любопытством спросил Сулла-младший.

— Какой? — Сулла-старший помедлил. — Трудно ответить… Очень неуверен в себе — и поэтому поддается манипуляциям. Как любой тиран, не прислушивается ни к чьему мнению, доверяет только себе. Провинциальный царек, не учившийся, как Югурта, сызмальства у римлян и не столь хитроумный, как Ганнибал. Пока он не встретил на своем пути Гая Мария и меня, полагаю, он твердо верил в свое могущество. Теперь вера эта пошатнулась. Но Митридат так просто от своего не отступится. Он опасен и наверняка усвоит урок. Я уверен, он будет искать способ одолеть нас нашими же методами. Он очень горд и очень тщеславен. Он не успокоится, пока не отомстит Риму за свою обиду. Но сделает это лишь тогда, когда будет уверен в своей победе. Сегодня этой уверенности у него. Мудрое решение с его стороны — убраться восвояси! Я бы разбил его и его армию наголову.

Сулла-младший широко открытыми, восторженными глазами смотрел на отца:

— Такую огромную армию?

— Численность армии еще ничего не значит, сын, — ответил Сулла-старший и стал спускаться с дозорной вышки. — Я мог одолеть его по меньшей мере дюжиной разных способов. Он мыслит количественными категориями. Ему и в голову не приходит, как сделать так, чтобы армия его действовала согласованно, словно единый организм. Если бы он решил сражаться и отдал приказ наступать, все его солдаты разом бросились бы в одном направлении. И их так легко было бы смять! Для них нет ни малейшей надежды взять штурмом наш лагерь! И все же Митридат опасен. Знаешь, почему я это говорю, юный Сулла?

— Нет, — признался сын в сильном волнении.

— Именно потому, что он решил повернуть домой. Он будет обдумывать все, пока не придет к правильному решению. Я даю ему пять лет, мой мальчик. Пять лет на обдумывание. А потом, полагаю, у Рима возникнут с Митридатом большие проблемы.

Морсим встретил их у подножия башни, и в его взгляде, как и во взгляде юного Суллы, читались одновременно и радость, и разочарование.

— Что мы будем делать теперь, Луций Корнелий? — спросил он.

— Именно то, что я сказал Митридату. Через восемь дней мы выступим на Мазаку и там коронуем Ариобарзана. Несколько лет он сможет царствовать спокойно. Не думаю, что Митридат скоро вернется в Каппадокию. И все же с ним я еще не покончил. В Тарс мы не возвращаемся.

— Ты пойдешь походом на Понт? — удивился Морсим.

— Нет! — рассмеялся Сулла. — Я иду походом на Тиграна.

— На Тиграна? В Армению?!

— Именно.

— Но зачем, Луций Корнелий?

Две пары изумленных глаз были устремлены на Суллу. Ни сын, ни советник не могли понять этого решения.

— Просто я никогда не бывал на берегах Евфрата, — легкомысленно ответил Сулла-старший.

Такого ответа ни один из его собеседников не ожидал. Морсим ушел, озадаченно скребя голову, а Сулла-младший, хорошо знавший отца, хитро заулыбался.

Конечно, у Суллы были свои далеко идущие планы. Волнений в Каппадокии в ближайшие несколько лет ожидать не приходилось. Митридат будет отсиживаться и собирать силы в Понте — хотя его и не мешает еще припугнуть. К тому же Сулла так и не выиграл никакого сражения и видов на обогащение в Каппадокии тоже не имел. Если в Эзебии Мазаке когда-то и имелись какие-либо богатства, они давно перекочевали к Митридату. В этом Сулла не сомневался.

Ему было строго приказано изгнать Митридата и Тиграна из Каппадокии, посадить на трон Ариобарзана и не вести военных действий за пределами Киликии. Как претор он обязан был подчиняться приказам метрополии. Однако… никаких поползновений со стороны Тиграна не было заметно. Он не присоединился в этом походе к Митридату. Это означало, по мнению Суллы, что Тигран, непокоренный, укрылся от римлян за стенами своих гор и знать ничего не желал о Риме.

Но разве не прямая обязанность наместника — донести до Армении волю римского народа? Не было никакой уверенности в том, что послания Рима доходят до Тиграна без искажений, учитывая, что передавались они через Митридата. И кто его знает, вдруг где-нибудь на пути в Армению Суллу ожидает богатая награда? Такая награда была ему крайне нужна. Каждый мешок золота, достававшийся лично наместнику, обычно сопровождался таким же мешком для римской казны. Поэтому наместникам многое прощалось. Обвинения в растрате, взяточничестве и казнокрадстве выносились чрезвычайно редко.

После восьмидневного ожидания Сулла приказал вести войско на Мазаку, сохранив построенный им на равнине укрепленный лагерь. Тот мог пригодиться впоследствии. Вряд ли Митридату пришло бы в голову его разрушить.

Вступив в город, они направились прямиком во дворец, чтобы вновь усадить на законный трон Ариобарзана. Царица Лаодика и юный Сулла сияли. Народ ликовал и выходил приветствовать своего царя.

— Было бы мудро с твоей стороны немедленно приступить к формированию и обучению армии, — сказал напоследок Ариобарзану Сулла. — Рим не всегда может вмешиваться в дела Каппадокии.

Ариобарзан обещал тотчас последовать его совету, но у Суллы имелись на сей счет некоторые сомнения. С одной стороны, казна Каппадокии была пуста, а с другой — каппадокийцы не были воинственны от природы. Из любого римского крестьянина получался при выучке превосходный солдат. Из каппадокийского пастуха — никогда. Однако большего Сулла сделать не мог.

Лазутчики доносили Сулле, что Митридат пересек реку Галис и направляется к Зеле. Ни один из лазутчиков, конечно, не мог бы сказать, сообщил ли Митридат что-нибудь Тиграну. Правда о поражении Митридата, вполне возможно, всплывет только при личном свидании Тиграна с Суллой.

Из Мазаки Сулла повел свою армию через холмы Каппадокии к Евфрату, чтобы форсировать реку под Томисой. Стояла поздняя весна, и проходы в горах, кроме тех, что возле Арарата, были открыты. Однако если подождать еще, путь к Арарату также откроется. О своих планах Сулла не сообщил ни сыну, ни Морсиму, так как пока сам имел о них весьма смутное представление.

Между Мазакой и Даландой простирались Передне-Таврские горы, оказавшиеся более легкими для перехода, чем ожидал Сулла. Хотя пики их были высоки и заснежены, перевал был удобным. Римляне проходили живописными ущельями, по дну которых бежали быстрые горные реки. Нанесенную потоками плодородную почву обрабатывали крестьяне, надеясь получить урожай за короткий в горах сезон. Местное население редко подвергалось набегам завоевателей и веками жило, не ведая войн и не отрываясь от своей земли. Сулла пополнял запасы провианта у трудолюбивых крестьян и приказывал не топтать поля и посевы. Это была чудесная сонная страна. Лазутчики Суллы не дремали и доносили ему, что по ту сторону Евфрата Тигран не ждет его прихода.

В Мелитене не было ни одного города, однако провинция была богата плодородными землями долины Евфрата, окруженной горами. Население долины, более многочисленное, чем в горах, не привыкло видеть армии на марше: даже Александр Великий в своих походах не посещал Мелитену. Тигран для вторжения в Каппадокию предпочел более короткий путь — севернее, через верховья Евфрата.

И вот глазам римлян открылась полноводная река с обрывистыми берегами. Сулла, взяв за руку сына, взволнованно следил глазами за ее течением, удивленный цветом зелено-голубых, с молочным оттенком, вод.

— Сможем ли мы организовать переправу? — спросил он Морсима.

Однако киликиец был в этом не опытнее, чем Сулла, и с сомнением покачал головой:

— Может быть, только позже, когда растают снега, если они в этих горах вообще когда-нибудь тают. Местные жители говорят, что Евфрат не столько широк, сколько глубок. Возможно, это полноводнейшая река в мире.

— Разве через нее нет мостов? — раздраженно осведомился Сулла.

— В этих местах, чтобы построить мост, требуется такое инженерное искусство, какое местным народам неведомо. Я знаю, что Александр Великий наводил мост через Евфрат, но ниже по течению и в другое время года.

Сулла пожал плечами:

— Что ж, у меня нет инженеров, но нет и времени. Мы должны достигнуть цели и вернуться, пока перевалы свободны от снега. Хотя, я полагаю, мы пойдем обратным путем через Северную Сирию и Аманские горы.

— Куда же мы направляемся, отец? — спросил, улыбаясь, Сулла-младший. — Теперь мы достигли Евфрата, и ты увидел его…

— Но я еще не насмотрелся! Поэтому мы пойдем на юг вдоль берега, пока не найдем надежной переправы.

Возле Самосаты река все еще была чересчур быстра и широка. Местные жители предлагали переправу на своих плоскодонных лодках, но Сулла, осмотрев их, отказался.

— Мы пойдем дальше на юг, — сказал он.

Следующая переправа была возле Зевгмы, у границы Сирии.

— Как там в Сирии после смерти Грипа, при Цизицене? — спросил Сулла у местного жителя, говорившего по-гречески.

— Не могу сказать, римский господин, — ответил тот.

Когда армия уже была готова к выступлению, могучая река вдруг успокоилась. И Сулла решился:

— Будем переправляться на лодках, пока есть возможность.

На другом берегу он вздохнул с облегчением, хотя от него не ускользнуло, что его солдаты переправлялись как будто через загробный Стикс, боясь попасть в царство мертвых. Он собрал офицеров и дал им подробные инструкции насчет того, как поддерживать дух солдат. Сулла-младший слушал внимательно.

— Мы пока не возвращаемся домой, — говорил Сулла. — Поэтому нужно поднять настроение солдат и вселить в них уверенность. Я сомневаюсь, что в пределах нескольких сот миль вокруг есть хоть одна армия, способная победить нашу, — если такая армия вообще имеется. Скажите солдатам, что ими командует Луций Корнелий Сулла — великий полководец, не чета всяким Тигранам и Суренам Парфянским. Скажите, что мы — первая римская армия, пересекшая Евфрат, и уже одно это служит гарантией нашего успеха.

Ввиду наступления лета и жары Сулла не хотел спускаться на равнины Сирии и Месопотамии: палящее солнце и монотонность похода деморализуют солдат быстрее, чем препятствия и неизвестность. Поэтому от Самосаты он повернул вновь на восток, направляясь к Амиде, городу на Тигре. На север лежала Армения, на юг — Парфянское царство, но сама эта пограничная территория ничьими войсками не охранялась. Армия Суллы продвигалась пламенеющими маковыми полями. Одной из главных забот оказалось пополнение провианта, так как, хотя земли там кое-где и возделывались, на продажу у местных жителей находилось немного.

По пути они проходили небольшие государства и княжества, укрывшиеся в долинах среди гор. Путь был легким, поскольку преодолевать горные хребты им не приходилось. В Амиде Суллу встретили двое из местных правителей, которые, прослышав о его мирном походе через их государства, полюбопытствовали взглянуть на римскую армию. Имена их Сулла счел непроизносимыми, но каждый из правителей, дабы украсить свое имя, добавлял к нему греческий эпитет, поэтому Сулла решил так и именовать одного Эпифаном, а другого — Филоромеем.

— Почтенный римлянин, ты — в Армении, — очень серьезно заявил Эпифан. — Всемогущий царь Тигран осведомлен о твоем прибытии.

— И он находится неподалеку, — так же серьезно продолжил Филоромей.

— Неподалеку? Где? — осведомился Сулла, скорее заинтригованный, нежели испуганный.

— Он планирует построить столицу южной Армении и уже наметил место, — продолжал Эпифан. — Город будет называться Тигранокертом.

— И где он будет расположен?

— На востоке от Амиды, приблизительно в пятистах стадиях отсюда, — ответил Эпифан.

Сулла быстро вычислил:

— Около шести миль.

— Вы ведь не собираетесь туда идти?

— А почему бы и нет? — возразил Сулла. — Я никого не убиваю, не разрушаю храмы, не занимаюсь грабежами. Я иду с миром — поговорить с царем Тиграном. Я попрошу вас об одолжении: пошлите весть царю Тиграну в Тигранокерт о том, что я иду к нему с миром.

Послание Митридата Понтийского запоздало, так как Тигран был уже хорошо осведомлен о продвижении Суллы и пребывал в недоумении: что ищет Рим к востоку от Евфрата? Тигран не верил в миролюбие Суллы, но размеры его армии не внушали опасений в завоевательских намерениях. Вопрос для Тиграна состоял в том, следует или нет атаковать Суллу. Как и Митридат, Тигран боялся самого слова «Рим». В конце концов он счел за благо выждать и не нападать первым. Пока же он решил выступить навстречу Сулле со своей армией.

[Карта "Военный поход Суллы на Восток"][7]

В путаном и злом письме Митридата, адресованном Тиграну, сообщалось, что Гордий мертв и что Каппадокия вновь в руках римской марионетки царя Ариобарзана, ибо римлянин (оставшийся неназванным) во главе киликийской армии вторгся в Каппадокию, вынудив Митридата отступить. Тот писал, что находит неразумным завоевывать Киликию без Каппадокии, и в заключение призывал Тиграна отложить их встречу на равнинах Нижней Киликии.

Никто из них двоих не знал тогда, что из Каппадокии Сулла решит не возвращаться в Тарс, а двинется дальше и что, прежде чем ответное послание армянского владыки достигнет Митридата, римлянин уже появится у Тиграна на пороге, в Армении. Поэтому Тигран послал предупреждение о приближении Суллы своим парфянским сюзеренам в Селевкию-на-Тигре.

Он встретил римлянина на Тигре, в нескольких милях западнее своей будущей столицы. Выйдя на западный берег, Сулла увидел на восточном лагерь Тиграна. В сравнении с Евфратом Тигр казался речушкой: примерно вдвое уже, с мутными коричневыми водами, он не имел и десятой доли притоков, которые вливались в Евфрат. Не питало его и такое количество горных снегов и родников. Ниже по течению от Евфрата к Тигру были прорыты каналы, чтобы помочь реке благополучно достичь Персидского залива.

«Кто к кому придет?» — задавался вопросом Сулла, располагаясь хорошо укрепленным лагерем на западном берегу и ожидая, переправится ли Тигран первым. Тигран, движимый любопытством, вскоре сделал это: дни шли, а Сулла не показывался, и ждать тому стало невтерпеж. Было спущено на воду царское судно с позолоченным корпусом, управляемое шестами и защищенное от солнца тентом, золотым с пурпуром, под которым стоял трон, инкрустированный золотом, слоновой костью и камнями.

Царь въехал на деревянный причал в золотой колеснице, которая так сверкала, что ослепила собравшихся на западном берегу. В колеснице, за спиной у царя, стоял раб, державший зонт, также позолоченный и инкрустированный камнями. Укрывшись за щитами, Сулла с сыном наблюдали за сценой отплытия.

— Как же он выйдет из положения? — проговорил Сулла-старший.

— Что ты имеешь в виду?

— Царскую спесь! — усмехаясь, ответил Сулла-старший. — Он ведь не может ступить на этот помост своей царской ногой, а ковра ему не постелили.

Но проблема вскоре разрешилась. Двое коричневых рабов вышли к колеснице, сложили в форме сиденья руки и опустились на колени. Царь Армении осторожно опустил свой монарший зад на их крепкие руки и был с предосторожностями перенесен на трон. Пока паром плыл по реке, медленно несущей свои воды, царь Тигран сидел неподвижно. Судно пристало к западному берегу, и, хотя здесь не было мостков, вся процедура была повторена в точности. Рабы подхватили на руки царя и ждали, пока другие рабы перенесут золотой трон. Когда за спинкой трона встал держатель зонтика, царя перенесли и поместили на трон.

— Вот это здорово! — восхитился Сулла.

— Здорово? — переспросил сын.

— Он перехитрил меня, юный Сулла! Неважно, на чем я буду сидеть: даже если я буду стоять, он все равно будет возвышаться надо мной.

— И что теперь делать?

Скрытый за щитами от противника, Сулла-старший подозвал раба-телохранителя.

— Помоги мне снять это, — показал он на кирасу. Освободившись от кирасы, он сменил пурпурную тунику на другую, груботканую, подвязался веревкой, накинул на плечи выгоревший на солнце крестьянский плащ, а на голову надел широкополую соломенную шляпу.

— При слишком ярком солнце, — подмигнул он сыну, — старайся быть в тени.

Пробираясь через стражу к трону, на котором Тигран сидел, как статуя, Сулла был похож на одного из местных простолюдинов. Поэтому царь не обратил на него ровно никакого внимания и продолжал, нахмурясь, пристально глядеть на римское войско, выстроившееся неподалеку.

— Приветствую тебя, царь Тигран. Я — Луций Корнелий Сулла, — сказал по-гречески Сулла, подойдя к трону и сняв шляпу.

Царь был поражен вначале сиянием золотых волос Суллы, затем — цветом его холодных глаз. Для того, кто в жизни видел глаза только темного цвета, эти казались завораживающими, роковыми.

— Это твоя армия, римлянин? — спросил Тигран.

— Моя.

— Что ты делаешь в моих владениях?

— Пришел увидеть тебя, царь Тигран.

— Ты видишь. Так что же?

— Ничего… — насмешливо проговорил Сулла. — Я передам тебе то, что мне приказано сказать, поверну свою армию и пойду обратно в Тарс.

— Что приказано тебе передать, римлянин?

— Сенат и народ Рима призывают тебя оставаться в пределах твоих владений, царь. Рим не вмешивается в дела Армении. Но если ты вторгнешься в Каппадокию, Сирию, Киликию — это будет оскорблением для Рима. Рим всемогущ; он властвует над всеми землями Внутреннего моря. Римская армия непобедима. Поэтому оставайся дома, царь.

— Я и так дома! — перебил его Тигран, выведенный из себя прямотой Суллы. — А вот вы вторглись в мои пределы.

— Я всего лишь посланник, призванный донести голос моего народа, — невозмутимо сказал Сулла. — Я надеюсь, ты хорошо слушал.

— Хм! — произнес царь и поднял руку.

Смуглые носильщики выступили вперед и сложили руки. Царь поместил свое величество на руки рабов, которые перенесли его обратно на паром — спиной к Сулле. И снова судно медленно и величественно поплыло к другому берегу, унося неподвижного Тиграна.

Сулла-старший, обращаясь к сыну, весело произнес:

— Да уж. Чудные создания, эти восточные правители: паяцы, надутые пузыри… — и, оглянувшись, позвал: — Морсим!

— Я здесь, Луций Корнелий.

— Собирай войско. Мы идем домой.

— Каким путем?

— Через Зевгму. Я сомневаюсь, что правитель сирийский Цизицен доставит нам больше волнений, чем эта напыщенная куча хлама, плывущая сейчас через реку. Все они столь же пугливы, сколь и самодовольны, и все боятся Рима. Это мне нравится. Жаль, что не представилось случая заставить его глядеть на меня снизу вверх.

Надежда пополнить запасы провизии в плодородной Зевгме заставила Суллу избрать именно этот путь в Нижнюю Киликию. Солдатам приелись фрукты и овощи, которыми они питались всю дорогу из Каппадокии; им хотелось хлеба. Поэтому предстояло вытерпеть жару сирийских равнин, чтобы закупить хлеб нового урожая.

Выйдя на равнины Осроэны, они и впрямь нашли там в избытке зерна. В Эдессе Сулла посетил царя Филоромея, который оказал ему радушный прием. Однако Филоромей был встревожен сообщенными ему новостями:

— Я опасаюсь, Луций Корнелий, что Тигран со своей армией уже преследует вас.

— Я знаю это, — невозмутимо ответил Сулла.

— Но он нападет на вас и на меня!

— Не собирай войско, царь. Его интересую только я. Как только он убедится, что я возвращаюсь в Тарс, он уберется обратно в Тигранокерт.

Спокойствие Суллы придало уверенности царю Осроэны, и он на прощание снабдил Суллу большим запасом зерна, а также вручил долгожданную награду: мешок золотых монет, на которых было отчеканено изображение ни кого иного, как самого царя Тиграна.

И в самом деле, Тигран со своей армией сопровождал Суллу на всем пути до Евфрата, но на слишком большом отдалении, чтобы бить тревогу: это была мера предосторожности. После переправы через реку возле Зевгмы Суллу посетила группа важных сановников, человек пятьдесят. Их живописное одеяние состояло из маленьких круглых головных уборов, усыпанных жемчугами, шитых золотом плащей и юбок, золотых шейных украшений, витых и закрывавших половину груди, и золоченых башмаков.

Когда Сулла узнал, что это послы парфянского царя, он перестал удивляться: только парфяне носят на себе столько золота. Это было восхитительное зрелище и к тому же оправдание этому его незапланированному походу. Тигран был вассалом царя Парфянского, и Сулла надеялся, что парфяне убедят Тиграна не поддаваться на уловки Митридата.

На этот раз Сулла не пожелал, чтобы на него смотрели сверху вниз.

— Я встречусь с парфянами, говорящими по-гречески, и царем Тиграном послезавтра, на берегу Евфрата, куда их отведут мои люди, — передал он через Морсима.

Послы не имели возможности увидеть его ни одним глазом, тогда как Сулла успел внимательно их рассмотреть. От него не ускользнуло, что его внешность произвела впечатление на Митридата и Тиграна. Теперь он хотел пустить в ход этот козырь еще раз — с парфянами.

Прирожденный актер, Сулла придавал большое значение каждой детали в сцене переговоров. Из полированных блоков белого мрамора, позаимствованных им из храма Зевса в Зевгме, была сооружена площадка; на ней — еще одна, куда водрузили, обложив лиловым мрамором, курульное кресло. Со всей Зевгмы были собраны чудесные мраморные кресла с грифонами, львами и орлами на спинках и установлены на нижней платформе, а одно, самое роскошное, было поставлено отдельно — для Тиграна. И над всем этим он приказал натянуть тент из лиловой с золотом драпировки, которая когда-то скрывала святилище за статуей Зевса в греческом храме.

Рано утром в назначенный день шестеро посланников царя Парфянского были с почетом препровождены и усажены в кресла на мраморном помосте. Остальные были также с почетом устроены в тени на земле вокруг. Тигран хотел было подняться на самое высокое сиденье — курульное кресло из слоновой кости, но был с вежливой решительностью отведен на назначенное ему место. Все в ожидании смотрели на подиум, остававшийся пустым.

И только когда все уселись, появился Луций Корнелий Сулла, облаченный в отороченную пурпуром тогу; он сжимал в руке костяной жезл — символ власти. Его волосы отливали золотом. Он прошел к подиуму, не поворачивая головы ни к кому из присутствующих, взошел на самый верх и уселся там в классической позе римлянина из римлян: одна нога чуть выдвинута, спина выпрямлена.

Приглашенные были неприятно поражены, в особенности царь Тигран. Но протестовать в такой ситуации означало бы только поступиться своим достоинством, поэтому все взирали на Суллу, ожидая продолжения.

— Уважаемые посланцы царя Парфянского и царь Тигран! Я приветствую вас на этом приеме, — обратился Сулла к присутствующим с высоты своего положения и испытывая удовольствие при виде того, как ежатся они под пристальным взглядом его светлых глаз.

— Не ты устроитель приема, римлянин! — выкрикнул Тигран. — Это я позвал своих сюзеренов!

— Прошу прощения, но это я созвал переговоры. Вы явились в указанное мною место и по моему приглашению, — улыбнулся Сулла и, не давая Тиграну опомниться, повернулся к парфянам и произнес все с той же зловещей улыбкой: — Кто из вас, высокочтимые посланцы, является главой делегации?

Старейший из послов, сидящий в переднем ряду, царственно кивнул головой:

— Я, Луций Корнелий Сулла. Мое имя Оробаз, я сатрап Селевкии-на-Тигре. Я уполномочен передать сожаления царя царей, Митридата Парфянского, что время и расстояние не позволили ему присутствовать на этой встрече.

— Ныне он пребывает в своем летнем дворце в Экбатане, не так ли? — осведомился Сулла.

Оробаз не мог скрыть удивления:

— Ты хорошо информирован, Луций Корнелий Сулла. Я не предполагал, что это известно Риму.

Сулла чуть подался вперед, сохраняя свою величественную позу:

— Сегодня мы здесь творим историю, о Оробаз! Впервые здесь встретились послы царства Парфянского и Рима. Это тем более символично, что мы встретились на реке, которая служит границей двух миров.

— Ты прав, мой господин Луций Корнелий Сулла, — проговорил Оробаз.

— Не «господин», просто — Луций Корнелий. В Риме нет повелителей и нет царей.

— Мы наслышаны об этом, но находим это странным. Вы следуете греческому образцу. Но как достиг Рим своего могущества, не имея верховного владыки? У греков было множество государств, которые воевали между собой. Поэтому грекам не удалось достичь могущества. Каким образом это удалось вам, Луций Корнелий?

— Рим — наш верховный владыка, хотя мы и представляем его в женском образе и говорим о Риме как о царице. Греки подчиняли свою жизнь идеалу. Вы подчиняете ее одному человеку — вашему царю. Мы, римляне, поклоняемся Риму, и только Риму. Мы не преклоняемся ни перед одним человеческим существом. Один лишь Рим — наш идеал, наш царь, наш бог. Каждый своими успехами преумножает славу и богатство Рима. Мы почитаем священным место, о Оробаз. Не идеал. Не человека. Человек рождается и умирает, его существование бренно. А идеалы меняются с переменой философских течений. Но место на Земле вечно, пока люди, живущие там, заботятся о его процветании и умножают его богатства. Я, Луций Корнелий Сулла, — великий римлянин. Но после моей смерти все, что я сделал, послужит славе моего Рима. Я здесь сегодня говорю не от своего имени и не от имени другого человека. Я здесь от имени Рима! Если мы заключим договор, он будет храниться в храме Юпитера, старейшем храме Рима. И это будет не моей заслугой, а вкладом в могущество Рима.

Его слушали, невольно пытаясь понять чуждые восточной натуре идеи, ибо греческая речь Суллы была яркой и внушительной.

— Но место на Земле — это просто собрание предметов! — возразил Оробаз. — Если это город, то он — собрание зданий; если святилище — собрание храмов; если местность — собрание деревьев, полей и скал. Как может нагромождение зданий, называемое Римом, вызывать подобные чувства, вдохновлять на подобные деяния?

— Вот Рим, о Оробаз! — Сулла тронул жезлом белизну мускулистой руки. — Вот Рим, — он отогнул полу своей тоги, чтобы все увидели резную букву X, соединяющую ножки кресла, и, обведя взглядом присутствующих, заключил: — Я — Рим… И так же может сказать любой человек, считающий себя римлянином. Истоки нашей славы восходят к прошлому тысячелетию, когда троянский беглец Эней ступил на латинский берег и положил начало нации, которая и основала Рим шестьсот шестьдесят два года назад. Некоторое время Римом правили цари, пока римляне не восстали против того, чтобы кто бы то ни было ставил себя выше страны, которая его вскормила. Нет римлянина могущественнее, чем сам Рим. Рим взрастил великих людей. Но все их дела — во славу Рима. И клянусь, о Оробаз: Рим будет стоять и процветать, пока римляне ставят Рим выше себя, выше ценности своего существования, выше своих детей, выше своих достижений и личных достоинств… Пока римляне ставят Рим выше человека, выше идеала.

— Но монарх как раз воплощает все то, о чем ты говорил, Луций Корнелий, — возразил Оробаз.

— Цари считают себя ближе к богам, чем все прочие люди, — ответил Сулла. — Некоторые даже мнят себя богами. Цари сосут соки из страны. Рим заставляет римлян служить стране.

Оробаз поднял руки:

— Я не могу понять тебя, Луций Корнелий.

— Тогда давайте перейдем к цели нашей встречи, о Оробаз. Это исторический момент. От имени Рима я предлагаю вам заключить договор: все земли к востоку от Евфрата остаются в ведении царя Парфянского; все земли к западу от Евфрата — под римским протекторатом и управляются людьми, действующими от имени Рима.

Оробаз поднял свои косматые седые брови:

— Ты имеешь в виду, Луций Корнелий, что Рим желает править всеми государствами к западу от Евфрата? Что Рим может сместить правителей Сирии, Понта, Каппадокии, Коммагены и других?

— Вовсе нет, о Оробаз. Рим желает стабильности для земель к западу от Евфрата. Мы не допустим, чтобы правители одних стран расширяли свои владения за счет других, и защитим незыблемость границ. Знаете ли вы, зачем я здесь?

— Не вполне, Луций Корнелий. Мы получили сведения от нашего вассала, царя Тиграна, что ты идешь на него со своей армией. Но мы так и не поняли, почему твоя армия, в таком случае, не предприняла никаких действий. Не мог бы ты объяснить нам все это?

— Рим намерен поддерживать статус-кво в Малой Азии и очень озабочен тем, что некоторые правители на востоке посягают на независимость других. Царь Митридат Понтийский имеет виды на Каппадокию и другие области Анатолии, включая Киликию, которая добровольно отдала свою судьбу в руки Рима. Но ваш вассал Тигран поддержал Митридата и напал на Каппадокию, — ответил Сулла, не обращая внимания на протесты Тиграна.

— Я слышал об этом, — проронил Оробаз.

— Я верю, что немногое ускользает от внимания царя Парфянского и его сатрапов, о Оробаз! Однако, сделав за царя Митридата эту грязную работу и вернувшись в Армению, царь Тигран больше не нарушал границ своих владений. Моей печальной обязанностью стало выдворение царя Понтийского из Каппадокии. Однако я не мог счесть свой долг выполненным, пока не увиделся с царем Тиграном. Поэтому я вышел из Эзебии Мазаки для встречи с ним.

— С целой армией?

— Конечно! Дорога неизвестна мне, и просто ради предосторожности я вынужден был обезопасить себя. Мои солдаты очень дисциплинированны и на всем пути никого не убивали, не грабили, не разрушали и даже не топтали поля. Всю провизию мы покупали. Моя армия — это моя охрана. Я дорожу своей жизнью, о Оробаз. Моя карьера еще не достигла зенита; я поднимусь выше. Поэтому и Рим, и я сам вынуждены принять меры для моей охраны.

Оробаз дал знак, что хочет говорить:

— При мне находится один халдей, Набополассар, астролог и прорицатель. Позволь ему поглядеть на твое лицо и твою руку: мы хотим проверить, действительно ли ты такой великий человек. Мы, в Селевкии-на-Тигре, верим каждому его слову.

— Пусть ваш прорицатель изучает мои ладонь и лицо сколько угодно! Желаете проделать это немедленно? Прямо здесь или мне надо идти куда-то? — безразлично пожал плечами Сулла.

— Оставайся на месте. Набополассар сам подойдет к тебе.

И он сделал кому-то знак.

От толпы парфян отделился человек, одетый и выглядевший так же, как и остальные, прошел к подиуму, протянул руку, взял правую ладонь римлянина и долго что-то бормотал, водя по ней пальцем. Затем пристально поглядел в лицо Суллы. Проделав эти манипуляции, он стал пятиться, пока не сошел с подиума и не достиг рядов сидящих парфян, и только тут повернулся спиной к возвышению.

Речь прорицателя длилась несколько минут. Оробаз и сидящие рядом слушали внимательно, но с бесстрастными лицами. Наконец Набополассар снова обернулся к Сулле, склонился до земли и бесследно исчез в толпе.

Сердце Суллы подскочило и застучало от радости: халдей поклонился ему, как великому человеку, как царю.

— Набополассар сказал, — проговорил Оробаз, и в его голосе зазвучали новые нотки, — что ты величайший из людей, что никто не сможет соперничать с тобой в течение твоей жизни на всем пространстве от реки Инд до Западного океана. Он рискует своей головой, поставив тебя даже выше великого царя Парфянского. Поэтому мы верим ему.

— Можно продолжать переговоры? — спросил Сулла, не меняя позы и тона, хотя даже Тигран теперь взирал на него с благоговением.

— Пожалуйста, Луций Корнелий.

— Хорошо. Я еще не объяснил, что именно я собирался передать царю Тиграну. В двух словах: я сказал, чтобы он оставался на восточном берегу Евфрата и не содействовал своему тестю Митридату Понтийскому в его преступных замыслах относительно Каппадокии или какого-либо еще царства. Сказав ему это, я повернул обратно.

— Ты полагаешь, Луций Корнелий, что планы царя Понта не ограничивались только Анатолией?

— Я думаю, его аппетиты простираются на весь мир, Оробаз! Он уже полновластный владыка восточного побережья Понта Эвксинского от Ольвии до Колхиды. Он умертвил всех правителей Галатии и по крайней мере одного царя Каппадокии. Я уверен, что это он спланировал нападение Тиграна на Каппадокию. К тому же расстояние между Понтом и Парфянским царством гораздо меньше, чем между Понтом и Римом. Поэтому, имея в виду все сказанное ранее, царь Парфянский должен бдительно следить за царем Понта, пока у него такие планы, а также — за царем Армении, своим подданным. — Сулла дружелюбно улыбнулся Оробазу и, чуть подавшись вперед, заключил: — Это все, о чем я хотел говорить.

— Ты хорошо говорил, Луций Корнелий. Мы согласны заключить договор. Все, что лежит по западную сторону Евфрата, пусть будет под римским протекторатом. Все, что по восточную, — в ведении царя Парфянского.

— Я полагаю, это означает конец поползновениям Армении на запад? — спросил Сулла.

— Можешь быть уверенным, — проговорил Оробаз, бросив взгляд на раздосадованного Тиграна.

«Наконец-то я знаю, — думал Сулла, — что ощущал Гай Марий, когда прорицательница Марфа Сирийская предсказала ему, что он будет избран консулом семь раз и будет назван Третьим Основателем Рима. Гай Марий еще жив, однако я, а не он, назван величайшим человеком мира! Целого мира — от Инда до Атлантики!»

Но своего ликования никому из окружающих Сулла не выдал — ни словом, ни жестом. Его сын, которому позволили наблюдать за переговорами издалека, не мог слышать слов Оробаза — впрочем, как и другие его спутники. Сулла поведал им лишь о договоре.

Договор, заключенный в тот день, решено было увековечить каменным обелиском, который, по замыслу Оробаза, надлежало установить на том самом месте, где стоял подиум. Мрамор, кресла, драпировка на следующий день были возвращены в храм Зевса. На четырех гранях обелиска должен был быть высечен на латыни, на греческом, парфянском и мидийском языках текст договора. Две копии его были изготовлены на пергаментных свитках: для Рима и для царя Парфянского. Оробаз заверял, что его господин будет чрезвычайно доволен.

Тигран уехал от своих сюзеренов с поджатым хвостом. Вскоре по возвращении в строящийся город Тигранокерт он написал Митридату Понтийскому, разбавив неприятную весть сообщениями, полученными в частном порядке от одного знакомого при дворе в Селевкии-на-Тигре:

Через десять дней после переговоров Сулла получил копию договора и был приглашен на открытие обелиска на берегу молочно-голубой реки. Он пришел облаченным в парадную тогу и, ввиду торжественного случая, с непокрытой головой, невзирая на палящее солнце.

Но солнце сделало свое дело, и Сулла-младший получил наглядный урок: отец его жестоко обгорел, хотя и смазался маслом. Вся в волдырях, кожа несколько раз сходила с его бедного лица, но сорок дней спустя, когда они достигли Тарса, при помощи раздобытой Морсимом на местном базаре мази Сулла-старший исцелился.

Сулла никому не сказал о мешках с золотом, один из которых был получен им от царя Осроэны, а пять других — от Оробаза. На монетах последнего красовалось изображение царя Митридата Парфянского, старика с короткой шеей, очень длинным носом и торчащей бородой.

В Тарсе Сулла обменял золотые монеты на римские деньги и нежданно для себя обнаружил, что обогатился на десять миллионов денариев, более чем удвоив свое состояние! Он не стал набивать сундуки римскими деньгами, а оформил permutatio — ценную бумагу и зашил тонкий пергамент в свою тогу.

Год подходил к концу, осень была в разгаре, и наступило время подумать о возвращении домой. Он сделал свое дело — и сделал хорошо. В Риме не будут сожалеть о его назначении в Киликию. В придачу к дарованной лично ему награде Сулла вез еще десять мешков золота: два — от Тиграна, пять — от царя Парфянского, один — из Коммагены, и два — не от кого иного, как царя Понтийского. А это означало, что он может выплатить жалование солдатам и офицерам, щедро вознаградить Морсима да еще положить более чем две трети добычи в свой походный сундук. Да, это был удачный год! Его репутация в Риме сильно возрастет, и теперь у него есть деньги, чтобы добиваться избрания консулом. Его пожитки были уложены, и корабль стоял на якоре в Цидне, когда он получил письмо от Публия Рутилия Руфа, помеченное сентябрем:

Никогда ранее Сулла не проявлял особой симпатии к Публию Рутилию Руфу, но, отложив в сторону письмо, он почувствовал, как на глаза его наворачиваются слезы. И он дал себе клятву: когда-нибудь, когда он — величайший человек в мире — станет главой Рима, он сполна отплатит таким людям, как Цепион и Филипп. А также Сексту Перквитинию, этому жирному борову.

Однако когда Сулла-младший пришел к отцу, то застал его в полнейшем спокойствии.

— Я готов ехать, — сказал Сулла сыну. — Но прошу, напомни мне, что по пути нам необходимо посетить Смирну. Я должен увидеться со старым другом и пообещать ему, что буду держать его в курсе римских событий.