"Бита за Рим (Венец из трав)" - читать интересную книгу автора (Маккалоу Колин)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

— Я сам поеду в Смирну, чтобы вернуть свое состояние, — сказал Квинт Сервилий Цепион своему шурину Марку Ливию Друзу, когда они брели домой из Римского Форума.

Друз остановился, одна его тонкая бровь взлетела вверх.

— О! Ты думаешь, что это будет мудрый поступок? — спросил он и тотчас спохватился, готовый откусить свой несдержанный язык.

— В каком смысле — «мудрый»? — сварливо осведомился Цепион.

Друз поспешил дружески взять Цепиона за правую руку.

— Я имел в виду только то, что сказал, Квинт. Я вовсе не хочу допускать, что твои сокровища в Смирне — это золото Толозы, якобы украденное твоим отцом. Однако факт остается фактом: весь Рим верит в виновность твоего отца, а также в то, что принадлежащие тебе смирнинские сокровища — это золото Толозы. В былые времена, попытавшись вернуть его, ты не заслужил бы ничего, кроме завистливых взглядов и ненависти, способной повредить твоей дальнейшей карьере. Однако сегодня действует lex Servilia Glaucia de repetundis, вот о чем тебе не следовало бы забывать! Прошли времена, когда наместник мог изымать все, что ему вздумается, не опасаясь за судьбу своего достояния, поскольку оно записано на чужое имя. Закон Главции оговаривает, что деньги, полученные незаконным путем, подлежат изъятию также и у нового владельца, а не только у виновного в злоупотреблении. Дядюшка Луций Блохастик теперь тебе не подлога.

— Вспомни-ка, что закон Главции не имеет обратной силы, — процедил сквозь зубы Цепион.

— С этой загвоздкой вполне справится трибуна, заполненная плебсом в мстительном расположении духа, скороспелый призыв к плебейскому собранию исправить конкретное несовершенство закона — и ты станешь жертвой обратной силы lex Servilia Glaucia, да еще какой! — твердо проговорил Друз. — Тебе бы стоило, братец Квинт, хорошенько об этом поразмыслить. Мне бы очень не хотелось, чтобы моя сестра и ее дети оказались лишены и pater families, и состояния, а ты провел долгие годы в изгнании в Смирне.

— И почему они прицепились именно к моему отцу? — сердито засопел Цепион. — Взгляни лучше на Метелла Нумидийского! Вернулся, покрытый славой, тогда как мой бедный отец умер в бессрочной ссылке.

— Мы оба знаем, почему так произошло, — терпеливо ответил Друз, наверное, в тысячный раз пожелав, чтобы Цепион был посообразительнее. — Люди, заправляющие на плебейских собраниях, способны простить знатному лицу все, что угодно, особенно по прошествии времени. Беда в том, что золото Толозы было уникальным кладом. И исчезло оно именно тогда, когда за ним надзирал твой отец. А ведь золота там было больше, чем когда-либо хранилось в римской казне! Решив, что его прихватил именно твой отец, люди воспылали к нему иррациональной ненавистью, не имеющей ни малейшего отношения ни к праву, ни к справедливости, ни к патриотизму. — Он снова зашагал вперед; Цепион последовал за ним. — Подумай хорошенько, прошу тебя, Квинт! Если ты вернешься с суммой, составляющей процентов десять от стоимости золота Толозы, то весь Рим взвоет: значит, твой отец действительно его присвоил, а ты — наследник.

— А вот и нет! — засмеялся Цепион. — Я все тщательно продумал, Марк. У меня ушли годы на решение этой задачи, и я решил ее, это уж точно!

— Каким же образом? — скептически осведомился Друз.

— Прежде всего, никто, кроме тебя, не будет знать, куда я подевался и чем занимаюсь. Риму — а также Ливии Друзе и Сервилии — будет известно одно: я в Италийской Галлии за Падом, где инспектирую свои владения. Я уже много месяцев твержу, что вынужден этим заняться; никто не удивится и не станет меня выслеживать. С какой стати волноваться, раз я столько разглагольствовал о своих планах основать городки, где в кузницах будут изготовлять все, что угодно, от плугов до кольчуг? Поскольку меня будет интересовать исключительно правовая сторона проекта, никто не подумает подвергнуть критике злоупотребление сенаторской должностью. Заправлять мастерскими будут другие — с меня достаточно владения городами!

Речь Цепиона была настолько пылкой, что Друз (который многое пропустил мимо ушей, потому что почти не слушал шурина) уставился на него в изумлении.

— Можно подумать, что твое решение серьезно, — молвил он.

— Еще как! Города с плавильнями — только часть проектов, в которые я хочу вложить свои деньги из Смирны. Причем капиталовложения я собираюсь делать на римских территориях, а не в самом Риме, чтобы мои деньги не шли на обогащение финансовых учреждений города. Не думаю, чтобы казначейство проявило достаточную расторопность, чтобы выяснить, во что и как я вкладываю средства вдали от города Рима, — сказал Цепион.

Друз удивлялся все больше и больше:

— Квинт Сервилий, я попросту сражен! Я и подумать не мог, что ты настолько коварен!

— Я подозревал, каким будет твое впечатление, — ответил Цепион и все испортил, добавив: — Должен признаться, что незадолго до смерти мой отец прислал мне письмо с наставлениями, как следует поступить. В Смирне меня ждут громадные деньги.

— Могу себе представить, — сухо бросил Друз.

— Но это — не золото Толозы! — вскричал Цепион. — Это достояние отца и матери. Отец был достаточно предусмотрителен и успел перевести деньги прежде, чем его осудили, несмотря на козни этого чванливого cunnus Норбана, который пытался ему в этом воспрепятствовать, бросив отца в тюрьму сразу после суда — еще до того, как его отправили в ссылку. Часть денег постепенно вернулась в Рим, однако не так много, чтобы вызвать лишнее любопытство. Вот почему я, как тебе известно, по сей день живу вполне скромно.

— Да уж, кому, как не мне, знать об этом! — откликнулся Друз. Он давал приют шурину со всем его семейством с тех самых пор, как Цепиону-старшему был оглашен приговор. — Кое-что меня, правда, озадачивает. Почему бы тебе не оставить состояние в Смирне?

— Нельзя, — поспешно ответил Цепион. — Отец предупреждал, что оно не останется навечно неприкосновенным ни в Смирне, ни в любом другом городе провинции Азия, где банкирское дело ведется по правилам. По его словам, нам не годится ни Кос, ни даже Родос. Из-за сборщиков налогов там все питают к Риму лютую ненависть. Отец считал, что рано или поздно против нас восстанет вся провинция.

— Пусть восстает, мы быстро овладеем ею снова, — отмахнулся Друз.

— Знаю, знаю! Но неужели ты считаешь, что во время восстания все золото, серебро, монеты и сокровища, хранящиеся в провинции Азия, останутся в неприкосновенности? Отец полагал, что восставшие первым делом обчистят банкирские конторы и храмы.

— Видимо, он был прав, — кивнул Друз. — Понятно, почему ты собираешься переместить капитал. Но почему непременно в Италийскую Галлию?

— Не весь, только часть. Другая часть пойдет в Кампанию, еще кое-что — в Умбрию и Этрурию. Есть еще такие местечки, как Массилия, Утика и Гадес… Я дойду до западной оконечности Внутреннего моря!

— Почему ты не сознаешься, Квинт, хотя бы мне, приходящемуся тебе дважды шурином? — устало спросил Друз. — Твоя сестра — моя жена, моя сестра — твоя жена. Мы так тесно связаны, что никогда не сможем друг от друга освободиться. Сознайся хотя бы мне, что речь идет именно о золоте Толозы!

— Нет, не о нем! — упрямо ответил Квинт Сервилий Цепион.

«Непробиваем, — подумал Марк Ливий Друз, пропуская родственника в садик своего дома, чудеснейшего особняка во всем Риме. — Непробиваем как скала. Гляди-ка, сидит себе на пятнадцати тысячах талантов золота, перевезенных его папашей из Испании в Смирну восемь лет назад. Папаша поднял крик, что золото украдено, мол, по пути из Толозы в Нарбон. Караван с золотом охраняли лучшие римские воины, но все они погибли. Впрочем, какое ему до этого дело? И было ли дело до погибших его отцу, наверняка организовавшему бойню? Какое там! Все, о чем они пекутся, — это их драгоценное золото. Ведь они — Сервилии Цепионы, римские Мидасы, которых можно вывести из состояния умственной спячки только одним способом — прошептав слово "золото"!»

Стоял январь года консульства Гнея Корнелия Лентула и Публия Лициния Красса; деревья в саду Ливия Друза еще не оделись листвой, однако в чудесном фонтане, окруженном статуями — творениями греческого скульптора Мирона, журчала подаваемая по трубам подогретая вода. Полотна Апеллеса, Тиманта и других греческих мастеров были убраны со стен колоннады в запасник после того, как две дочери Цепиона попытались вымазать их краской, украденной у художников, восстанавливавших фрески в атрии. Обеих примерно выпороли, однако Друз счел за благо убрать с глаз долой источник соблазна. Свежую мазню удалось соскрести, но кто поручится, не повторит ли попытку его сынишка, когда вступит в более злокозненный возраст? Бесценные коллекции произведений искусства лучше держать подальше от детей. Конечно, Сервилия и Сервилилла (домашние звали ее просто Лилла) ничего подобного больше не повторят, однако ими юное население дома наверняка не ограничится.

Его собственный род наконец-то получил продолжение, хотя не тем способом, на который он возлагал надежды; оказалось, что у них с Сервилией не может быть детей. Поэтому два года назад они усыновили младшего сына Тиберия Клавдия Нерона, вконец обедневшего, как все Клавдии, и осчастливленного возможностью увидеть своего новорожденного сына наследником богатств Ливиев Друзов. Усыновлять было принято старшего мальчика в семье, чтобы приемные родители не сомневались в его умственных способностях, крепком здоровье и добродушии. Однако Сервилия, изголодавшаяся по материнству, настояла, чтобы они больше не медлили с усыновлением. Марк Ливий Друз, беззаветно любящий жену — хотя, беря ее в жены, он не питал к ней никаких чувств, — уступил. Для того чтобы победить дурные предчувствия, он принес обильное подношение Великой Матери, надеясь, что ее благосклонность обеспечит младенцу умственное и физическое здоровье.

Женщины сидели в гостиной Сервилии, примыкающей к детской; заслышав шаги мужчин, они вышли поприветствовать их. Не состоя в кровном родстве, тем не менее они были очень схожи внешностью: обе невысоки ростом, темноволосы и темноглазы, с мелкими, правильными чертами. Ливия Друза, жена Цепиона, была более миловидной, к тому же избежала наследственного свойства — толстых ног и неуклюжей фигуры. Она отличалась большими, широко расставленными глазами, а ее ротик напоминал очертанием цветок. Нос ее был слишком мал, чтобы заслужить наивысшую оценку знатока, зато не был излишне прям, что тоже считалось изъяном, а производил впечатление некоторой курносости. Кожа ее была здоровой, талия — тонкой, грудь и бедра — достаточно пышными. Сервилия, жена Друза, казалась ее уменьшенной копией; правда, на подбородке и вокруг носа у нее имелись прыщики, ноги были коротковаты, шея — тоже.

При этом Марк Ливий Друз в своей не слишком красивой жене души не чаял, а Квинт Сервилий Цепион не любил свою красавицу. Восемь лет назад, когда образовались оба супружеских союза, дело обстояло наоборот. Мужьям было невдомек, что разгадка заключается в их женах: Ливия Друза ненавидела Цепиона и вышла за него по принуждению, тогда как Сервилия была влюблена в Друза с самого детства. Будучи представительницами римских патрицианских семей, обе женщины стали образцовыми женами в старинном духе: послушными, услужливыми, ровными и неизменно почтительными. С годами супруги разобрались друг в друге, и былое безразличие Марка Ливия Друза было побеждено вниманием, проявляемым к нему женой, ее пылкостью в любви и разделенным горем бездетности. Тем временем невысказанное обожание Квинта Сервилия Цепиона задохнулось, не выжив в атмосфере затаенной неприязни к нему жены, ее растущей холодности в постели и огорчения из-за того, что оба их ребенка оказались девочками, а новых рождений не предвиделось.

Обязательной частью программы стал визит в детскую. Друз обожал пухлощекого смуглого мальчугана, именуемого Друзом Нероном, которому вот-вот должно было исполниться два года. Цепион же едва заметно кивнул своим дочерям, те в страхе прижались к стене и встретили отца молчанием. Обе были миниатюрными копиями матери — столь же темноволосые, большеглазые и большеротые — и не могли не очаровывать, как всякие невинные дети, однако папаша не проявил к ним никакого интереса. Сервилию (ей на днях должно было исполниться семь лет) многому научила порка, которой завершилась ее попытка усовершенствовать лошадь и гроздь винограда на картине Апеллеса. Раньше на нее никогда не поднимали руку, поэтому она испытала не столько боль, сколько унижение, и научилась скорее изворотливости, нежели послушанию. Лилла была совсем другой: шаловливой, неунывающей, волевой и прямодушной. Порка была ею немедленно забыта, но не осталась без последствий: теперь отец вызывал у нее должное уважение.

Все четверо взрослых направились в триклиний, чтобы приступить к трапезе.

— Разве к нам не присоединится Квинт Поппедий? — спросил Друз у своего слуги Кратиппа.

— Я не слыхал, чтобы у него были иные намерения, господин.

— В таком случае давайте подождем его, — предложил Друз, предпочитая не замечать враждебного взгляда, брошенного на него Цепионом.

Цепион, однако, не желал, чтобы его обходили вниманием.

— Чем тебя так пленил этот страшный человек, Марк Ливий? — спросил он.

Друз окинул шурина каменным взором.

— Некоторые люди задают мне тот же вопрос, имея в виду тебя, Квинт Сервилий, — произнес он ровным голосом.

Ливия Друза ахнула и подавила нервный смешок; однако укол, как Друз и предполагал, не задел Цепиона.

— И все-таки, чем он тебе дорог?

— Тем, что он мне друг.

— Скорее он — присосавшаяся к тебе пиявка! — фыркнул Цепион. — Действительно, Марк Ливий, он ведь наживается за твой счет! Вечно заявляется без уведомления, вечно просит об услугах, вечно жалуется на нас, римлян. За кого он себя принимает?

— За италика из племени марсов, — раздался жизнерадостный голос. — Прости за опоздание, Марк Ливий, надо было тебе начать трапезу без меня, ведь я предупреждал. Впрочем, у моего опоздания есть уважительнейшая причина: я стоял по стойке смирно, выслушивая нескончаемую лекцию Катула Цезаря о вероломстве италиков.

Силон присел на ложе Друза и позволил рабу снять с него обувь и, обмыв ему ноги, натянуть на них носки. Потом он легко переместился на почетное место слева от Друза, именуемое locus consularis — «консульским»; Цепион расположился на ложе, стоявшем под прямым углом к ложу Друза, что было менее почетным, но объяснялось просто: он был не гостем, а членом семьи Друза.

— Снова клеймишь меня, Квинт Сервилий? — беззаботно осведомился Силон, приподнимая тонкую бровь и подмигивая Друзу.

Друз усмехнулся, не сводя глаз с Квинта Поппедия и чувствуя к нему куда больше привязанности, чем к Цепиону.

— Мой шурин вечно чем-нибудь недоволен, Квинт Поппедий. Не обращай на него внимания.

— Я и не обращаю, — сказал Силон, приветливо кивая обеим дамам, сидящим на стульях напротив возлежащих мужчин.

Друз и Силон встретились на поле сражения под Аравсионом после того, как битва была завершена, и землю устлали тела восьмидесяти тысяч римлян и их союзников — во многом по вине отца Цепиона. Дружба эта, зародившаяся при незабываемых обстоятельствах, с годами лишь окрепла; дополнительным ее связующим звеном стала озабоченность судьбой италийских союзников, в защиту которых оба выступали. Силон с Друзом являли собой странную пару, однако, сколько ни причитал по сему поводу Цепион, какими нотациями ни разражались уважаемые сенаторы, этого союза не удалось подорвать пока никому.

Италик Силон больше походил на римлянина, римлянин Друз — на италика. У Силона были правильной формы нос, надлежащие цвет лица и волос, правильная осанка; высокий, хорошо сложенный мужчина, он всем был бы хорош, если бы не его желтовато-зеленые глаза, смахивавшие на змеиные тем, что почти никогда не мигали. Впрочем, для выходца из племени марсов это было неудивительно, так как марсы поклонялись змеям и с детства приучали себя не мигать. Отец Силона был у марсов вождем; его сменил сын, которому на этом поприще отнюдь не помешала молодость. Состоятельный и высокообразованный, Силон имел все основания ожидать от римлян уважения, но те если не прерывали его на полуслове, то все равно взирали на него сверху вниз и относились снисходительно: ведь Квинт Поппедий не был римлянином и даже не подпадал под действие латинского права; Квинт Поппедий Силон был италиком, то есть существом низшего ранга.

Он родился на плодородных холмах в центре Апеннинского полуострова, достаточно близко от Рима — там, где разлилось Фуцинское озеро, подъем и убывание вод которого подчиняется каким-то неведомым законам, не имеющим никакого отношения к питающим его рекам и дождям; естественной преградой для врагов марсов были Апеннинские горы. Из всех италийских племен марсы были самым процветающим и многочисленным народом. Кроме того, на протяжении веков они оставались преданными союзниками Рима; марсы гордились и похвалялись тем, что ни один римский полководец, когда-либо праздновавший триумф, не обошелся без марсов и не побеждал самих марсов. И все же даже по прошествии веков марсы, подобно остальным италийским народам, не считались достойными полного римского гражданства. Соответственно они не могли претендовать на заключение контрактов с римским государством, не имели права вступать в браки с гражданами и гражданками Рима и искать защиты у римской юстиции при обвинении в тяжком преступлении. Римлянин мог запороть марса едва ли не до смерти, лишить воровским путем урожая, имущества, жены, не опасаясь преследования по закону.

Если бы Рим оставил марсов в покое хотя бы в их собственном благодатном крае, все эти несправедливости можно было бы простить. Однако и тут, как повсюду на полуострове на землях, не принадлежащих собственно Риму, сидела, как заноза, колония под названием Альба Фуценция, подчиняющаяся латинскому праву. Естественно, поселение Альба Фуценция превратилось сначала просто в городок, а потом и в крупнейший город в округе, ибо ядро его составляли полноправные римские граждане, имеющие возможность свободно вступать в деловые отношения с Римом; остальное его население пользовалось преимуществами латинского права, то есть как бы имело римское гражданство, хоть и второго сорта: на него распространялись все привилегии, отличающие полновесное гражданство, за исключением одной-единственной, так и не дарованной обладателям ius Latii, латинского права, — права голоса на римских выборах. Зато местные городские магистраты автоматически получали римское гражданство, переходившее к их прямым потомкам. Альба Фуценция выросла в ущерб древней столице марсов, Маррувию, и являлась постоянным напоминанием о различии между римлянами и италиками.

В былые времена вся Италия могла претендовать на переход под действие латинского права, а затем и на приобретение полного римского гражданства, поскольку Рим сознавал необходимость перемен и преимущества превращения всей Италии в единое римское государство. Но потом некоторые италийские племена присоединились к Ганнибалу — это произошло в те бурные годы, когда пуниец со своей армией свободно передвигался взад-вперед по Апеннинскому полуострову, — и позиция Рима стала более непреклонной, а предоставлению римского гражданства был положен конец.

Одна из причин такой перемены заключалась в растущей миграции италиков в римские и латинские поселения, а также в собственно Рим. Проживание там несло с собой присоединение к латинскому праву и даже получение полного римского гражданства. К примеру, пелигны жаловались, что лишились четырех тысяч соплеменников, переселившихся в латинский город Фрегеллы, и использовали это как предлог, чтобы не поставлять Риму солдат.

Время от времени Рим пытался что-то предпринять, чтобы покончить с проблемой массовой миграции; кульминацией этих усилий стал закон народного трибуна Марка Юния Пенна, принятый за год до восстания во Фрегеллах. Все люди, не являвшиеся гражданами Рима, были по этому закону выселены из города и его колоний; вызванный этим скандал потряс римский нобилитет до самого основания. Выяснилось, что избранный за четыре года до этого консулом Марк Перперна был на самом деле италиком, никогда не обладавшим римским гражданством!

Это вызвало немедленную реакцию среди римских заправил. Одним из главных противников наступления италиков был отец Друза, цензор Марк Ливий Друз, потворствовавший свержению Гая Гракха и отказу от его законов.

Никто не сумел бы предсказать, что сын цензора, принявший на себя роль pater familias в ранней молодости ввиду смерти отца, не успевшего отбыть своего цензорского срока, отвергнет взгляды и наставления цензора Друза. Имея за спиной безупречное происхождение, будучи членом коллегии понтификов, обладая несметным богатством, связанный кровными и семейными узами с патрицианскими родами Сервилиев Цепионов, Корнелиев Сципионов и Эмилиев Лепидов, Марк Ливий Друз-младший должен был бы стать одним из столпов ультраконсервативной фракции, преобладавшей в Сенате и, следовательно, вершившей делами Рима. То, что все произошло как раз наоборот, объяснялось чистой случайностью: в качестве солдатского трибуна Друз участвовал в битве при Аравсионе, где консуляр-патриций Квинт Сервилий Цепион отказался от совместных действий с «новым человеком» Гаем Маллием Максимом, в результате чего легионы Рима и его италийских союзников потерпели поражение от германцев в Заальпийской Галлии.

После возвращения Друза из Заальпийской Галлии в его жизни появились два новых обстоятельства: дружба с мерсийским аристократом Квинтом Поппедием Силоном и новый, более мудрый взгляд на людей одного с ним класса и происхождения, особенно на папашу Цепиона. Те не проявили ни капли уважения к воинам, сложившим головы под Аравсионом, будь то благородные римляне, союзники-италики или римские capite censi — неимущие граждане.

Это не означало, впрочем, что Марк Ливий Друз-младший тотчас проникся целями и чаяниями истинного реформатора, ибо он всегда оставался настоящим сыном своего класса. Однако он — подобно другим своим предшественникам из рядов римской аристократии — приобрел опыт, который научил его думать. Говорят, что судьба братьев Гракхов решилась тогда, когда старший, Тиберий Семпроний Гракх, выходец из высочайшего римского нобилитета, совершил в юные годы путешествие по Этрурии и убедился, что общественные земли Рима находятся в безраздельном распоряжении немногочисленных римских богатеев, которые выгоняют на поля полчища закованных в цепи рабов, а на ночь запирают их в гнусные бараки. Тогда-то Тиберий Гракх и задался вопросом: а где же мелкие римские землевладельцы, которым как будто надлежит зарабатывать здесь на жизнь и растить для армии сыновей? Тиберий Гракх всерьез задумался над этим; он был наделен острым чувством справедливости и огромной любовью к Риму.

После битвы при Аравсионе минуло семь лет. За это время Друз успел избраться в Сенат, послужить квестором в провинции Азия; поступившись собственным комфортом, взять — после постигшего папашу Цепиона позора — к себе в дом шурина с семейством; стать жрецом государственной религии; умножить свое состояние; присутствовать при прискорбных событиях, приведших к убийству Сатурнина и его соратников, и выступить вместе с Сенатом против Сатурнина, который пытался стать римским царем. За эти семь лет Друз множество раз принимал у себя в гостях Квинта Поппедия Силона, слушал его речи — и продолжал размышлять. Его сокровенным желанием было решить проклятый италийский вопрос чисто римским, сугубо мирным путем, удовлетворив обе стороны. Именно этому он и отдавал всю свою энергию, не предавая свои действия гласности до тех пор, пока не будет найдено идеальное решение.

Марс Силон оставался единственным, кому было ведомо направление мыслей Друза. Будучи весьма проницательным и осторожным человеком, Силон все же слишком откровенно высказывал собственную точку зрения — при том, что она существенно отличалась от взглядов Друза. Шесть тысяч легионеров, которыми командовал Силон под Аравсионом, погибли все, до последнего обозника, и все они были марсами, а не римлянами. Марсы дали этим людям жизнь, вооружили их, оплатили путь к полю сражения, вложили деньги, потратили время; марсы сложили головы на иоле битвы — и за все это Рим не выказал ни малейшей признательности и не подумал ничего возместить.

Друз грезил о распространении римского гражданства на всю Италию, мечтой же Силона было отделение от Рима полностью независимой, объединившей нации Италии. Когда же такая Италия возникнет — а именно на это Силон и уповал, — сплотившиеся италийские народы пойдут на Рим войной, одержат победу и вберут Рим вместе с римлянами и всеми римскими владениями в лоно новой нации.

Силон был не одинок и прекрасно знал это. За истекшие семь лет он объездил всю Италию и даже Италийскую Галлию, повсюду вынюхивая, существуют ли люди, мыслящие сходным образом, и повсюду обнаруживая, что таковым несть числа. Все они были вождями, но двух различных типов: одни, подобные Марию Игнацию, Гаю Папию Мутилу, Понтию Телезину, происходили из родовой аристократии, другие — Марк Лампоний, Публий Веттий Скатон, Гай Видацилий, Тит Лафрений — были аналогами римских «новых людей». В италийских гостиных и кабинетах велись серьезные разговоры, и то обстоятельство, что здесь звучал только латинский язык, вовсе не значило, что Риму прощены его преступления.

Концепция объединенной италийской нации, возможно, не отличалась новизной, однако никогда прежде она не обсуждалась столькими знатными италиками как нечто осуществимое. В прошлом все надежды возлагались на завоевание римского гражданства, на то, чтобы сделаться частицами Рима, который раскинулся бы по всей Италии. В партнерстве с италийскими союзниками Риму принадлежало прежде безусловное первенство. Италики мечтали перенять римские установления, мечтали, чтобы их кровь, их богатство, их земли навечно стали неотъемлемой принадлежностью Рима.

Некоторые из участников этих бесед проклинали Аравсион, однако нашлись и такие, кто видел причину бед в том, что латиняне не оказывают италикам должной поддержки, ибо возомнили себя куда более достойными людьми, нежели простые италики. Осуждающие латинян справедливо указывали на их растущее зазнайство и желание подчеркнуть приниженное положение другой части населения полуострова.

Аравсион стал, конечно же, кульминацией долгих десятилетий бесславной гибели воинов, из-за которой на полуострове все больше ощущалась нехватка мужчин; это приводило к запустению и продаже собственности в счет долгов, к тому, что все меньше людей могли усердно трудиться. Впрочем, столь же катастрофически сказывалась гибель солдат и на римлянах с латинянами, так что их нельзя было огульно обвинять во всех грехах. Самую лютую ненависть вызывали римские землевладельцы — богачи, проживавшие в Риме и имевшие обширные угодья, называемые латифундиями, где использовался исключительно рабский труд. Слишком часто римские граждане бессовестно измывались над италиками: подвергали неугодных телесным наказаниям, забирали себе чужих женщин, конфисковывали чужие земли для расширения своих.

Что конкретно привело большинство обсуждающих сей насущный вопрос к отказу от мысли вынудить Рим предоставить италикам полноценное гражданство в пользу идеи создания независимого италийского государства, было Силону не вполне ясно. Его собственная убежденность в том, что отделение от Рима является единственным верным путем, родилась после Аравсиона, однако никто из его собеседников под Аравсионом не побывал. Возможно, размышлял он, растущее желание порвать с Римом проистекает из усталости и укоренившегося ощущения, что дни, когда Рим раздавал свое бесценное гражданство, остались в прошлом и что так, как дело обстоит сейчас, оно будет идти и впредь. Оскорбления накапливались до тех пор, пока жизнь под римским владычеством не стала казаться италикам совершенно невыносимой.

Единомышленника, страстно приверженного идее отделения, Силон нашел в вожде самнитов Гае Папие Мутиле. Сам Силон питал ненависть не к римлянам и Риму, а к невзгодам своего народа; зато Гай Папий Мутил принадлежал к народу, который зарекомендовал себя самым непреклонным противником Рима еще с той незапамятной поры, когда на Соляной дороге, идущей вдоль Тибра, возникло это, тогда еще крохотное, поселение и впервые начало показывать зубы. Мутил ненавидел Рим всеми фибрами души. Ненависть эта присутствовала во всех его помыслах. То был истинный самнит, обуреваемый мечтой навечно изъять из истории всякое упоминание о римлянах. Силон был противником Рима, Мутил — его яростным врагом.

Подобно всем собраниям, участники которых разделяют общее стремление, помогающее им преодолеть все возражения и препятствия практического свойства, собрание единомышленников-италиков, сперва хотевших просто проверить, можно ли сделать что-либо и как быстро, пришло к заключению, что остается одно: начать и выиграть. Однако все до одного слишком хорошо знали Рим, чтобы воображать, будто их новая Италия может родиться на свет без войны; по этой причине никто не помышлял об объявлении независимости, полагая это делом не одного года. Вместо этого вожди италийских союзников сосредоточились на подготовке к войне с Римом. Такая война требовала огромных усилий, невероятных денежных вложений и гораздо большего войска, чем намеревались собрать вскоре после Аравсиона. Поэтому точная дата выступления не только не назначалась, но даже и не упоминалась. Пока подрастают италийские мальчики, вся без остатка энергия и наличность должны были пойти на обзаведение оружием и доспехами, чтобы впоследствии можно было помыслить об успешном исходе предстоящей войны с Римом.

Пока мало что было готово. Почти все потери италики понесли за пределами Италии, и их оружие и доспехи так и не попали домой — потому главным образом, что Рим сам собирал оружие на поле брани и, разумеется, забывал вешать на него этикетки «имущество союзников». Кое-какое оружие можно было приобрести законным путем, однако его ни в коем случае не хватило бы, чтобы вооружить сотню тысяч бойцов, которые, по мнению Силона и Мутила, потребуются новой Италии для победы над Римом. Оружие надлежало собирать тайно и без торопливости. На достижение поставленной цели уйдут годы подготовки.

В довершение трудностей все это происходило под самым носом у людей, которые, узнай они, что именно зреет, немедленно побежали бы к римлянам с доносом. Колониям, живущим по законам латинского права, доверять можно было ничуть не больше, чем настоящим римлянам. В связи с этим основная деятельность разворачивалась в бедных, заброшенных углах, вдали от римских и латинских колоний; там же пряталось оружие. Италийских предводителей повсюду подстерегали трудности и опасности. И все же оружие понемногу накапливалось; со временем началась и подготовка солдат из подрастающих италийских юношей.

Обладая всеми этими тайными знаниями, Квинт Поппедий Силон без труда включился в легкую застольную беседу, не чувствуя ни тревоги, ни вины, ибо неведающих нельзя считать обманутыми. Кто знает? Возможно, в конце концов именно Марк Ливий Друз сможет предложить окончательное решение, мирное и действенное. Случались вещи и подиковиннее!

— Квинт Сервилий покидает нас на несколько месяцев, — молвил Друз, обращаясь сразу ко всем; то была удачная возможность сменить тему.

«Неужели в глазах Ливии Друзы блеснула радость?» — подумал Силон. Он считал ее привлекательной особой, но еще не решил, к какой категории женщин ее отнести. По душе ли Ливии ее существование, любит ли она Цепиона, нравится ли ей жить в доме у брата? Инстинкт подсказывал ему отрицательный ответ на эти вопросы, однако уверенности у него не было. Потом Ливия Друза вылетела у него из головы, поскольку Цепион заговорил о своих намерениях.

— …Патавий, особенно Аквилея. Железо из Норика — я попытаюсь приобрести железные концессии в Норике — пойдет в плавильные цеха Патавия и Аквилеи. Самое главное то, что эти области на востоке Италийской Галлии лежат неподалеку от густых смешанных лесов — отличного сырья для получения угля. Агенты докладывают, что тамошние леса из берез и вязов так и просятся под топор.

— Понятно, что на расположение плавилен влияет наличие железа, — с интересом присоединился к разговору Силон. — Поэтому Пизы и Популоний и стали городами, где выплавляют железо. Ведь железо доставляется туда прямиком из Ильвы, не так ли?

— Заблуждение, — убежденно произнес Цепион. — Наоборот, Пизы и Популоний сделали центрами по выплавке стали хорошие леса. То же верно и в отношении востока Италийской Галлии. Производство древесного угля — это целая промышленность, а в плавильном деле его потребляется в десять раз больше, чем самого железа. Поэтому мой проект по развитию восточной части Италийской Галлии состоит в создании не только плавильного, но и угольного производства и соответствующих поселений. Я куплю землю, на которой можно строить жилища и мастерские, а потом уговорю кузнецов и угольщиков переселиться в мои городки. Работать гораздо легче, когда вокруг трудятся коллеги.

— Но не слишком ли сильна будет конкуренция между одинаковыми мастерскими, не убьет ли она все дело? Легко ли им будет находить сбыт? — спросил Силон, скрывая растущее возбуждение.

— Не вижу, чем бы это могло быть вызвано, — ответил Цепион, серьезно подготовившийся к поездке и набравшийся удивительно много премудрости. — Предположим, praefectus fabrum, вооружающий армию, ищет десять тысяч кольчуг, десять тысяч шлемов, десять тысяч мечей и кинжалов, десять тысяч копий. Уж наверное, он отправится туда, где можно, выйдя из двери одной кузницы, тут же зайти в другую, а не рыскать по задворкам в поисках одной-единственной на весь город. Владельцу плавильни, у которого трудятся, скажем, десять свободных подмастерьев и десять рабов, тоже будет проще сбывать свои изделия: ему не придется кричать о себе на весь город.

— Ты прав, Квинт Сервилий, — задумчиво произнес Друз. — Современной армии и впрямь требуется то, другое и третье в количестве десяти тысяч штук, причем неотложно. В былые времена, когда армия состояла из состоятельных людей, все было проще. На семнадцатилетие отец дарил сыну кольчугу, шлем, меч, кинжал, щит и шпоры; мать одаривала его солдатскими сапогами, чехлом для щита, вещевым мешком, пером из конского волоса и сагумом; сестры вязали для него теплые чулки и шесть-семь туник. Все это имущество оставалось при нем всю его боевую жизнь, а в большинстве случаев по прошествии ратных лет он передавал его по наследству сыну или внуку. Однако с той поры, как Марий стал набирать в наши армии нищее отребье, девять из десяти новобранцев не имеют денег даже на платок, которым повязывают шею, чтобы не поцарапаться о кольчугу; матери, отцы и сестры и подавно не в состоянии собрать своих воинов должным образом. Внезапно оказалось, что наши армии так же лишены всего необходимого для войны, как мирные жители в былые времена. Спрос превысил предложение — однако надо же где-то добывать все необходимое! Не можем же мы отправлять наших легионеров в бой голыми и безоружными!

— Вот и ответ на один давно занимавший меня вопрос, — сказал Силон. — Я все недоумевал, почему столько отставных ветеранов осаждают меня с просьбами о займе для постройки кузницы! Ты совершенно прав, Квинт Сервилий. Успеет вырасти целое поколение, прежде чем твои железоделательные центры смогут заняться не военной амуницией, а чем-то иным. Скажем, я, вождь племени, в замешательстве чешу в затылке, пытаясь придумать, где бы раздобыть оружия и доспехов для легионов, которые Рим неминуемо потребует у нас в ближайшем будущем. То же относится и к самнитам, а также ко всем остальным италийским народам.

— Добавь еще Испанию, — подсказал Цепион, довольно жмурясь: ведь он превратился в центр почтительного внимания — новое для него ощущение. — Старые карфагенские шахты вблизи Ороспеды давно исчерпали запасы древесины, зато новые шахты закладывают в покрытых лесами краях.

— Сколько пройдет времени, прежде чем твои железные городки начнут производство? — спросил Силон как бы между прочим.

— В Италийской Галлии — годика два. Разумеется, — поспешил Цепион с оговоркой, — я не буду иметь ничего общего ни с самим производством, ни с его продукцией. Я не стану вызывать на себя гнев цензоров. Лично я намерен построить городки, а потом собирать ренту — вполне достойное дело для сенатора.

— Весьма похвально, — иронически отозвался Силон. — Надеюсь, твои городки будут стоять на полноводных реках, а не только вблизи лесов.

— Только на судоходных реках, — пообещал Цепион.

— Галлы — умелые кузнецы, — сказал Друз.

— Однако недостаточно организованные, чтобы благоденствовать, как могли бы. — Сказав это, Цепион самодовольно ухмыльнулся; подобное выражение появлялось на его физиономии все чаще. — Вот когда я их организую, дело пойдет на лад.

— Коммерция — твое сильное место, Квинт Сервилий, теперь я это ясно вижу, — польстил ему Силон. — Тебе бы надо бросить Сенат и стать всадником. Вот тогда ты мог бы быть хозяином и плавилен, и угледелательных цехов.

— Чтобы иметь дело с простонародьем? — в ужасе вскричал Цепион. — Нет уж, пускай этим занимаются другие.

— Но рентную плату ты станешь взимать лично? — лукаво спросил Силон, не отрывая глаз от пола.

— Нет, разумеется! — взревел Цепион, заглатывая наживку. — Я собираюсь открыть в Плаценции небольшую контору, которая как раз этим и займется. Твоей двоюродной сестре Аврелии, Марк Ливий, прощают то, что она самостоятельно взимает со своих жильцов квартирную плату, однако я нахожу это занятие не соответствующим хорошему тону.

Когда-то одного упоминания об Аврелии хватило бы, чтобы у Друза отчаянно забилось сердце, ибо он был среди самых настойчивых претендентов на ее руку. Однако теперь, когда он по-настоящему полюбил жену, он нашел в себе силы улыбнуться шурину и небрежно бросить в ответ:

— К Аврелии бессмысленно подходить с общими мерками. Она сама знает себе цену. Что до ее тона, то я нахожу его безупречным.

Все время разговора женщины сидели молча, не порываясь вставить даже словечко, — не потому, что им нечего было сказать, а скорее по той причине, что их вмешательство не было принято поощрять. Впрочем, они привыкли сидеть безмолвно.

После трапезы Ливия Друза извинилась, сославшись на неотложные дела, и оставила Сервилию сидеть в детской с маленьким Друзом Нероном. Было очень темно и холодно, поэтому Ливия велела слуге принести плед; завернувшись в него, она прошла через атрий и устроилась в лоджии, где никому не придет в голову искать ее и где она могла насладиться хотя бы часом одиночества, которого ей сейчас так недоставало.

[Иллюстрация "Дом Марка Ливия Друза на Палатине"][6]

Значит, уезжает! Наконец-то! Даже став квестором, он избрал себе должность, не требовавшую отъезда из Рима; за все три года, что его отец прожил в Смирне в изгнании, пока не умер, Цепион ни разу не отправился туда навестить родителя. Если не считать короткого перерыва в первый год их брака, когда он, будучи военным трибуном, побывал в битве при Аравсионе, из которой вышел живым-невредимым (что вызвало кое у кого подозрения), Квинт Сервилий Цепион ни разу не оставлял жену одну.

Что за мысли обуревают мужа в данный момент, Ливия Друза не знала и не хотела знать; главное, что это были мысли, связанные с отъездом. По всей видимости, его финансовое благополучие наконец оказалось под угрозой, поэтому он просто вынужден что-то предпринять, чтобы улучшить его. Впрочем, за прошедшие годы Ливия Друза неоднократно задавала себе вопрос, так ли в действительности беден ее супруг, как следует из его жалоб. Она недоумевала, как ее брат мирится с их присутствием. Ведь теперь он не только перестал быть хозяином в собственном доме, но и был вынужден снять с видного места свою гордость — бесценную коллекцию живописи! Какой ужас это нагнало бы на их отца! Он-то возвел этот огромный дом только для того, чтобы получше развесить свои картины! «О Марк Ливий, зачем ты заставил меня выйти за него?»

Восемь лет супружества и двое детей не примирили Ливию Друзу с ее участью. Правда, худшим временем были первые годы, когда ей казалось, что она проваливается в бездну; потом, достигнув самого дна, она научилась сносить свое несчастье. В ее голове по-прежнему звучали слова брата, произнесенные тогда, когда ему наконец удалось сломить ее сопротивление:

«Надеюсь, что ты станешь вести себя по отношению к Квинту Сервилию так, как вела бы себя любая молодая женщина, для которой брак желанен. Ты дашь ему понять, что всем довольна, и будешь относиться к нему с неизменным почтением, уважением, пониманием, заботой. Ни разу — даже оставшись с ним с глазу на глаз в спальне, когда станешь его женой, — ты не намекнешь, что он не является твоим избранником».

Друз подвел ее тогда к священному углу в атрии, где проживали семейные боги — хранительница очага Веста, боги кладовой Пенаты, семейные Лары — и вынудил дать страшную клятву, что она исполнит его волю. Ненависть, которой она тогда воспылала к брату, давно прошла. Этому способствовало повзросление и открытие в Друзе ранее неведомых ей черт.

Друз, запомнившийся ей по детству и отрочеству, был жестким, отчужденным, совершенно к ней равнодушным — о, как она его боялась! Лишь после краха и изгнания свекра она поняла, что представляет собой Друз на самом деле. Правильнее было сказать, что Друза изменила битва при Аравсионе, а также родившееся в его душе чувство к жене. Он смягчился, стал куда более доступен, хотя никогда не заговаривал о том, как заставил сестру выйти за Цепиона, и не освобождал ее от клятвы. Более всего ее восхищала в нем его преданность ей, сестре, и шурину Цепиону: ни по его речам, ни по виду нельзя было сказать, что он тяготится их присутствием у себя в доме. Именно поэтому такой неожиданностью стал для нее выпад брата против Цепиона, когда тот пренебрежительно отозвался о Квинте Поппедии Силоне.

Как красноречив был нынче Цепион! Оказалось, что в разговоре на интересующую его тему он способен проявлять энтузиазм и логику; как выяснилось, он может быть деловым человеком. Возможно, Силон и прав: Цепион по природе — всадник, истинный коммерсант. Планы его выглядели заманчиво. Их прибыльность не вызывала сомнений. О, как чудесно было бы зажить в собственном доме! Ливия Друза уже давно только об этом и мечтала.

С лестницы, связывающей лоджию с тесными помещениями для слуг в нижней части дома, раздался громкий смех. Ливия Друза вздрогнула, съежилась и втянула голову в плечи на тот случай, если слуги пробегут через лоджию, направляясь к атрию. И действительно, в дверях появилась кучка слуг. Они хохотали и болтали по-гречески, да так бойко, что Ливия Друза не смогла понять, в чем смысл шутки. Надо же, сколько счастья! Откуда оно? Что такое есть у них, чего лишена она? Ответ прост: свобода, римское гражданство, право самостоятельно строить жизнь. Они получают за свой труд плату, в отличие от нее; они богаты друзьями — не то что она; они могут общаться друг с дружкой, как им вздумается, не опасаясь критики и чужого вмешательства, — ей этого не видать как своих ушей. Ответ был не вполне верен, однако это Ливию Друзу нисколько не занимало; с ее точки зрения, дело обстояло именно так.

Слуги не заметили ее, и Ливия Друза удовлетворенно вздохнула. Уже отмеченная щербинкой луна взошла достаточно высоко, чтобы осветить город Рим. Ливия выпрямилась на мраморной скамье, оперлась руками о балюстраду и окинула взглядом Римский Форум. Дом Друза на Палатине находился как раз на углу кливуса Победы, поэтому отсюда открывался великолепный вид на Форум. Прежде город просматривался далеко и при взгляде влево, где долго пустовала земля Флакков, однако теперь Квинт Лутаций Катул Цезарь возвел там огромный портик, чьи колонны заслоняли вид. В остальном же все оставалось по-прежнему. Чуть ниже дома Друза высилось жилище великого понтифика Гнея Домиция Агенобарба с его великолепными лоджиями.

Ночной Рим был свободен от дневной суеты, его сочные краски сейчас померкли, канули в тень. Город, однако, не спал; повсюду в темных проулках потрескивали факелы, громыхали по мостовой повозки, мычали волы: владельцы римских лавок, пользуясь отсутствием толп, именно по ночам пополняли запасы товаров. Кучка подвыпивших мужчин брела по открытому пространству Нижнего Форума, распевая песенку — естественно, о любви. Внушительная группа рабов с великой осторожностью тащила на плечах носилки с тщательно задернутыми занавесками, преодолевая расстояние между базиликой Семпрония и храмом Кастора и Поллукса: по-видимому, какая-то знатная дама возвращалась домой после затянувшегося пребывания в гостях. Где-то пронзительно мяукнул влюбленный кот, ему ответила лаем дюжина собак; шум развеселил пьяных, один из которых потерял от воодушевления равновесие и шлепнулся наземь; падение было встречено шуточками его приятелей.

Взор Ливии Друзы вернулся к лоджиям, опоясывающим дом Домиция Агенобарба. В этом взоре присутствовала неизбывная тоска. Очень давно — теперь ей казалось, что это случилось и вовсе в незапамятные времена, по крайней мере еще до замужества, — ее отлучили от любых компаний, даже от подруг ее возраста, и ей пришлось заполнять опустевшую жизнь книгами и мечтать о любви некоего незнакомца. В те дни она сиживала здесь же, греясь на солнце, и следила за балконом чужого дома, дожидаясь, когда на нем появится высокий рыжеволосый юноша, к которому ее влекло так сильно, что она насочиняла про него кучу небылиц, одна причудливее другой; ей грезилось, что он — царь Одиссей из Итаки, а она — верная царица Пенелопа, ждущая его возвращения. За долгие годы ей удалось взглянуть на него всего несколько раз — он был редким визитером в дом Агенобарба, однако и этого оказалось достаточно, чтобы поддерживать в ее душе любовное пламя, которое не потухло и после замужества, сделав ее существование еще более невыносимым. Она не знала, кто он такой — во всяком случае, не один из Домициев Агенобарбов, ибо та семейка отличалась низким ростом. Каждая патрицианская семья имела присущие только ей внешние черты, поэтому Ливия могла не сомневаться, что перед ней не Агенобарб.

Ей не дано было забыть и того дня, когда рассеялись ее иллюзии. Это произошло как раз тогда, когда ее свекор был обвинен народным собранием в измене; управляющий в доме ее брата Кратипп увел ее вместе с маленькой Сервилией на другую сторону Палатина, подальше от дома Сервилия Цепиона.

Какой это был ужасный день! Именно тогда, глядя на Сервилию и Друза, Ливия впервые поняла, что жена может быть мужу соратницей. Ей открылось, что женщин порой приглашают к участию в семейных дискуссиях. Первый раз в жизни она попробовала неразбавленное вино. А чуть погодя, когда улеглось волнение, Сервилия назвала рыжеволосого Одиссея из дома у подножия холма по имени: Марк Порций Катон Салониан. Не царь, даже не патриций, а просто внук крестьянина из Тосканы и правнук раба-кельтибера…

— Вот ты где! — неожиданно раздался голос Цепиона. — Что ты делаешь тут, на таком холоде, женщина? Иди в дом!

Ливия Друза встала и послушно направилась в ненавистную постель.

В конце февраля Квинт Сервилий Цепион наконец-то отбыл, сказав Ливии Друзе, что возвратится не раньше чем через год, а то и позже. Сперва это удивило ее, но потом он разъяснил, что столь долгое отсутствие совершенно необходимо, так как, вложив все деньги в проект в Италийской Галлии, он просто вынужден будет лично надзирать за ходом его реализации. Перед этим он проявил к жене усиленное внимание в постели, говоря, что мечтает о сыне; забеременев, она получит занятие на время его отсутствия. В первые годы замужества близость с мужем была для нее источником огорчений, однако с тех пор, как ей было открыто имя ее обожаемого рыжеволосого Одиссея, любовные упражнения Цепиона превратились для нее просто в утомительное неудобство, в котором хотя бы не было места жгучему отвращению. Ничего не сказав мужу о том, чем собирается заняться в его отсутствие, Ливия Друза простилась с ним; лишь выждав неделю, она вызвала брата на серьезный разговор.

— Марк Ливий, я хочу попросить тебя о большой услуге, — начала она, усевшись в кресло для клиентов. Ей было странно сидеть в нем, и она усмехнулась. — О боги! Знаешь ли ты, что я впервые сижу на этом месте с тех пор, как ты уговорил меня выйти замуж за Квинта Сервилия?

Оливковое лицо Друза потемнело. Он опустил глаза и уставился на свои пальцы.

— Это было восемь лет назад, — молвил он невыразительным тоном.

— Да, именно так, — подтвердила она и снова усмехнулась. — Однако я сижу здесь не для того, чтобы обсуждать события восьмилетней давности, брат мой. Я прошу тебя об услуге.

— Если оказать ее тебе в моих силах, Ливия Друза, я буду только польщен, — ответил он, благодарный ей за то, что она не собирается упрекать его за старые грехи.

Он бесчисленное число раз порывался просить у нее прощения за допущенную им страшную ошибку. То, что она непоправимо несчастна, не ускользало от его внимания, и он вынужден был сознаться самому себе, что она-то сразу по достоинству оценила несносный характер Цепиона. Однако гордыня сковывала его язык; кроме того, его не оставляла мысль, что, выйдя за Цепиона, она по крайней мере не пошла по стопам своей матери. Та была страшной женщиной, о которой постоянно судачили, что ее бросил очередной любовник.

— Итак? — поторопил Друз сестру, видя, что она медлит.

Ливия нахмурилась и, облизав губы, подняла на брата свои прекрасные очи.

— Марк Ливий, — заговорила она, — я давно уже чувствую, что мы с мужем злоупотребляем твоим гостеприимством.

— Ты ошибаешься, — поспешно ответил он. — Если я помимо воли сделал нечто, что могло создать у тебя такое впечатление, то прими мои извинения. Поверь мне, сестра, ты всегда была — и будешь — дорогой гостьей в моем доме.

— Благодарю. Однако то, что я сказала, — непреложный факт. Вы с Сервилией никогда не имели возможности пожить просто вдвоем, чем, возможно, и объясняется то обстоятельство, что она никак не может зачать.

— Очень сомневаюсь, — смущенно отозвался Друз.

— А я в этом уверена. — Ливия наклонилась вперед, решив говорить начистоту. — Сейчас спокойные времена, Марк Ливий. На тебе не лежит бремя государственных обязанностей, а маленький Друз Нерон живет у тебя достаточно долго, чтобы возможность появления у вас собственного ребенка стала куда реальнее. Так говорят старухи, и я верю им.

Выслушивать все это было для него тягостно.

— Пожалуйста, переходи к сути! — взмолился Друз.

— Суть заключается в том, что на время отсутствия Квинта Сервилия я хотела бы перебраться вместе с детьми за город. У тебя вблизи Тускула есть вилла, путь до которой отнимает от силы полдня. Там никто не живет уже много лет. Пожалуйста, Марк Ливий, отдай ее пока мне! Позволь пожить самостоятельно!

Он пристально вглядывался в ее лицо, пытаясь найти признаки того, что она замыслила нечто неблаговидное, однако так ничего и не обнаружил.

— Ты советовалась с Квинтом Сервилием?

Не отводя от него пристального взгляда, Ливия Друза твердо ответила:

— Конечно.

— Но он мне об этом ничего не говорил.

— Невероятно! — Она улыбнулась. — Но вполне в его духе.

Ее ответ вызвал у него смех.

— Что ж, сестра, не вижу, почему я должен возражать, раз Квинт Сервилий дал свое согласие. Ты права, Тускул находится совсем недалеко от Рима. Я вполне могу приглядывать за тобой и там.

Просиявшая Ливия Друза рассыпалась в благодарностях.

— Когда ты хочешь уехать?

Она встала.

— Немедленно. Могу я поручить Кратиппу организовать сборы?

— Конечно! — Он откашлялся. — Если честно, Ливия Друза, нам будет тебя недоставать. И твоих дочерей — тоже.

— Это после того, как они пририсовали лошадке лишний хвост и заменили виноградную гроздь аляповатыми яблоками?

— То же самое мог бы учинить и Друз Нерон, только годом-другим позже. Если разобраться, то нам еще повезло: краска не успела засохнуть, так что картины остались неповрежденными. Отцовская коллекция гораздо лучше сохранится на чердаке; пусть там и лежит, пока все дети не вырастут.

Он тоже встал; они вместе проследовали вдоль колоннады к гостиной хозяйки дома, где Сервилия хлопотала над прялкой, с которой должно было сойти одеяльце для новой кроватки Друза Нерона.

— Наша сестра собралась нас покинуть, — сообщил Друз, входя. Он увидел, какое смятение — и какую радость, смешанную с чувством вины, — испытала при этой новости его жена.

— Как это печально, Марк Ливий! Почему же?

Однако Друз поспешил ретироваться, предоставив сестре самой объяснять свои резоны.

— Я отвезу девочек на виллу в Тускуле. Мы поживем там до возвращения Квинта Сервилия.

— Вилла в Тускуле? — переспросила Сервилия Цепиона. — Но, милая моя Ливия Друза, это же полуразрушенная лачуга! Кажется, она принадлежала еще первому Ливию. Там нет ни ванны, ни туалета, ни пристойной кухни, да и тесно там!

— Все это неважно, — ответила Ливия Друза. Взяв Сервилию за руку, она приложила ее ладонь к своей щеке. — Дорогая хозяйка дома, я готова жить среди руин, лишь бы тоже где-то чувствовать себя хозяйкой! Говорю это не для упрека и не для того, чтобы тебя обидеть. С первого дня, когда твой брат и я переехали к вам, ты вела себя безупречно. Но пойми и меня! Мне хочется иметь собственный дом. Я не хочу больше, чтобы слуги обращались ко мне «dominilla»; мне хочется, чтобы они слушались меня, — а это невозможно здесь, где вся прислуга знает меня с самого детства. Мне необходим клочок земли, по которому можно свободно гулять, я жажду глотнуть немного свободы от этого проклятого города. О, пойми же меня, Сервилия!

По щекам хозяйки дома скатились две слезинки, губы ее дрогнули.

— Я понимаю, — выдавила она.

— Не горюй, наоборот, порадуйся за меня!

Они обнялись.

— Сейчас же схожу за Марком Ливием и Кратиппом, — скороговоркой произнесла Сервилия, откладывая работу и закрывая прялку от пыли. — На одном я настаиваю: надо нанять строителей, которые превратят эту древнюю виллу в подходящее для тебя жилье.

Однако Ливия Друза не пожелала ждать. Уже через три дня она собрала дочерей, связки книг, прихватила немногочисленных слуг Цепиона и отправилась в Тускул.

Она не заглядывала туда с детства. Там мало что изменилось: все тот же оштукатуренный домик, желтый, как желчь, почти без сада и надворных построек, душный и темный, лишенный перистиля. Однако оказалось, что брат не теряет времени даром: вокруг уже расхаживали люди, привезенные местным подрядчиком; сам он тоже оказался тут как тут и, почтительно поприветствовав новую хозяйку, пообещал, что уже через два месяца дом превратится в уютное гнездышко.

Самостоятельная жизнь Ливии Друзы началась в хаосе, хоть и не бесцельном: она задыхалась от пыли штукатурки, глохла от стука молотков, визга пил, постоянно выкрикиваемых команд и перебранок на сочной латыни тускуланцев, которые, живя в каких-то пятнадцати милях от Рима, редко туда наведывались. Дочери отреагировали на перемену обстановки в полном соответствии со своими характерами: Лилла, которой было четыре с половиной года, была зачарована кипящей в доме работой, а сдержанная и замкнутая Сервилия жила здесь в страхе — перед новым домом, звуками, собственной матерью. Однако настроение Сервилии не передавалось окружающим, а вдохновенное участие Лиллы в происходящем усугубляло хаос.

Доверив дочерей старой няньке, одновременно бывшей наставницей Сервилии, Ливия Друза следующим же утром отправилась на прогулку, чтобы полюбоваться красотой зимнего пейзажа и насладиться сельским покоем, сама не веря, что ей удалось сбросить оковы длительной неволи. На календаре была весна, однако зима еще не думала отступать. Великий понтифик Гней Домиций Агенобарб не настоял на том, чтобы коллегия понтификов, исполняя свой долг, следила за тем, чтобы календарный сезон соответствовал природному. В этом году в Риме и его окрестностях зима выдалась мягкой, снег почти не выпадал, Тибр не замерз. В то утро мороза не было, ветер напоминал дыхание спящего, под ногами шелестела свежая трава.

Ливия Друза чувствовала себя счастливее, чем когда-либо в жизни. Она прошла по заросшему саду, перелезла через низкую каменную стену, обошла поле, по которому уже успел пройтись плуг, преодолела еще одну стену и оказалась на овечьем выгоне. Косматые безмозглые создания шарахнулись от нее, когда она попыталась их подманить; улыбаясь, Ливия Друза продолжила путь.

За выгоном она нашла выкрашенный белой краской межевой камень, а неподалеку — маленькое святилище, обагренное еще не просохшей кровью жертвенного животного. С нижних веток стоящего тут же дерева свисали и деревянные куколки, и шары, и головки чеснока; все это, судя по виду, находилось здесь уже давно. Ливия Друза с любопытством взялась за перевернутый вверх дном глиняный кувшин, но тут же поспешно выронила его: под кувшином разлагались останки козла.

Будучи горожанкой, она не поняла, что двигаться дальше — значит вторгнуться на чужую территорию, чей хозяин усердно ублажает богов своей земли. Она продолжила путь. При виде первого же желтого крокуса Ливия Друза опустилась на колени, любуясь цветком, а потом, выпрямившись, посмотрела на окружающие деревья новым взглядом: ей казалось сейчас, что и деревья, и все живое создано для нее одной.

На ее пути встал яблонево-грушевый сад; груши были собраны не полностью, и Ливия Друза не избежала соблазна сорвать одну. Груша оказалась настолько сладкой и сочной, что она мигом перепачкала руки. До ее слуха донеслось журчание воды, и она пошла на звук, раздвигая ветви, пока не наткнулась на ручей. Вода в нем была обжигающе-ледяной, однако она отважно сполоснула в ней руки, а потом со счастливым смехом подставила их солнцу. Сняв с себя накидку, Ливия Друза, стоя у ручья на коленях, сложила ее треугольником и перекинула через руку. И тогда, поднявшись на ноги, она увидела его.

Перед этим он читал. Свиток он держал в левой руке, но пергамент успел снова завернуться, поскольку он совершенно забыл о нем, всматриваясь в женщину, вторгнувшуюся в его сад. Царь Одиссей из Итаки! Встретившись с ним глазами, Ливия Друза затаила дыхание, ибо это были настоящие одиссеевы глаза — огромные, серые, прекрасные.

— Здравствуй, — произнесла она, улыбаясь ему без тени смущения. Она так много лет наблюдала за ним с балкона, что сейчас он и впрямь показался ей возвратившимся из скитаний странником, мужчиной, знакомым ей ничуть не хуже, чем Одиссей — Пенелопе. Прижимая к груди сложенную шаль, она зашагала к нему, продолжая улыбаться. — Я украла грушу, — сказала Ливия Друза. — Какая вкусная! Я и не знала, что груши висят на ветках так долго. Если я и покидаю Рим, то летом, и сижу на берегу моря, а это совсем другое дело.

Он ничего не ответил, а лишь наблюдал за ее приближением своими сверкающими серыми глазами.

«Я по-прежнему люблю тебя! — кричала ее душа. — Люблю по-прежнему! Для меня не важно, что ты — потомок раба и крестьянки. Я тебя люблю! Подобно Пенелопе, я уже давно забыла, что такое любовь. Но вот ты снова передо мной через столько лет, и любовь проснулась!»

Остановилась она уже слишком близко от него, чтобы их встречу можно было назвать случайной встречей незнакомых людей; его обдало жаром, охватившим ее тело, огромные черные глаза, смотревшие на него в упор, горели любовью. Он сделал то, чего при таких обстоятельствах уже не мог не сделать: преодолел то небольшое расстояние, которое все еще разделяло их, и обнял ее. Ливия подняла лицо, закинула руки ему на шею, и они поцеловались с не сходящими с уст улыбками. Они были давними друзьями, давними возлюбленными, мужем и женой, не видевшимися два десятка лет, разделенные чужими кознями, божественные и бесконечно земные. Их встреча была долгожданным триумфом любви.

Его сильное, уверенное прикосновение сказало ей все; ей не было нужды подсказывать ему, как обнимать и ласкать ее; он был — всегда был! — властелином ее сердца. Торжественно, подобно ребенку, демонстрирующему свое бесценное сокровище, она обнажила для него свою грудь, а потом стала снимать одежду с него; он расстелил на земле ее шаль, и она улеглась рядом с ним. Дрожа от наслаждения, она целовала его шею и мочки ушей, сжимала ладонями его щеки, тянулась губами к его губам, осыпала его порывистыми ласками, шептала из уст в уста слова любви.

Сладкий и сочный плод, тонкие веточки, тянувшиеся к ней на фоне голубого неба, острая боль от ненароком зацепившихся за ветку волос, крохотная пташка с прижатыми к тельцу крылышками, приклеившаяся к щупальцу облачка, наполняющий душу восторг, рвущийся наружу и наконец-то находящий себе дорогу, — о, какой это был экстаз!

Они лежали на шали много часов подряд, согревая друг друга, улыбаясь друг другу глупыми улыбками, удивляясь счастью взаимного обретения, невиновные в грехопадении, упивающиеся сотнями маленьких открытий.

Любовные утехи сменялись разговорами. Ливия узнала, что ее «незнакомец» женат — на некоей Куспии, дочери публикана; сестра его выдана замуж за Луция Домиция Агенобарба, младшего брата великого понтифика. Для того чтобы собрать денег на приданое для сестры, пришлось пойти на такие огромные расходы, что единственным выходом стала женитьба на этой Куспии, дочери сказочно богатого человека. У них еще не было детей — потому, должно быть, что он не находил в жене ничего способного вызвать любовь или восхищение; та уже жаловалась отцу, что он избегает ее.

Ливия Друза рассказала ему о себе, и Марк Порций Катон Салониан примолк.

— Ты сердишься? — спросила она его, приподнимаясь и тревожно глядя на него.

Он улыбнулся и покачал головой:

— Как я могу сердиться, когда боги ответили на мои молитвы? Ведь они прислали тебя сюда, на землю моих предков, специально для меня. Я понял это, как только увидел тебя у ручья. Если ты связана с таким множеством могущественных семей, то это просто еще один знак милости свыше, которой я оделен.

— Ты действительно не знал, кто я такая?

— Совершенно! — расстроенно ответил он. — Никогда в жизни тебя не видел.

— Ни разу? Неужели ты никогда не замечал меня на балконе дома моего брата, что стоит выше дома Гнея Домиция?

— Никогда!

— А я столько раз видела тебя за много лет!

— Польщен, если увиденное пришлось тебе по сердцу.

Она прижалась к его плечу.

— Я влюбилась в тебя, когда мне было шестнадцать лет.

— Как привередливы боги! — воскликнул он. — Если бы я хоть раз поднял глаза и увидел тебя, то не покладал бы усилий, пока ты не стала бы моей женой. У нас народилась бы куча детей, и мы не оказались бы в таком ужасном положении.

Они инстинктивно стиснули друг друга в объятиях, чувствуя одновременно наслаждение и горечь.

— Какой ужас! Вдруг они узнают? — прошептала она.

— Согласен.

— Это несправедливо.

— Тоже согласен.

— Они не должны узнать о нас, никогда, слышишь, Марк Порций?

Он поморщился:

— Мы должны гордиться нашей любовью, а не стыдиться ее.

— Мы и так гордимся, — серьезно ответила Ливия Друза. — Пусть сложившиеся обстоятельства корежат все на свой лад, я все равно горда.

Он сел и обхватил руками колени.

— Я тоже горд.

После этого он снова обнял ее и не выпускал, пока она не оттолкнула его, потому что ей хотелось рассмотреть его чудесное сложение, его длинные руки и ноги, гладкую безволосую кожу; редкие волоски на его теле были так же рыжи, как его голова. Тело было мускулистым, лицо костлявым. Настоящий Одиссей! Во всяком случае, ее Одиссей должен был быть именно таким.

Они расстались под вечер, договорившись, что встретятся на том же месте и в то же время на другой день. Прощание настолько растянулось, что, вернувшись, Ливия уже не застала строителей — те разошлись, сделав намеченное за день. Ее слуга Мопс уже подумывал, не отрядить ли людей на поиски госпожи. Но Ливию Друзу обуревало такое счастье, она ощущала такой подъем, что подобные мелочи не коснулись ее внимания. Стоя перед Мопсом в предзакатном свете и растерянно моргая, она даже не подумала объясниться или попросить извинения.

Вид ее был ужасен: испачканные землей и собравшие немало травы волосы свисали на спину, одежда тоже была обильно испачкана, разодранные сандалии она несла за ремешки, грязны были также ее руки и лицо, ноги покрывала корка грязи.

— Госпожа, госпожа, что случилось? — причитал слуга. — Ты оступилась?

К Ливии Друзе вернулась способность соображать.

— Да, Мопс, я упала, — беззаботно ответила она. — На страшную глубину, и все-таки осталась жива.

Завидя сбегающихся слуг, она шмыгнула в дом. В ее комнату был внесен старый медный таз с теплой водой. Лилла, рыдавшая из-за отсутствия матери, ушла, подгоняемая нянькой, чтобы съесть остывший обед, однако Сервилия, никем не замеченная, не отставала от матери ни на шаг. Она стояла в тени, когда служанка, расстегнувшая на Ливии Друзе все застежки, зацокала языком, удивляясь, как грязно тело хозяйки: оно оказалось еще в более плачевном состоянии, нежели одежда.

Стоило служанке отвернуться, чтобы проверить, достаточно ли согрелась вода, обнаженная Ливия Друза, отбросив смущение, так медленно и сладострастно заложила руки за голову, что девочка, подглядывавшая из-за двери, поняла значение этого жеста — пусть пока что на подсознательном уровне, ибо для осознания подобных вещей она еще была слишком мала. Руки Ливии Друзы скользнули вниз вдоль бедер, а затем подперли снизу большие груди. Она с блаженной улыбкой провела по соскам большими пальцами, потом шагнула в таз и повернулась к служанке спиной, чтобы та могла лить воду ей на спину. Никем не замеченная, ее дочь выскользнула из комнаты.

За обедом — Сервилии было позволено обедать с матерью — Ливия Друза с восторгом расписывала, что за чудесную грушу она съела, какой прекрасный крокус нашла в траве, какие чудные куколки висели на ветвях межевого святилища, какой быстрый ручей попался ей на пути и какое страшное падение со скользкого берега ее поджидало. Сервилия ела с изяществом, ничем не выдавая своих чувств. Чужой человек, заглянувший к ним, принял бы скорее мать за беззаботное дитя, а дочь — за обеспокоенную взрослую.

— Мое счастливое настроение тебя удивляет, Сервилия? — спросила мать наконец.

— Да, это очень странно, — сдержанно ответила дочь.

Ливия Друза наклонилась к ней над маленьким столиком, за которым они сидели вдвоем, и убрала прядь черных волос с лица дочери, впервые в жизни проявив неподдельный интерес к этой миниатюрной копии ее самой.

— Когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, — проговорила Ливия Друза, — моя мать никогда не обращала на меня внимания. А все Рим! Лишь недавно я поняла, что он оказывает такое же влияние на меня. Вот почему я оставила город. Мы будем жить сами по себе до возвращения отца. Я счастлива, потому что свободна, Сервилия! Я способна забыть Рим.

— А мне Рим нравится, — сказала Сервилия, облизываясь при виде разнообразных блюд. — У дяди Марка повар лучше.

— Мы найдем повара тебе по вкусу, если это твоя главная беда. Это — твоя главная беда?

— Нет. Строители — они еще хуже.

— Ну, они через месяц-другой нас покинут, и тогда здесь воцарится покой. Завтра, — она вспомнила о предстоящем свидании и тряхнула головой, пряча улыбку, — нет, послезавтра мы пойдем прогуляться вместе.

— Почему не завтра? — спросила Сервилия.

— Потому что я должна посвятить своим делам еще один день.

Сервилия слезла со стула.

— Я устала, мама. Можно я пойду прилягу?

Так начался счастливейший год в жизни Ливии Друзы, время, когда для нее померкло все, кроме любви, имя которой было Марк Порций Катон Салониан; о дочерях она вспоминала лишь изредка.

У влюбленных быстро появились особые уловки, поскольку Катон не мог проводить в Тускуле слишком много времени — во всяком случае, у него не водилось такой привычки, пока он не встретил Ливию Друзу. Им требовалось более надежное место встречи, где они не попались бы на глаза садовникам или пастухам и откуда Ливия Друза могла бы уйти, оставшись чистой и непомятой. Катон решил эту проблему: он выселил из домика, стоявшего в его имении на отшибе, проживавшую там семью под предлогом, что собрался написать книгу — и притом именно там. Книгой объяснялись также его участившиеся отлучки из Рима и от жены: следуя по стопам деда, он собрался произвести на свет подробнейшее исследование о римской деревне, не упустив ни единой тонкости из области говоров, обычаев, молитв, суеверий и традиций религиозного свойства; далее в его намерения входило описать современные способы земледелия и хозяйствования на земле. Этот проект никто в Риме не нашел странным, ибо все знали, какая у Катона семья и какие предки.

Всякий раз, когда Катону удавалось попасть в Тускул, любовники встречались в один и тот же утренний час, назначенный Ливией Друзой, — по той причине, что в это время дети занимались учебой; расставание — самый тяжелый момент — происходило в полдень. Даже в присутствии Марка Ливия Друза, заехавшего как-то раз проведать сестру и взглянуть, как продвигаются строительные дела, Ливия Друза не отказалась от своих прогулок. Она так и светилась от счастья, но счастье это было до того простым и безыскусным, что Друз не мог не восхититься благоразумием сестры, решившейся на переезд; прояви она признаки беспокойства или вины, у него обязательно возникли бы подозрения. Однако этого не произошло, поскольку она считала свою связь с Катоном правильным и вполне достойным делом, желая его и будучи желанной.

Естественно, кое-что их все-таки смущало, особенно в самом начале их связи. Для Ливии Друзы некоторой помехой было сомнительное происхождение возлюбленного. Теперь это, разумеется, не огорчало ее в той степени, как давным-давно, когда Сервилия открыла ей глаза, однако кое-какое значение все-таки сохранило. На счастье, она была слишком умна, чтобы открыто над ним подтрунивать. Вместо этого она искала случая, чтобы лишний раз продемонстрировать, что у нее нет ни малейшей причины взирать на него сверху вниз — хотя на самом деле именно так она на него и взирала. Это было не пренебрежение, а просто сожаление, основанное на непоколебимой уверенности в благородстве собственного происхождения. Как бы ей хотелось, чтобы эта наивысшая гарантия благоденствия, о какой только может мечтать римлянин, распространялась и на него!

Его дедом был знаменитый Марк Порций Катон Цензор — Катон-старший. Порции Приски, ведущие род от состоятельного латинского корня, принадлежали к римскому всадничеству на протяжении нескольких поколений; потом на свет появился Катон Цензор. Обладая всеми правами гражданства и статусом всадников, они тем не менее обретались не в Риме, а в Тускуле и совершенно не рвались к государственным должностям.

Ливия быстро удостоверилась, что сам ее возлюбленный весьма далек от того, чтобы считать свою родословную предосудительной. Вот как все это выглядело в его интерпретации:

— Миф восходит к моему деду с его чудным характером: он стал прикидываться крестьянином после того, как на него шикнул какой-то изнеженный патриций, когда деду было семнадцать лет, в начале войны с Ганнибалом. Роль крестьянина пришлась ему настолько по душе, что он играл ее до самой смерти. У нас в семье считается, что он поступил правильно: «новые люди» приходят и уходят, их предают забвению — но кто забудет Катона-старшего?

— То же самое справедливо и в отношении Гая Мария, — неуверенно произнесла Ливия Друза.

Ее возлюбленный отпрянул, словно она укусила его.

— Он? Вот уж кто настоящий «новый человек» — отъявленный деревенщина! У моего деда были предки! «Новым человеком» его можно назвать лишь с той точки зрения, что он первым в нашем роду заседал в Сенате.

— Откуда ты знаешь, что твой дед всего лишь прикидывался крестьянином?

— Из его писем. Они хранятся в нашей семье до сих пор.

— А другая ветвь вашей семьи располагает его бумагами? Ведь та ветвь старше.

— Луцинианы? Даже не упоминай их! — В голосе Катона прозвучало отвращение. — Наоборот, наша ветвь, Салонианы, засверкает как алмаз, когда историки будущего станут описывать Рим наших времен. Мы — подлинные наследники Катона Цензора. Мы не напускаем на себя напыщенности, мы чтим такого Катона Цензора, каким он был в действительности, — великого человека.

— Только выдававшего себя за крестьянина.

— Вот именно! Обманщика, грубияна, прямую душу, приверженца былого — одним словом, истинного римлянина. — Глаза Катона сверкали. — Знаешь ли ты, что он пил то же вино, что и его рабы? Никогда не штукатурил своих вилл, не имел ковров и пурпурных одежд и ни разу не заплатил за раба больше шести тысяч сестерциев. Мы, Салонианы, продолжили его традиции, мы живем так же, как он.

— О боги! — вскричала Ливия Друза.

Однако Салониан не заметил смятения Ливии, ибо был слишком увлечен вставшей перед ним задачей: объяснить возлюбленной, каким замечательным человеком был Катон Цензор.

— Ну как он мог быть крестьянином, если стал первым другом Валериев Флакков, а переехав в Рим, прослыл лучшим адвокатом всех времен? Даже сегодня такие незаслуженно восхваляемые знатоки этой премудрости, как Красс Оратор и старый Муций Сцевола Авгур, признают, что в риторике ему не было равных и что никому не дано пользоваться афоризмами и гиперболами лучше, чем это делал он. А взгляни на написанное им! Великолепно! Мой дед был образованнейшим человеком, а латынь, на которой он изъяснялся и писал, была столь безупречна, что он всегда обходился без черновиков.

— Я обязательно почитаю Катона-старшего, — с легкой досадой сказала Ливия Друза: ее домашний учитель считал Катона Цензора недостойным ее внимания.

— Сделай милость! — Катон обнял ее и привлек к себе. — Начни с «Carmen de Moribus», чтобы понять, каким высоконравственным человеком был этот римлянин с большой буквы. Конечно, он первым среди Порциев назвался Катоном: раньше они именовались Присками; уже одно это указывает на древность рода. Представляешь, деду моего деда было уплачено за пять коней, павших под ним, когда он сражался, отстаивая Рим!

— Меня волнуют не Салонианы, не Приски и не Катоны. Салоний — вот кто не выходит у меня из головы. Ведь он был рабом-кельтибером, верно? Зато старшая ветвь претендует на происхождение от благородной Лицинии и от третьей дочери великого Эмилия Павла и Корнелии, старшей дочери Сципиона.

Салониан нахмурился: в словах возлюбленной слишком отчетливо зазвучал прирожденный снобизм Ливиев. Однако она взирала на него широко распахнутыми, полными любви глазами; он тоже сгорал от любви к ней. Разве можно обвинять ее за неосведомленность по поводу Порциев Катонов? От него требовалось немного — раскрыть ей глаза.

— Знаешь ли ты историю Катона Цензора и Салонии? — спросил он, пристроив подбородок у нее на плече.

— Не знаю, сердце мое. Расскажи!

— Одним словом, дед мой не женился до сорока двух лет. К тому времени он побывал консулом, одержал славную победу в Дальней Испании и отпраздновал триумф — он-то не отличался жадностью! Он никогда не прикарманивал трофеев и не торговал пленниками. Он все отдавал своим солдатам, и их потомки до сих пор боготворят его за это. — Катон настолько обожал своего дедушку, что сейчас забыл, о чем собирался рассказать.

— Итак, ему было сорок два года, когда он женился на благородной Лицинии, — подсказала Ливия Друза.

— Да. У них родился всего один ребенок, Марк Лициниан, хотя дед, судя по всему, был очень привязан к Лицинии. Не знаю, почему у них не было больше детей. Так или иначе, Лициния умерла, когда моему деду было семьдесят семь лет. После смерти жены он заменил ее в своей постели девушкой-рабыней. Его сын Лициниан и невестка, благородная дама, которую ты упоминала, жили в доме деда. Рабыня в постели деда взбесила их. Сам он не делал тайны из этой своей слабости и позволял ей разгуливать по дому, словно она была его хозяйкой. Вскоре об этом прознал весь Рим — Марк Лициниан и Эмилия Терция не стали держать язык за зубами. Единственным человеком, остававшимся в счастливом неведении, был сам Катон Цензор. Но в конце концов и он узнал об этих сплетнях и, вместо того чтобы спросить сына и невестку, почему они не сказали ему о своем недовольстве, как-то утром просто-напросто отправил рабыню восвояси, а сам ушел на Форум, так и не сказав родне, что рабыни больше нет.

— Весьма странный поступок, — молвила Ливия Друза.

Воздержавшись от замечаний по поводу ее комментария, Катон продолжал:

— Среди клиентов Катона Цензора был вольноотпущенник по имени Салоний, кельтибер из Салона, прежде, в неволе, служивший у деда писцом. «Эй, Салоний! — окликнул его дед на Форуме. — Нашел ли ты мужа для своей красотки-дочери?» Салоний ответил: «Пока нет, господин, но можешь не сомневаться, что, когда я найду для нее подходящего человека, я обязательно приведу его к тебе и спрошу твоего мнения и совета». Дед сказал ему: «Прекрати поиски. У меня есть для нее на примете достойный муж благороднейших кровей. Состоятельный, с безупречной репутацией, примерный семьянин — чего еще желать? Одним подкачал: боюсь, он несколько староват. Но, заметь, не жалуется на здоровье! И все же даже самый пылкий доброжелатель был бы вынужден признать, что он — старик». Салоний ответил: «Господин, если на него пал твой выбор, то как же я могу ослушаться? Я сделаю все, чтобы выказать тебе почтение. Дочь моя родилась, когда я был твоим рабом, мать ее тоже была твоей рабыней. Освобождая меня, ты сделал еще большую милость и освободил всю мою семью. Моя дочь в долгу перед тобой — в той же мере, что и я, и моя жена, и мой сын. Не тревожься, Салония — славная девочка. Она выйдет за любого, кого бы ты ни предложил ей в мужья, невзирая на его возраст». — «Чудесно, Салоний! — вскричал дед, хлопая его по спине. — Он — это я!»

— Тут что-то неладно с грамматикой, — поморщилась Ливия Друза. — Я-то думала, что латынь Катона Цензора и впрямь была безупречна.

— Жизнь моя, где твое чувство юмора? — вытаращил глаза Катон. — Ведь он пошутил! Ему просто хотелось, чтобы все было воспринято легко. Салоний был совершенно ошеломлен. Он не мог поверить, что ему предлагают породниться с семьей, в багаже которой уже имеется консульство и триумф.

— Неудивительно, что он был ошеломлен, — сказала Ливия Друза.

— Дед заверил Салония в серьезности своих намерений, — заторопился Катон. — Девушка по имени Салония была доставлена незамедлительно, и состоялась свадьба, благо что день был подходящий. Стоило Марку Лициниану прослышать об этом спустя час-другой — вести облетали Рим быстро, — как он собрал друзей и направился к Катону Цензору. «Вознегодовав на нас за то, что мы осуждаем тебя за любовницу-рабыню, ты решил опозорить наш дом и того пуще, вводя в него подобную мачеху?» — гневно спросил Лициниан. «Какой же это позор для тебя, сын мой, если я собрался доказать, что я мужчина, став в преклонном возрасте отцом еще нескольких сыновей? — величественно осведомился дед. — Разве я мог бы найти жену-патрицианку в моем преклонном возрасте? Подобный брак был бы неподобающим. Напротив, женясь на дочери своего вольноотпущенника, я вступаю в брак, соответствующий моим годам и потребностям».

— Невероятно! — ахнула Ливия Друза. — Он, естественно, хотел посильнее оскорбить Лициниана и Эмилию Терцию.

— Да, так принято считать среди нас, Салонианов.

— Неужели все они продолжали жить под одной крышей?

— Разумеется. Правда, Марк Лициниан вскоре после этого умер — многие полагают, что его сердце не выдержало такого бесчестия. Эмилия Терция осталась в доме нос к носу со свекром и его новой супругой Салонией. По-моему, она вполне достойна такой участи. Видишь ли, ее собственный папаша скончался, и она не могла вернуться в отчий дом.

— Насколько я понимаю, Салония подарила жизнь твоему отцу, — молвила Ливия Друза.

— Совершенно верно, — сказал Катон Салониан.

— Разве тебя не угнетает, что ты — внук женщины, рожденной в рабстве?

— Почему это должно меня угнетать? — удивился Катон. — Все мы к кому-то восходим. Кажется, цензоры согласились с моим дедом Катоном Цензором, заявлявшим, что его кровь столь благородна, что очищает собой кровь любого раба. Салонианов никогда не пытались выкинуть из Сената. Салоний происходил от галлов — вполне достойное происхождение. Вот если бы он был греком… Но дед никогда не пошел бы на брачный союз с гречанкой. Греков он терпеть не мог.

— А ты оштукатурил свою усадьбу? — Задавая свой вопрос, Ливия Друза выразительно терлась о бедро Катона.

— Нет, разумеется, — ответил он сквозь участившееся дыхание.

— Теперь я знаю, почему нам приходится пить такое отвратительное вино.

— Молчи, Ливия Друза! — приказал Катон, переворачивая ее на спину.

Великая любовь неизменно приводит к неосмотрительности, опрометчивым словам и разоблачению; однако Ливия Друза и Катон Салониан умудрялись сохранять свою связь в полной тайне. Если бы дело происходило в Риме, все наверняка сложилось бы иначе; но, на их счастье, в сонном Тускуле никто не обращал внимания на скандал, назревающий под самым носом у добропорядочных обывателей.

Не прошло и месяца, как Ливия Друза убедилась, что беременна. У нее не было ни малейших сомнений, что отцом ребенка не является Цепион: в тот самый день, когда Цепион уехал из Рима, у нее начались месячные. Две недели спустя она попала в объятия Марка Порция Катона Салониана; в должный срок очередные месячные не наступили. Две предыдущие беременности научили ее кое-каким другим признакам, которые давали о себе знать и сейчас. Она была беременна — от возлюбленного, Катона, а не от мужа, Цепиона.

Находясь в философическом расположении ума, Ливия Друза решила ни от кого не утаивать своего состояния. Ее успокаивало то, что любовь Катона последовала вскоре за любовью Цепиона, так что разоблачение им не грозило. Было бы куда хуже, если бы она забеременела позднее. Нет, об этом лучше даже не думать!

Друз обрадовался новости, его жена Сервилия — тоже; Лилла заявила, что братик очень ее позабавит, а Сервилия восприняла новость с еще более каменным видом, чем обычно.

Естественно, новость нельзя было скрывать и от Катона. Но насколько ему можно приоткрыть правду? Все Ливии Друзы отличались способностью холодно взвешивать «за» и «против»; Ливия Друза решила обстоятельно обдумать предстоящий разговор. Было бы ужасно лишать Катона ребенка, тем более сына, однако… Ребенок непременно родится еще до возвращения Цепиона; никто не усомнится, кто его отец. Если ребенок Катона окажется мальчиком, он станет — при условии, что и он назовется Квинтом Сервилием Цепионом, — наследником золота Толозы, всех пятнадцати тысяч талантов! Тогда он будет богатейшим человеком в Риме, обладая при этом славным именем. Куда более славным, чем имя «Катон Салониан».

— У меня будет ребенок, Марк Порций, — объявила она Катону при следующей их встрече в двухкомнатном домике, который она считала теперь своим истинным домом.

Он был скорее встревожен, нежели обрадован. Взгляд его стал испытующим.

— От меня или от мужа? — спросил он.

— Не знаю, — ответила Ливия Друза. — Правда, не знаю. Сомневаюсь, что у меня появится больше уверенности, даже когда он родится.

— Он?

— Это мальчик.

Катон откинулся на подушку, закрыл глаза и поджал свои чудесные губы.

— Мой, — уверенно произнес он.

— Не знаю, — повторила она.

— И ты дашь всем понять, что это — ребенок твоего мужа.

— Вряд ли у меня есть выбор.

Открыв глаза, он печально взглянул на нее.

— Знаю, что нет. Я не могу на тебе жениться, даже если бы у тебя появилась возможность развестись. А ты не разведешься — разве что твой муж нагрянет раньше, чем ты рассчитываешь, но это весьма сомнительно. Все это не случайно: боги веселятся вовсю.

— Пускай! В конце концов выигрываем мы, мужчины и женщины, а не боги, — сказала Ливия Друза, прильнув к нему. — Я люблю тебя, Марк Порций! Надеюсь, что это твой ребенок.

— А я надеюсь, что не мой, — сказал Катон.

Беременность Ливии Друзы не внесла изменений в ее привычки. Она по-прежнему совершала свои утренние прогулки, а Катон Салониан проводил в старом дедовском имении вблизи Тускула больше времени, чем прежде. Они занимались любовью яростно, не боясь за новую жизнь, вызревающую в ее утробе. На предостережения Катона Ливия Друза ответила, что любовь ее младенцу не помеха.

— Ты по-прежнему предпочитаешь Тускулу Рим? — спросила она свою дочь Сервилию как-то раз чудесным днем в конце октября.

— О да! — с жаром ответила Сервилия, которая за долгие месяцы проявила себя крепким орешком: необщительная, она никогда первой не заводила разговора, а на материнские вопросы отвечала так лаконично, что за обедом Ливия Друза скорее произносила монологи.

— Отчего же, Сервилия?

Та бросила взгляд на изрядно выросший живот матери.

— Во-первых, там хорошие врачи и акушерки, — молвила девочка.

— О, за ребенка не беспокойся! — засмеялась Ливия Друза. — Он вполне доволен жизнью. Когда настанет его срок, он не доставит больших хлопот. У меня впереди еще целый месяц.

— Почему ты все время называешь его «он», мама?

— Потому что я знаю, что это мальчик.

— Это невозможно знать, пока ребенок не родится.

— Какая ты у меня циничная! Я знала, что ты родишься девочкой, знала, что девочкой родится Лилла. С чего бы мне ошибиться на сей раз? Я по-другому себя чувствую, а он по-другому разговаривает со мной.

— Разговаривает с тобой?

— Вы обе тоже разговаривали со мной, пока находились у меня в утробе.

Взгляд девочки стал насмешливым.

— Странная ты какая-то, мама. И становишься все страннее. Как может ребенок говорить, пока он в утробе? Ведь дети не говорят даже после того, как родятся, по крайней мере сперва.

— Вся в отца, — бросила Ливия Друза, скорчив гримасу.

— Значит, ты не любишь папочку! Так я и думала! — воскликнула Сервилия скорее с облегчением, чем осуждающе.

Ей уже исполнилось семь лет; мать сочла, что с кое-какими жизненными реалиями ее можно ознакомить. Не то что настраивать против отца, но… Разве не чудесно было бы превратить старшую дочь в преданную подругу?

— Нет, — неумолимо произнесла Ливия Друза, — я не люблю твоего отца. Хочешь знать почему?

Сервилия пожала плечами:

— Наверное, ты все равно скажешь.

— А ты сама его любишь?

— Да, да! Он — самый лучший человек в целом свете.

— О!.. Тогда мне действительно придется объяснить тебе, в чем тут дело. Иначе ты станешь меня осуждать. А у меня есть основания его не любить.

— Конечно, иначе ты не скажешь.

— Понимаешь, миленькая, мне не хотелось выходить замуж за твоего папочку. Меня заставил согласиться твой дядя Марк. А это — дурное начало.

— У тебя была возможность выбирать.

— В том-то и дело, что никакой! Чаще всего так и происходит.

— А по-моему, тебе следовало признать, что дядя Марк лучше тебя разбирается в таких делах. А также во всех остальных. В том, как он подобрал для тебя мужа, я не вижу ошибки, — молвила семилетняя судия.

— Ничего себе! — Ливия Друза уставилась на дочь полными отчаяния глазами. — Сервилия, разве людям можно диктовать, кого им любить, а кого нет? Так получилось, что твоей отец не пришелся мне по сердцу. Он мне никогда не нравился — еще с тех самых пор, когда я была в твоем возрасте. Но наши отцы загодя договорились, что мы поженимся, и дядя Марк не усмотрел в этом ничего дурного. Я так и не сумела его убедить в том, что отсутствие любви — помеха браку довольно малая, а вот неприязнь с самого начала неминуемо обречет его на неудачу.

— По-моему, ты просто глупа, — надменно ответствовала Сервилия.

Упрямый ослик! Но Ливия Друза не сдавалась:

— Супружество — дело сугубо личное, дитя мое. Неприязнь к мужу или жене — бремя, которое очень нелегко нести. В супружестве люди беспрерывно соприкасаются. А когда человек вызывает у тебя неприязнь, то тебе очень не хочется, чтобы он тебя касался. Это-то тебе понятно?

— Мне не нравятся ничьи прикосновения, — отчеканила Сервилия.

— Будем надеяться, что так будет не всегда, — с улыбкой ответила мать. — Меня, к примеру, вынудили выйти за человека, прикосновения которого были мне неприятны. Человека, который сам был мне неприятен. Так оно осталось по сию пору. Однако результатом этого брака стало появление иных чувств: я люблю тебя, люблю Лиллу. Как же мне не любить твоего папу хотя бы чуть-чуть, если он способствовал появлению на свет тебя и Лиллы?

На лице Сервилии появилось выражение неприкрытого отвращения.

— Как же ты глупа, мама! Сперва ты говоришь, что папочка тебе неприятен, а потом выясняется, что ты его любишь. Чепуха какая-то!

— Нет, это очень по-человечески, Сервилия. Любовь и приязнь — очень разные чувства.

— Ну а я намерена чувствовать любовь и приязнь к мужу, которого подберет для меня папочка, — с ощущением превосходства объявила Сервилия.

— Надеюсь, время подтвердит твою правоту, — сказала Ливия Друза и попробовала сменить тему этого тяжелого разговора. — Сейчас я, к примеру, очень счастлива. Сказать почему?

Черная головка склонилась на бок; поразмыслив, Сервилия покачала головой, умудрившись одновременно согласно кивнуть.

— Я знаю причину, не знаю только, подходящая ли она для счастья. Ты счастлива, потому что живешь в этой отвратительной дыре и собираешься родить. — Черные глаза блеснули. — И потом, у тебя, кажется, завелся дружок.

На лице Ливии Друзы отразился ужас. Выражение это было настолько ярким в своей затравленности, что ребенок вздрогнул от удивления и предвкушения забавы; удар был нанесен наугад и объяснялся всего лишь страданием самой девочки, не имеющей друзей.

— Конечно, у меня есть дружок! — вскричала мать, стараясь не выглядеть напуганной. Она через силу улыбнулась. — Он беседует со мной изнутри.

— Моим другом ему не бывать, — сказала Сервилия.

— О, Сервилия, не говори таких вещей! Он будет самым лучшим твоим другом — так всегда бывает с братьями, уж поверь мне!

— Дядя Марк — твой брат, однако именно он заставил тебя выйти замуж за моего папочку, который был тебе так неприятен.

— И все же это не ослабило нашей дружбы. Братья и сестры вместе растут. Они знают друг друга лучше, чем кого-либо из посторонних, и учатся симпатии друг к другу, — с теплотой в голосе объяснила Ливия Друза.

— Разве можно научиться симпатии к человеку, который тебе неприятен?

— Тут ты ошибаешься. Можно, если постараться.

Сервилия фыркнула:

— В таком случае почему ты не научилась симпатизировать папочке?

— Потому что он мне не брат! — вскричала Ливия Друза, теряясь в догадках, куда их заведет этот разговор.

Почему дочь не хочет сделать шаг ей навстречу? Почему она так черства, так бестолкова? А потому, сообразила мать, что она — дочь своего отца. О, как она на него похожа! Только куда умнее. То есть хитрее.

— Сервилия, — проговорила она, — единственное, чего я для тебя хочу, — это счастья. Обещаю, что никогда не позволю твоему отцу заставлять тебя выходить замуж за неприятного тебе человека.

— А вдруг тебя не окажется рядом при моем замужестве?

— Это по какой же причине?

— Ну, ведь твоей матери не было рядом с тобой, когда тебя выдавали замуж?

— Моя мать — это совсем другое дело, — печально промолвила Ливия Друза. — Как тебе известно, она еще жива.

— Известно, известно! Она живет с дядей Мамерком, но мы с ней не разговариваем. Она распутная женщина, — сказала девочка.

— От кого ты слышала об этом?

— От папочки.

— Ты даже не знаешь, что значит «распутная женщина».

— Знаю: женщина, забывшая, что она патрицианка.

Ливия Друза заставила себя сохранить серьезность.

— Интересное определение, Сервилия. Как ты думаешь, ты сама никогда не забудешь, что ты патрицианка?

— Никогда! — выкрикнула дочь. — Когда я вырасту, то буду такой, как хочет мой папа.

— Я и не знала, что ты так много беседуешь с ним.

— Мы все время беседовали.

Ложь Сервилии оказалась столь искусной, что мать не заподозрила неправды. Оба родителя не обращали на девочку внимания, и она с раннего детства стала солидаризироваться с отцом, который казался ей более важной, более необходимой для нее персоной, нежели Ливия Друза. Все ее детские мечты сводились к тому, что она вздыхала по отцовской любви, которой, как ей подсказывал здравый смысл, она никогда не дождется: отец не принимал дочерей всерьез, потому что хотел сына. Как она пронюхала об этом? Да очень просто: она носилась, подобно призраку, по всему дому дяди Марка, подслушивала разговоры, забиваясь в темные углы, и знала многое такое, что вовсе не предназначалось для ее ушей. Сервилии казалось, что именно отец, а не дядя Марк и уж конечно не никчемный италик Силон говорит так, как подобает истинному римлянину. Сейчас, отчаянно скучая по отцу, девочка страшилась неизбежного: когда мать произведет на свет сына, все мечты о том, чтобы стать отцовской любимицей, ей придется забыть навсегда.

— Что ж, Сервилия, — поспешила с ответом Ливия Друза, — я только рада, что ты любишь своего отца. Но тебе придется повести себя по-взрослому, когда он вернется домой, и вы снова будете с ним разговаривать. То, что я рассказала тебе о моей неприязни к нему, — это тайна, не подлежащая разглашению. Это наш секрет.

— Почему? Разве он этого не знает?

Ливия Друза нахмурилась, не зная, что ответить.

— Если ты так много беседуешь с отцом, Сервилия, то ты должна знать, что он понятия не имеет о моей неприязни. Твой папа не принадлежит к числу проницательных мужчин. В противном случае и я относилась бы к нему иначе.

— Мы с ним никогда не тратим время на то, чтобы обсуждать тебя, — пренебрежительно бросила Сервилия. — Нас занимают более важные вещи.

— Для семилетней девочки ты неплохо умеешь наносить обиды.

— Папочку я никогда не обижала, — отчеканила семилетняя девчонка.

— Твое счастье. Но на всякий случай запомни мои слова. То, что я сказала — или попыталась сказать тебе сегодня, — должно остаться между нами. Я раскрыла тебе душу и рассчитываю, что ты поступишь с моей исповедью так, как подобает римской патрицианке, — бережно.

Когда в апреле Луций Валерий Флакк и Марк Антоний Оратор были выбраны цензорами, Квинт Поппедий Силон явился к Друзу в состоянии необычайного воодушевления.

— О, как чудесно поболтать без Квинта Сервилия! — с усмешкой бросил Силон; он никогда не скрывал своей неприязни к Цепиону, как и тот — своего презрения к нему.

Хорошо понимая друга и втайне соглашаясь с ним, хотя семейные узы не позволяли ему выражать свое согласие вслух, Друз пропустил сие замечание мимо ушей.

— Что довело тебя до кипения? — спросил он Силона.

— Наши цензоры! Они замыслили самую дотошную перепись, какая предпринималась когда-либо прежде, и вот теперь собираются изменить процедуру! — Силон выразительно воздел руки к небу. — О, Марк Ливий, ты и представить себе не можешь, как глубок теперь мой пессимизм по поводу событий в Италии! Теперь я уже не вижу иного выхода из положения, нежели отделение и война с Римом.

Друз впервые услышал от Силона о его подлинных опасениях. Он выпрямился и с тревогой взглянул на него.

— Отделение? Война? Квинт Поппедий, как ты можешь даже произносить такие слова? Положение в Италии будет спасено мирными средствами — я, по крайней мере, всеми силами буду способствовать этому.

— Знаю-знаю, друг мой. Можешь мне поверить, отделение и война — вовсе не то, чего бы мне хотелось. Италии они нужны ничуть не больше, чем Риму. Это потребует такой затраты денежных и людских ресурсов, что они не восполнятся и спустя десятилетия, независимо от того, кто одержит победу. В гражданской войне не бывает трофеев.

— Даже не думай об этом.

Силон беспокойно заерзал, оперся о стол Друза и подался вперед.

— В том-то и дело, что я об этом не думаю! Наоборот, я неожиданно придумал, как предоставить италикам все права, не ущемляя интересов Рима.

— Массовое предоставление прав римского гражданства?

— Не полностью, конечно, — полностью все равно не получится. Но в достаточном объеме, чтобы далее последовало предоставление всех прав без изъятия.

— Как же? — спросил слегка обескураженный Друз: он всегда воображал, что является ведущим в их совместных с Силоном планах предоставления италикам римского гражданства, а Силон — ведомым; теперь же выяснялось, что его самодовольство не имело под собой оснований.

— Как тебе известно, цензорам всегда было гораздо важнее узнать, кто и что живет в самом Риме, а не за его пределами. Переписи в сельской местности и в провинциях вечно запаздывали и подразумевали сугубо добровольное участие. Сельский житель, желающий зарегистрироваться, должен был обратиться к своему дуумвиру в населенном пункте, имеющем муниципальный статус. В провинциях ему и подавно приходилось отправляться к наместнику, а до него путь неблизкий. Те, кому это было нужно, отправлялись в дорогу, а прочие клялись сами себе, что уж в следующий раз сделают это обязательно, а пока доверяли чиновникам, переносившим их имена из старых списков в новые, — чаще всего именно так все и происходило.

— Все это мне прекрасно известно, — терпеливо произнес Друз.

— Ничего, выслушать то же самое еще разок тебе не повредит. Как ты знаешь, Марк Ливий, наши новые цензоры — забавная парочка. Никогда не думал, что из Антония Оратора может получиться хороший работник, однако если вспомнить его кампанию против пиратов, то приходится признать, что у него есть кое-какие способности. Что касается Луция Валерия, фламина Марса и консуляра, то я помню лишь, какую неразбериху он устроил в последний год консульства Сатурнина, когда Гай Марий был слишком болен, чтобы управлять. Однако справедливо говорят, что любой человек рождается с каким-нибудь талантом. Теперь выясняется, что у Луция Валерия тоже имеется талант — так сказать, по части тылового обеспечения. Иду я сегодня по Нижнему Форуму, как вдруг появляется Луций Валерий. — Силон широко распахнул свои диковинные глаза и театрально разинул рот. — Представь себе мое изумление, когда он подзывает меня и спрашивает меня, италика, найдется ли у меня время с ним потолковать! Естественно, я ответил, что он может полностью распоряжаться мной и моим временем. Оказывается, ему понадобилось, чтобы я порекомендовал ему римских граждан-марсов, которые согласились бы заняться переписью граждан и латинян на марсийской территории. Прикинувшись дурачком, я к концу разговора вытянул из него все, что требовалось. Они — то есть он и Антоний Оратор — собираются прибегнуть к помощи особых людей — переписчиков, которых они разошлют по всей Италии и Италийской Галлии под конец этого года и в начале следующего, чтобы покрыть переписью сельскую местность. По словам Луция Валерия, вашим новым цензорам не дает покоя мысль, что прежняя система не учитывала большого количества сельских жителей и латинян, не желающих регистрироваться. Что ты на это скажешь?

— Чего ты от меня ждешь? — недоуменно спросил Марк Ливий.

— Чтобы ты признал, что мыслят они здраво.

— Что верно, то верно. И по-деловому. Но я пока не понял, отчего ты так высоко задрал хвост?

— Дружище Друз, если мы, италики, сможем повлиять на этих переписчиков, то добьемся, чтобы они зарегистрировали италиков, желающих этого, в качестве римских граждан! Не всякий сброд, а людей, давно уже приобретших право именоваться римлянами, — доходчиво растолковал Силон.

— Ничего не выйдет, — отозвался Друз, смуглое лицо которого не выражало сейчас никаких чувств. — Это неэтично и незаконно.

— Зато оправданно с моральной точки зрения.

— Мораль здесь ничто, Квинт Поппедий. А закон — все. Любой гражданин, попавший в список римлян подложным путем, не может считаться таковым законно. Я не могу с этим смириться, и ты тоже не должен уповать на это. И больше ничего не говори! Лучше подумай — и ты поймешь, что я прав, — твердо сказал Друз.

Силон долго изучал невозмутимую физиономию друга, а потом в отчаянии всплеснул руками:

— Будь ты проклят, Марк Ливий! Ведь это было бы так просто!..

— И так же просто все вскроется. Зарегистрировав этих лжеграждан, ты сталкиваешь их с римским законом во всей его красе: порка, внесение в черные списки, огромные штрафы.

Силон вздохнул.

— Что ж, вижу, куда ты клонишь, — проворчал он. — Но все равно идея хороша!

— Нет, плоха! — непоколебимо стоял на своем Марк Ливий Друз.

Силон не стал продолжать разговор. Когда дом, сильно опустевший в последнее время, угомонился на ночь, он, не ведая, что следует примеру отсутствующей Ливии Друзы, вышел в лоджию.

Ему прежде и в голову не приходило, что Друз может отнестись к проблеме иначе, нежели он сам; в противном случае он не стал бы делиться с ним своей идеей. «Возможно, — печально размышлял Силон, — именно по этой причине столь многие римляне твердят, что мы, италики, никогда не сможем стать римлянами. Я и то до сих пор не понимал Друза».

Положение Силона было незавидным: он обозначил свои намерения и убедился, что не может полагаться на молчание Друза. Неужели Друз побежит с утра пораньше к Луцию Валерию Флакку и Марку Антонию Оратору, чтобы пересказать им этот дружеский разговор?

Силону оставалось только дожидаться развития событий. Ему придется употребить всю свою изворотливость, чтобы убедить Друза, будто вечернее предложение было всего-навсего фантазией, родившейся у него по дороге с Форума на Палатин, глупостью и нелепицей, недостойной дальнейшего упоминания.

При этом он не собирался отказываться от столь блестящего плана. Напротив, простота и законченность делали его все более привлекательным. Цензоры в любом случае ожидают регистрации тысяч новых граждан. Разве у них есть основания не доверять резко возросшим цифрам по сельской местности? Надо немедленно лететь в Бовиан, к самниту Гаю Папию Мутилу, а потом, с ним на пару, — к остальным вождям италийских союзников. К тому времени, когда цензоры всерьез возьмутся за рекрутирование своей армии переписчиков, предводители италиков должны быть готовы действовать: подкупать переписчиков, продвигать кандидатуры людей, готовых втайне работать на италиков, колдуя над своими списками. Силона не интересовал сам город Рим: неграждане-италики, проживающие в Риме, не заслуживали обретения римского гражданства, ибо покинули землю предков ради соблазна более зажиточного существования на городских свалках.

Силон долго сидел в лоджии, напряженно размышляя над тем, как добиться священной цели — равенства для всех людей, живущих в Италии. Утром же он принялся за исправление допущенной накануне оплошности, без нажима, с легкой усмешкой доказывая Друзу, что теперь понимает нелепость своего предложения.

— Я впал в заблуждение, — подытожил он. — Утро вечера мудренее: теперь я вижу, что правда на твоей стороне.

— Вот и отлично, — с улыбкой ответил Друз.

Квинт Сервилий Цепион не появлялся дома до следующей осени. Из Смирны, что в провинции Азия, он отправился в Италийскую Галлию, оттуда в Утику в провинции Африка, в Гадес, что в Дальней Испании, и назад в Италийскую Галлию. Повсюду, где ступала его нога, жизнь делалась более зажиточной; в еще большей степени возрастало при этом его собственное богатство. Постепенно золото Толозы превращалось в нечто совсем иное: тучные поля вдоль реки Бетис в Дальней Испании, дома с множеством жителей в Гадесе, Утике, Кордубе, Гиспале, Старом и Новом Карфагене, Цирте, Немаузе, Арелате и во всех крупных городах Италийской Галлии и Апеннинского полуострова; к железо- и угледелательным городкам, основанным им в Италийской Галлии, примкнули поселения ткачей; повсюду, где выставлялись на продажу пахотные земли, Квинт Сервилий Цепион был среди активных покупателей. Он отдавал предпочтение италийским, а не римским банкам и компаниям. В римской Малой Азии он не оставил ни крохи своего состояния.

Он объявился в Риме у Марка Ливия Друза без предупреждения и, естественно, не застал жены и дочерей.

— Где они? — спросил он сестру.

— Там, где ты позволил им быть, — недоуменно ответила ему Сервилия.

— Что значит — «позволил»?

— Они по-прежнему живут в Тускуле, в имении Марка Ливия. — Сестра очень жалела, что дома не оказалось Друза.

— Чего ради они туда забрались?

— Ради мира и покоя. — Сервилия схватилась за голову. — Ах я, неразумная! Мне казалось, что я слышала из уст Марка Ливия, будто они поступили так с твоего согласия.

— Не давал я никакого согласия! — гневно бросил Цепион. — Я отсутствовал более полутора лет и, возвращаясь, надеялся, что меня встретят жена и дети, но их и след простыл! Невероятно! Что они делают в Тускуле?

Из всех мужских достоинств Сервилии Цепионы всегда ставили на первое место половую сдержанность в сочетании с супружеской верностью; за все время путешествия Цепион ни разу не переспал с женщиной. Не удивительно, что чем ближе он подъезжал к Риму, тем с большим нетерпением ждал встречи с женой.

— Ливия устала от Рима и переехала на старую виллу Друзов в Тускул, — молвила Сервилия, пытаясь унять сердцебиение. — Я и впрямь полагала, что ты одобрил их переезд. Так или иначе, он явно не пошел Ливии во вред. Я никогда еще не видела ее такой цветущей. И счастливой. — Она улыбнулась своему единственному брату. — В декабре, на календы, у тебя родился сын.

Новость действительно оказалась радостной, но не настолько, чтобы унять гнев Цепиона, не обнаружившего жену там, где он надеялся ее найти, и не получившего любовного удовлетворения.

— Немедленно пошли за ними, — распорядился он.

Пришедший немного погодя Друз застал шурина сидящим неподвижно в кабинете, без книги в руках; все мысли его были заняты выходкой Ливии Друзы.

— Что за история произошла у вас тут с Ливией? — спросил он Друза, не обращая внимания на приветливо протянутую ему руку и не желая обмениваться с шурином поцелуями, как того требовали приличия.

Друз, предупрежденный женой, отнесся к этой непочтительности снисходительно. Он начал с того, что уселся за стол.

— В твое отсутствие Ливия Друза переехала в мое имение в Тускуле, — объяснил он. — Не стоит видеть в этом какой-то подвох, Квинт Сервилий. Она устала от города, только и всего. Переезд определенно пошел ей на пользу: она прекрасно себя чувствует. К тому же у вас родился сын.

— Моя сестра говорит, что у нее создалось впечатление, будто я позволил им этот переезд, — засопел Цепион, — что совершенно не соответствует действительности.

— Ливия Друза действительно упомянула о твоем дозволении. — Друз сохранял невозмутимость. — Однако это мелочи. По-моему, она и не помышляла об этом до твоего отъезда, а потом избрала самый легкий путь, сказав нам, что ты согласился. Думаю, что, увидевшись с нею, ты поймешь, что она действовала себе во благо. Ее здоровье и настроение теперь гораздо лучше, чем когда-либо прежде. А все жизнь вне города!

— Придется призвать ее к порядку.

Друз приподнял бровь:

— Меня это не касается, Квинт Сервилий. Не хочу об этом знать. Другое мне интересно: твое путешествие.

Под вечер того же дня в имение Друза прибыли слуги. Ливия Друза встретила их спокойно. Она не выказала неудовольствия, а просто кивнула и сказала, что готова ехать в Рим в полдень следующего дня, после чего позвала слугу Мопса и отдала необходимые распоряжения.

Старинное тускуланское имение было теперь уже не просто загородной виллой: здесь появились сад-перистиль и канализация. Ливия Друза проследовала в свою гостиную, закрыла ставни и дверь, кинулась на кровать и зарыдала. Все кончено: Квинт Сервилий вернулся домой, а дом для Квинта Сервилия — город. Ей никогда более не позволят побывать в Тускуле. Несомненно, он уже осведомлен о лжи, к которой она прибегла, когда захотела перебраться сюда, — одно это, при его характере, означало, что ей следует навсегда выбросить Тускул из головы.

Катона Салониана сейчас не было в Тускуле, поскольку в Риме проходили заседания Сената; Ливия Друза не виделась с ним уже несколько недель. Утерев слезы, она присела за письменный стол и написала ему прощальное письмо:

Поутру она, как обычно, вышла прогуляться, уведомив домашних, что вернется к полудню, когда завершится подготовка к отъезду в Рим. Обычно она бежала на свидание со всех ног, однако на сей раз не торопилась, а наслаждалась прелестью осеннего пейзажа и старалась запомнить каждое деревцо, каждый камешек, каждый кустик, чтобы вызывать их в памяти в предстоящей одинокой жизни. Добравшись до беленького двухкомнатного домика, в котором они с Катоном встречались на протяжении двух лет без трех месяцев, она стала ходить от стены к стене, с великой нежностью и печалью дотрагиваясь до предметов нехитрой обстановки. Вопреки здравому смыслу она все же надеялась застать его здесь, однако этой надежде не суждено было сбыться; она оставила письмо на виду, прямо на ложе, отлично зная, что в этот дом не войдет никто, кроме него.

А теперь — в Рим… Ей предстояло трястись в двуколке, которую Цепион счел подходящим для жены транспортным средством. Сперва Ливия Друза настояла на том, чтобы держать в поездке маленького Цепиона на коленях, но после первых двух миль из пятнадцати она отдала младенца сильному рабу и велела ему нести его на руках. Дочь Сервилилла оставалась с ней дольше, однако потом и ее растрясло, и она то и дело подползала к окну, а затем и вовсе предпочла брести пешком. Ливии Друзе тоже отчаянно хотелось выйти из повозки, но выяснилось, что муж строго-настрого наказал ей ехать внутри, да еще с закрытыми окошками.

У Сервилии, в отличие от Лиллы, желудок оказался железным, поэтому она просидела в повозке все пятнадцать миль. Сколько ей ни предлагалось пройтись пешком, она с неизменным высокомерием отвечала, что патрицианки не ходят, а только ездят. Ливия Друза подумала, что девочка очень возбуждена, хотя, лишь прожив в тесном общении с дочерью почти два года, научилась разбираться в ее настроениях. Внешне девочка оставалась совершенно спокойной, разве что ее глазенки поблескивали ярче обычного, а в уголках рта залегли две лишние складочки.

— Я очень рада, что ты так ждешь предстоящей встречи с папой, — проговорила Ливия Друза, хватаясь за лямку, чтобы удержаться на сиденье в накренившейся повозке.

— Не то что ты, — поспешила с уколом Сервилия.

— Постарайся же понять меня! — взмолилась мать. — Мне так нравилась жизнь в Тускуле, я так ненавижу Рим — вот и весь ответ!

— Ха! — хмыкнула Сервилия.

На этом разговор закончился.

Спустя пять часов после выезда из Тускула двуколка и вся многочисленная свита остановились у дома Марка Ливия Друза.

— Пешком я добралась бы скорее, — ядовито напутствовала Ливия Друза возницу, прежде чем он скрылся вместе с наемной повозкой.

Цепион дожидался ее в покоях, которые они занимали прежде. Он приветствовал жену равнодушным кивком. Такой же безразличной была его реакция на обеих дочерей, которых мать вытолкнула вперед, чтобы они поприветствовали отца, прежде чем отправиться в детскую. Даже широкая и одновременно застенчивая улыбка Сервилии не разгладила его сварливых морщин.

— Идите! — велела девочкам Ливия Друза. — И скажите няне, чтобы принесла маленького Квинта.

Няня оказалась тут как тут. Ливия Друза забрала у нее малыша и сама внесла его в гостиную.

— Вот, Квинт Сервилий! — с улыбкой молвила она. — Познакомься: это твой сын. Красивый, правда?

Слова эти были материнским преувеличением: маленький Цепион вовсе не был красив. Впрочем, и уродцем его нельзя было назвать. Десятимесячный мальчуган спокойно сидел у матери на руках, глядя прямо перед собой без очаровательной улыбки, обычно свойственной его сверстникам. Прямые, густые волосы на его головке имели яростный рыжий оттенок, глаза его были темно-карими, ручки довольно длинными, личико худым.

— Юпитер! — удивленно вскричал Цепион. — Откуда у него взялись рыжие волосы?

— Марк Ливий говорит, что рыжей была семья моей матери, — безмятежно откликнулась Ливия Друза.

— О!

Цепион вздохнул с облегчением. Дело было не в том, что он подозревал жену в неверности, а в том, что он не любил двусмысленностей. Не будучи нежным папашей, он даже не попытался взять малыша на руки; его пришлось подтолкнуть, чтобы он пощекотал мальчика под подбородком.

— Ладно, — сказал наконец Цепион. — Отдай его няньке. Пора нам побыть наедине, жена.

— Но скоро время ужинать, — попыталась возразить Ливия Друза, отдавая ребенка няне, заглянувшей в комнату. — Ужин и так запоздал. — У нее отчаянно колотилось сердце, поскольку она отлично знала, что сейчас последует. — Не можем же мы оттягивать его до бесконечности!

Не обращая внимания на ее слова, Цепион закрыл ставни и запер дверь.

— Я не голоден, — проговорил он, снимая тогу. — Если голодна ты, тем хуже для тебя. Сегодня тебе придется обойтись без ужина, жена!

Даже не будучи чувствительным и проницательным человеком, Квинт Сервилий не мог не заметить перемену, происшедшую в жене, стоило ему лечь с ней рядом и властно притянуть ее к себе: она была напряжена и совершенно невосприимчива к его ласкам.

— Что с тобой? — разочарованно спросил он.

— Подобно всем женщинам, я все меньше люблю это занятие. Родив двоих-троих детей, женщины теряют к нему интерес.

— Ничего, — рассердился Цепион, — ты постараешься опять им заинтересоваться. Мужчины нашей семьи славятся воздержанием и высокой моралью, мы не спим ни с кем, кроме наших жен. — Реплика эта прозвучала до смешного напыщенно, словно была заучена наизусть.

Соитие их можно было назвать успешным только условно; несмотря на ненасытность Цепиона, Ливия Друза оставалась холодной и апатичной; страшным оскорблением для мужа стало то, что его последнее по счету достижение ознаменовалось ее храпом: она умудрилась уснуть! Он грубо тряхнул ее.

— Откуда у нас возьмется еще один сын? — крикнул он, больно хватая ее за плечи.

— Я больше не хочу детей, — пробормотала она.

— Если ты не поостережешься, — мычал он, приближаясь к кульминации, — я с тобой разведусь.

— Если развод будет означать, что я могу и дальше жить в Тускуле, — ответила она, не обращая внимания на его стоны, — то я не стану возражать. Ненавижу Рим. И вот это ненавижу. — Она выскользнула из-под него. — Теперь я могу спать?

Он был слишком утомлен, чтобы продолжать препирательства, но с утра, едва проснувшись, возобновил прерванный разговор, причем со злостью.

— Я твой муж, — завел он, стоило ей встать, — и ожидаю от тебя, жена, соответствующего поведения.

— Я же сказала: все это мне больше не интересно, — резко ответила она. — Если это тебя не устраивает, Квинт Сервилий, то предлагаю тебе развестись со мной.

До Цепиона дошло, что она жаждет развода, хотя мысль о ее неверности его пока не посещала.

— Никакого развода, жена.

— Тебе известно, что я сама могу с тобой развестись.

— Сомневаюсь, чтобы твой брат согласился на это. Впрочем, это неважно. Развода не будет — и точка. А интерес будет — у меня.

Он схватил свой кожаный ремень и сложил его вдвое. Ливия Друза непонимающе уставилась на него.

— Перестань паясничать! Я не ребенок.

— Ведешь ты себя именно как ребенок.

— Ты не посмеешь ко мне притронуться!

Вместо ответа он заломил ей руку за спину, одновременно задрав ее ночную рубашку. Ремень начал звонко хлестать по ягодицам и бедрам. Сперва Ливия Друза дергалась, пытаясь освободиться, но потом ей стало ясно, что он способен сломать ей руку. С каждым ударом боль делалась все нестерпимее, прожигая ее насквозь, как огнем; сначала она всхлипывала, потом разрыдалась, потом ей стало страшно. Когда она рухнула на колени и попыталась спрятать лицо в ладонях, он схватил ремень обеими руками и стал хлестать ее согбенное тело, не помня себя от злобы.

Ее крики доставляли ему наслаждение; он совсем сорвал с нее сорочку и лупцевал до тех пор, пока его руки не обвисли в изнеможении. Отпихнув ногой упавший на пол ремень, Цепион накрутил на руку волосы жены, рывком поставил ее на ноги и подтолкнул к душной нише, где стояла кровать, издававшая после бурной ночи настоящее зловоние.

— А вот теперь поглядим! — прохрипел он, придерживая рукой готовое к использованию орудие любви, ставшее сейчас орудием истязания. — Лучше смирись, жена, иначе получишь еще! — С этими словами он вскарабкался на нее, искренне полагая, что ее дрожь, колотящие его по спине кулаки и сдавленные крики свидетельствуют о небывалом наслаждении.

Звуки, доносившиеся из покоев Цепиона, были услышаны многими. Прокравшаяся вдоль колоннады Сервилия, желавшая узнать, проснулся ли ее любимый папочка, ничего не упустила; то же относилось и ко многим слугам. Зато Друз и Сервилия ничего не слышали и не понимали; никто не знал, как поставить их в известность.

Служанка, помогавшая Ливии Друзе принимать ванну, расписывала, спустившись в подвал к рабам, причиненные хозяйке увечья; при этом лицо ее было искажено страхом.

— Огромные кровавые рубцы! — причитала она, обращаясь к управляющему Кратиппу. — Они до сих пор кровоточат! Вся постель забрызгана кровью! Бедняжка, бедняжка…

Кратипп рыдал в одиночестве, не зная, чем помочь; слезы проливал не он один, ибо среди слуг многие знали Ливию Друзу с раннего детства, всегда жалели ее и заботились о ней. Стоило старикам увидеть ее утром, как глаза их снова увлажнились: она передвигалась со скоростью улитки и выглядела так, словно мечтала о смерти. Однако Цепион был хитер; даже в гневе он проявил осмотрительность: на руках, ногах, шее и лице у жены не оказалось ни единой отметины.

Положение оставалось неизменным на протяжении двух месяцев, разве что избиения, которым примерно раз в пять дней продолжал подвергать жену Цепион, отличались теперь некоторым разнообразием: он уделял внимание каждый раз новым участкам ее тела, позволяя другим заживать. Это оказывало на него огромное воздействие в смысле любовной неистовости. Недурным было и ощущение своей власти; наконец-то он понял всю притягательность старинных нравов, прелесть положения pater familias и подлинное предназначение женщины.

Ливия Друза ни с кем не откровенничала, даже со служанкой, присутствовавшей при ее омовениях, и сама лечила свои раны. Ранее не свойственная ей хмурая молчаливость была замечена Друзом и его женой, вызывая у них беспокойство. Однако им не оставалось ничего другого, кроме как объяснять происходящее возвращением Ливии в Рим, хотя Друз, не забывший, как сестра противилась браку с Цепионом, задавал себе вопрос, не присутствием ли Цепиона объясняется ее шаркающая походка, изможденный вид и непробиваемое спокойствие.

В душе Ливии Друзы не осталось ничего, кроме физических страданий, которые причиняли ей избиения и последующие постельные утехи мужа. Она была готова считать это карой; кроме того, телесная боль делала не столь нестерпимой разлуку с ее возлюбленным Катоном. К тому же, размышляла она, боги сжалились над ней, и она выкинула трехмесячный плод, который Цепион уж никак не мог бы счесть своим произведением. Нежданное возвращение Цепиона стало для нее достаточным потрясением, чтобы она успела испугаться еще и этой трудности; она вспомнила о ней только тогда, когда трудность исчезла. Да, так и есть; боги к ней милостивы. Рано или поздно ее постигнет смерть — ведь когда-нибудь муж забудет вовремя прервать пытку. Смерть же была во сто крат предпочтительнее жизни с Квинтом Сервилием Цепионом.

Вся атмосфера в доме была теперь иной, и уж это-то не могло пройти мимо внимания Друза; при этом он знал, что лучше бы ему уделять больше внимания беременности его жены — неожиданному, счастливому подарку, на который они перестали было надеяться. Уныние, овладевшее домом, беспокоило и Сервилию. В чем же причина? Неужто одна-единственная несчастная жена может распространять вокруг себя столь кромешный мрак? Даже слуги самого Друза впали в безмолвие. Обычно их шумная суета вызывала у хозяина некоторое раздражение. Он с детства привык просыпаться в неурочный час от бурных всплесков жизнерадостности, доносившихся из помещений под атрием. Теперь же все это кануло в прошлое. Слуги пробирались по дому с вытянувшимися физиономиями, ограничивались односложными ответами на любые вопросы и с удвоенным усердием боролись с пылью и мусором, словно дружно решили заморить себя работой или подхватили бессонницу. Кратипп, всегда казавшийся непоколебимой скалой, и тот был теперь не таким, как прежде.

Как-то раз под конец года Друз рано утром схватил Кратиппа за руку, прежде чем тот успел дать привратнику распоряжение впускать собравшихся на улице клиентов.

— Подожди-ка, — сказал Друз, подталкивая управляющего к своему кабинету. — Мне надо с тобой поговорить.

Однако, даже тщательно заперев все двери, дабы обезопасить себя от незваных гостей, Друз не смог вымолвить нужного слова. Он принялся расхаживать по комнате; Кратипп стоял как каменный, уставившись в пол. Наконец Друз взял себя в руки и уперся взглядом в слугу.

— Что происходит, Кратипп? — Он потрепал его по плечу. — Уж не обидел ли я тебя? Почему мои слуги сделались так несчастны? Уж не допустил ли я ненароком какого просчета? Если так, то очень прошу открыть мне глаза. Я не допущу, чтобы хотя бы один из моих рабов был недоволен жизнью из-за моего обращения или из-за обид, наносимых кем-то из членов моей семьи. Но тяжелее всего мне видеть в унынии тебя! Без тебя этот дом вообще рухнет!

К ужасу хозяина, Кратипп залился слезами; некоторое время Друз терялся в догадках, как ему поступить, но потом поддался порыву и уселся вместе с управляющим на ложе, гладя его по вздрагивающему плечу и утирая платком его лицо. Однако чем добрее был Друз, тем горше делались рыдания Кратиппа. Теперь уже сам Друз был близок к слезам; он принес вина, заставил Кратиппа выпить немного и еще долго возился с ним, как любящая нянька, прежде чем тот немного успокоился.

— О, Марк Ливий, какое бремя ты снимаешь с моей души!

— Что ты имеешь в виду, Кратипп?

— Порку!

— Порку?!

— Она старается кричать так, чтобы никто не слышал! — Кратипп снова разрыдался.

— Ты говоришь о моей сестре? — повысил голос Друз.

— Да.

Сердце Друза заколотилось как бешеное, лицо налилось кровью, руки заходили ходуном.

— Рассказывай! Именем богов призываю тебя открыть мне всю правду!

— Квинт Сервилий… Он ее прибьет.

Теперь дрожь била Друза нестерпимо; он стал задыхаться.

— Муж моей сестры бьет ее?

— Да, господин! — Управляющий из последних сил старался совладать с собой. — Я знаю, что не мое дело вмешиваться, и, клянусь, я не стал бы этого делать! Но ты был так добр, так внимателен ко мне, что я… я…

— Успокойся, Кратипп, я не сержусь на тебя, — ровным голосом проговорил Друз. — Наоборот, я бесконечно благодарен тебе за это признание. — Он встал и помог подняться Кратиппу. — Ступай к привратнику и вели ему извиниться за меня перед моими клиентами. Сегодня я их не приму, потому что у меня будут другие дела. Теперь слушай: передай моей жене, чтобы она отправилась в детскую и оставалась там с детьми, поскольку мне придется отослать всех слуг в подвал, где они станут выполнять одно мое поручение. Ты уж проследи, чтобы все ушли к себе, а потом и сам уходи. Но прежде выполни последнюю просьбу: скажи Квинту Сервилию и моей сестре, что я жду их у себя в кабинете.

Оставшись в одиночестве, Друз постарался сладить с дрожью во всем теле и с небывалым гневом. Вдруг Кратипп преувеличивает? Вполне возможно, что дело зашло не так далеко, как воображают слуги…

Однако ему оказалось достаточно одного-единственного взгляда на Ливию Друзу, чтобы понять, что преувеличением здесь и не пахнет. Она вошла в кабинет первой, и он сразу увидел, как ей больно, как она удручена, как велик ее страх, как бездонно ее несчастье. От нее веяло кладбищенским холодом. За ней следом появился Цепион — этот был скорее заинтригован, нежели насторожен.

Друз принял их стоя и не предложил сесть. Вместо этого, впившись в шурина полным ненависти взглядом, он сразу приступил к сути дела:

— До моего сведения дошло, Квинт Сервилий, что ты подвергаешь мою сестру телесным истязаниям.

Ливия Друза испустила стон, Цепион же ответил с гневным презрением:

— То, как я поступаю со своей женой, Марк Ливий, касается меня одного, и никого больше.

— Не согласен, — произнес Друз как можно спокойнее. — Твоя жена мне сестра, она — член большой и могущественной семьи. Никто в этом доме не поднимал на нее руку до ее замужества. Я не позволю избивать ее ни тебе, ни кому-либо еще.

— Она моя жена. Это значит, что она подчиняется моей воле, а не твоей, Марк Ливий! Я буду поступать с ней так, как захочу.

— Ты связан с Ливией Друзой узами брака, — произнес Друз с каменеющим лицом. — Я же связан с ней кровными узами, что намного важнее. Я не позволю тебе избивать мою сестру!

— Ты сам сказал, что не хочешь знать, каким методом я стану учить ее порядку. Тогда ты был прав: это действительно не твоя забота.

— Избиение жены не может пройти незамеченным. Это — недопустимая низость! — Друз перевел взгляд на сестру. — Прошу тебя, сними одежду, Ливия Друза. Я хочу знать, что натворил этот истязатель.

— Не смей, жена! — взревел Цепион, наливаясь праведным гневом. — Обнажаться перед мужчиной, не являющимся твоим мужем? Не смей!

— Сними одежду, Ливия Друза, — повторил Друз.

Ливия Друза не шевелилась и не размыкала уст.

— Сестрица, послушайся меня, — ласково сказал Друз, сделав шаг в ее сторону. — Я должен увидеть это.

Стоило ему обнять ее, как она вскрикнула и отпрянула; тогда он, стараясь не причинять ей боли, спустил одежду с ее плеч.

У Цепиона не хватило храбрости, чтобы не позволить Друзу исполнить задуманное. Мужчины увидели грудь Ливии Друзы и покрывающие ее старые рубцы, лиловые и ядовито-желтые. Друз развязал ее пояс, и одежда соскользнула к ее ногам. В последний раз супруг занимался ее бедрами: они раздулись и были густо усеяны ссадинами и синяками. Друз нежно помог сестре одеться; подняв ее безжизненные руки, он заставил ее поддержать ткань на плечах. Потом он повернулся к Цепиону и произнес, подавляя гнев:

— Вон из моего дома!

— Жена — моя собственность, — ответил Цепион. — Закон позволяет мне обращаться с ней так, как я сочту необходимым. Мне дозволено даже убить ее.

— Твоя жена — моя сестра, и я не позволю издеваться над представительницей моего рода, как не позволю обращаться таким подлым образом с последним безмозглым животным из своего хлева. Ступай вон из моего дома!

— Если я уйду, уйдет и она! — гаркнул Цепион.

— Она останется со мной. Убирайся, истязатель жены!

Но тут из-за их спин раздался пронзительный голосок, наполненный лютой ненавистью:

— Она это заслужила! Заслужила! — Маленькая Сервилия бросилась к отцу и заглянула ему в глаза. — Не бить ее надо, отец, а убить!

— Ступай в детскую, Сервилия, — устало произнес Друз.

Однако девочка цеплялась за отцовскую руку и бросала Друзу недетский вызов, расставив ноги и сверкая глазами.

— Она заслуживает, чтобы ее убили! — надрывалась девочка. — Я знаю, почему ей нравилось жить в Тускуле! Я знаю, чем она там занималась! Я знаю, почему мальчик родился рыженьким!

Цепион отпихнул ее руку, словно обжегшись. С его глаз начинала сползать пелена.

— То есть как, Сервилия? — Он немилосердно тряхнул дочь. — Продолжай, девочка, говори, что у тебя на уме!

— У нее был любовник — я знаю, что значит «любовник»! — выкрикнула девочка, скаля зубы. — У моей мамы был любовник. Рыжий! Они встречались каждое утро в доме, в его имении. Я знаю — я ходила за ней по пятам! Я видела, что они делали в постели. И знаю, как его зовут. Марк Порций Катон Салониан, потомок раба! Я знаю, я спрашивала тетю Сервилию. — Она воззрилась на отца, и ненависть сменилась на ее личике бесконечным обожанием. — Папочка, если ты не убьешь ее, то просто оставь ее здесь. Она тебе не пара. Она не заслуживает тебя! Кто она такая, в конце концов? Всего лишь плебейка, не то что мы с тобой, настоящие патриции! Если ты оставишь ее здесь, я буду ухаживать за тобой, обещаю!

Друз и Цепион превратились в каменные глыбы, зато Ливия Друза наконец-то ожила. Запахнув одежду и затянув пояс, она повернулась к дочери.

— Маленькая, все обстоит совсем не так, как тебе кажется, — ласково произнесла она и попыталась погладить дочь по щеке.

Однако рука ее была немилосердно отброшена. Сервилия прижалась к отцу:

— Я сама знаю, как все обстоит. Обойдусь без твоих поучений! Ты опозорила наше имя — имя моего отца! Ты заслуживаешь смерти! А этот мальчишка — не сын моему отцу.

— Маленький Квинт — сын твоего отца, — твердила Ливия Друза. — Он твой брат.

— Нет, он пошел в рыжего мужчину, он — потомок раба! — Маленькая Сервилия ухватилась за тунику Цепиона. — Папочка, пожалуйста, забери меня отсюда!

Вместо ответа Цепион оттолкнул ребенка, да так сильно, что девочка не удержалась на ногах.

— Каким же я был болваном! — негромко проговорил он. — Девчонка права, ты заслуживаешь смерти. Жаль, что я не орудовал ремнем чаще и сильнее.

Стиснув кулаки, он вылетел из комнаты, преследуемый дочерью, которая звала его, просила подождать и дрожала от горьких рыданий.

Друз с сестрой остались одни.

Ноги у Марка Ливия подкосились, он тяжело опустился в кресло. Ливия Друза, его единственная сестра, — прелюбодейка… Лишь сейчас он понял, как она ему дорога: ее беда оказалась и его бедой, он ощущал на себе несмываемую вину.

— Это я виноват, — проговорил он, кривя губы.

Она опустилась на ложе.

— Полно! Кроме меня самой, тут некого винить.

— Так это правда? У тебя есть любовник?

— Был. Первый и последний. Я не виделась с ним и ничего о нем не знаю с тех пор, как покинула Тускул.

— Но Цепион мучал тебя не из-за этого.

— Нет.

— Тогда из-за чего?

— После Марка Порция я уже не могла притворяться, — призналась Ливия Друза. — Мое безразличие злило его, и он стал меня бить. А потом он обнаружил, что ему нравится избивать меня, что это его… возбуждает.

Глядя на Друза, можно было подумать, что его вот-вот вырвет; воздев руки, он беспомощно взмахнул ими.

— О боги, в каком мире нам приходится жить! — выкрикнул он. — Я причинил тебе страшное зло, Ливия Друза.

Она присела в кресло для клиентов.

— Ты действовал в меру своих возможностей, — мягко ответила она. — Поверь, Марк Ливий, я поняла это уже много лет назад. С тех пор твоя доброта заставила меня полюбить тебя и Сервилию.

— Моя жена! — спохватился Друз. — Как все это отразится на ней?

— Ее не должна касаться эта грязь, — сказала Ливия Друза. — Она беременна, ей покойно, и нам нельзя ее расстраивать.

Друз вскочил.

— Оставайся здесь, — велел он сестре, направляясь к двери. — Я должен проследить, чтобы братец не сболтнул ей ничего, что могло бы ее удручить. Выпей вина. Я скоро.

Но Цепион даже не вспомнил о существовании сестры. Из кабинета Друза он бросился прямиком к себе в покои. Дочь рыдала и цеплялась за его пояс, пока он не отвесил ей пощечину и не запер у себя в спальне. Там, в углу, Друз и нашел ее, по-прежнему всхлипывающую.

Слуги уже приступили к своим обязанностям, поэтому Друз мог отвести ее в детскую, где к стене жалась перепуганная нянька.

— Успокойся, Сервилия! Сейчас Стратоника вымоет тебе личико и накормит тебя завтраком.

— Я хочу к моему папе!

— Твой отец покинул мой дом, дитя мое, но не отчаивайся: я уверен, что он, разделавшись с делами, пошлет за тобой.

Утешая девочку. Друз сам не знал, испытывает ли он к ней неприязнь за выложенную правду или склонен благодарить ее за это.

Сервилия мигом просияла.

— Обязательно пошлет! — воскликнула она, проходя с дядей под колоннадой.

— Ступай к Стратонике, — напутствовал ее Друз и твердо присовокупил: — Постарайся не болтать языком, Сервилия! Ради твоей тети и отца — да, отца! — ты не должна проронить ни словечка о том, что стряслось здесь этим утром.

— Как же это может ему повредить? Он — жертва!

— Никакой мужчина не одобрит такого ущемления своей гордости. Поверь моему слову, твой отец не скажет тебе спасибо, если ты проболтаешься.

Полная противоречивых чувств, Сервилия удалилась с нянькой. Друз отправился к жене и рассказал ей ровно столько, сколько, по его разумению, ей было невредно узнать. К его удивлению, она приняла новость спокойно.

— Я рада, что мы наконец-то знаем, что происходит, — проговорила она, колыхая огромным бутоном — своим животом. — Бедняжка Ливия Друза! Боюсь, Марк Ливий, что мой брат заслуживает все меньше любви, даже моей. С возрастом он делается все менее сговорчивым. Между прочим, я вспоминаю, что еще в детстве ему нравилось терзать детей рабов.

Дальше путь Друза лежал назад, к сестре, которая по-прежнему сидела в кресле для клиентов, судя по всему, взяв себя в руки. Он присел с ней рядом.

— Ну и утро! Разве я знал, к чему мне суждено прикоснуться, когда спрашивал Кратиппа, почему он и остальные слуги так удручены?..

— А они были удручены? — удивленно подняла голову Ливия Друза.

— Да. Из-за тебя, милая. Они слышали, как Цепион бьет тебя. Не забывай, что они знают тебя с твоих первых шажков. Они в тебе души не чают, Ливия Друза.

— Как приятно! А я и не знала!

— Должен признаться, что это стало откровением и для меня. О боги, как я был туп! Теперь мне остается только сожалеть о происшедшем.

— Не стоит, — вздохнула она. — Он забрал Сервилию?

— Нет, — скривился Друз. — Он запер ее в вашей комнате.

— Бедненькая! Она его боготворит!

— Это я вижу. Но не понимаю.

— Что будет дальше, Марк Ливий?

Он пожал плечами.

— Честно говоря, понятия не имею! Наверное, самое правильное для всех нас — это вести себя как ни в чем не бывало и дождаться вестей от… — Он чуть было не произнес «Цепиона», но вовремя спохватился и заставил себя использовать вежливое обозначение: — Квинта Сервилия.

— А если он со мной разведется — что он, по всей видимости, и сделает?

— Это будет означать, что ты от него благополучно отделалась.

Наконец-то Ливия Друза смогла затронуть по-настоящему волнующую ее тему:

— А Марк Порций Катон? — порывисто спросила она.

— Наверное, этот человек для тебя очень важен?

— Да, важен.

— Мальчик — его сын?

Сколько раз она мысленно репетировала этот разговор! Что она скажет, когда кто-нибудь из родственников удивится цвету волос ребенка или его все более явному сходству с Марком Порцием Катоном? Она пришла к выводу, что Цепион должен хоть чем-то отплатить ей за годы безропотной покорности и примерного поведения, не говоря уже об истязаниях. Пока у ее сына было имя. Если она объявит, что его отцом является Катон, он это имя утратит, а поскольку родился он под этим именем, то на нем всю жизнь будет стоять пятно незаконнорожденности. Дата рождения ребенка говорила о том, что Цепион вполне мог быть его отцом. Никто, кроме нее, не знал, что Цепион никак не мог им быть.

— Нет, Марк Ливий, мой сын — ребенок Квинта Сервилия, — твердо ответила она. — Моя связь с Марком Порцием началась уже после того, как я узнала, что беременна.

— Тогда остается только сожалеть, что он рыжеволос, — сказал Друз без всякого выражения на лице.

Ливия Друза заставила себя улыбнуться.

— Ты никогда не замечал, какие шутки проделывает с нами, смертными, Фортуна? С тех пор как она свела меня с Марком Порцием, у меня появилось ощущение, что она задумала хитрую игру. Поэтому, когда Квинт родился рыжеволосым, я совершенно не удивилась, хотя неудивительно и то, что мне никто не верит.

— Я поддержу тебя, сестра, — молвил Друз. — Невзирая на любые препятствия, я теперь буду оказывать тебе всю помощь, на какую только окажусь способен.

На глазах Ливии Друзы показались слезы.

— О, Марк Ливий, как я тебе благодарна!

— Это самое меньшее, что я могу сделать, чтобы искупить причиненное тебе зло. — Он откашлялся. — Что до Сервилии, можешь не сомневаться, что она будет за меня, а следовательно, и за тебя.

Под вечер того же дня Цепион прислал уведомление о разводе, к которому прилагалось личное письмо Друзу, каковое адресат не стал держать в тайне.

— Хочешь знать, что пишет этот клоп? — спросил он сестру.

К этому часу ее успели осмотреть несколько лекарей, дружно прописавших ей постельный режим. Она лежала на животе, пока двое подручных лекаря заклеивали ей спину от самых плеч и ноги до лодыжек пластырями. Ливии было нелегко повернуться к брату, но она, рискуя вывихнуть шею, ухитрилась скосить на него глаза.

— Что же?

— Во-первых, он отказывается признавать своими всех троих детей! Во-вторых, не собирается возвращать твое приданое. В-третьих, обвиняет тебя в неоднократных изменах. Он также не намерен возмещать расходы, понесенные мною за семь с лишним лет проживания его семьи под моей крышей: основанием для всего этого служит то, что ты якобы никогда не была его женой, а ваши дети рождены от других мужчин.

Ливия Друза уронила голову на подушку.

— Ecastor! Скажи, Марк Ливий, как он может поступать так безжалостно с собственными дочерьми? Ладно еще маленький Квинт, но Сервилия и Лилла? Сервилия этого не переживет!

— Подожди, это еще не все! — воскликнул Друз, размахивая письмом. — Он также намерен внести изменения в свое завещание с целью лишить детей наследства. И после этого у него еще хватает наглости требовать у меня назад «его» кольцо! Его кольцо!

Ливия Друза знала, о каком кольце идет речь. То была фамильная драгоценность, принадлежавшая их отцу, который, в свою очередь, получил ее от своего отца; предание гласило, что это было кольцо-печатка самого Александра Великого. С тех пор как Квинт Сервилий Цепион и Марк Ливий Друз подружились, будучи еще мальчишками, Цепион страстно желал стать обладателем кольца: у него на глазах оно было снято с пальца умершего Друза-цензора и надето на палец теперешнего Друза. Отправляясь в Смирну и в Италийскую Галлию, он упросил Друза дать ему это кольцо как талисман. Друзу не хотелось расставаться с кольцом, но потом, устыдившись, он все же сдался. Стоило Цепиону вернуться, как Друз потребовал кольцо назад. Сначала Цепион искал причину, которая позволила бы ему оставить кольцо себе, однако, не найдя таковой, подчинился, сказав с деланным смехом: «Ладно уж! Но когда я уеду опять, придется тебе, Марк Ливий, снова дать мне его в дорогу — оно приносит счастье!»

— Да как он смеет! — негодовал Друз, хватаясь за окольцованный мизинец, словно Цепион мог вынырнуть у него из-под локтя и завладеть драгоценностью, благо что она и на мизинце сидела не слишком свободно: Александр Великий был мужчина мелкий.

— Не обращай внимания, Марк Ливий! — успокаивала Ливия Друза брата, не сводя с него глаз. — Но что будет с моими детьми? Может ли он исполнить свою угрозу?

— Сперва ему придется иметь дело со мной, — мрачно отозвался Друз. — Тебе он тоже прислал письмо?

— Нет, только уведомление о разводе.

— Тогда отдыхай и ни о чем не тревожься, сестренка.

— Что сказать детям?

— Ничего не говори, пока я не разберусь с их папашей.

Возвратившись в кабинет, Марк Ливий Друз выбрал свиток из наилучшего пергамента из самого Пергама (ему хотелось, чтобы его ответ пребыл в веках) и написал:

Письмо было запечатано и вручено слуге для немедленной доставки в новую берлогу Цепиона — дом Луция Марция Филиппа. Оттуда слугу выпроводили пинками, и, прихромав назад, он доложил Друзу, что ответа не будет. Снисходительно улыбаясь, Друз одарил пострадавшего десятью денариями, после чего уселся в кресло, зажмурился и стал с наслаждением представлять себе, как разъярен Цепион. Друз знал, что никакого суда не будет. Независимо от того, кто в действительности является отцом маленького Квинта, официально он будет считаться сыном Цепиона. Наследник золота Толозы! Друз расплылся в улыбке, поймав себя на страстном желании, чтобы маленький Квинт оказался длинношеим, большеносым, рыжеголовым кукушонком в гнезде Сервилиев Цепионов. Это станет отличным возмездием для истязателя жены!

Друз вызвал свою племянницу Сервилию из детской в сад. Раньше он почти не замечал ее, разве что улыбался ей, проходя мимо, гладил по голове, делал подарки и походя недоумевал, почему эта крошка такая неулыбчивая. Как Цепион мог отказаться от нее? Ведь она — вылитый отец! Такая же мстительная и сварливая. Друз придерживался мнения, что детям нет места в делах взрослых, и пришел в ужас от утренней выходки племянницы. Злая сплетница! Ей было бы поделом, если бы Друз позволил Цепиону исполнить его намерение и лишить ее права наследования.

Мысли эти не могли не отразиться на лице Друза; выйдя из детской и направившись к нему по перистилю вдоль фонтана, Сервилия заметила, как он хмур и как холоден его взор.

— Сервилия, поскольку этим утром ты позволила себе вмешаться в дела взрослых, я счел необходимым уведомить тебя, что твой отец принял решение развестись с матерью.

— Вот здорово! — воскликнула довольная Сервилия. — Я сейчас же соберусь и отправлюсь к нему.

— Ничего не выйдет: он тебя не ждет.

Девочка так сильно побледнела, что при иных обстоятельствах Друз испугался бы за нее и заставил прилечь. Сейчас же он просто наблюдал за ней. Вместо того чтобы упасть в обморок, она выпрямилась и густо покраснела.

— Я тебе не верю, — отчеканила она. — Мой папочка так со мной не поступит, знаю.

Друз пожал плечами:

— Раз ты мне не веришь, ступай и убедись в этом сама. Он тут недалеко, у Луция Марция Филиппа. Ступай и спроси.

— И пойду!

С этими словами Сервилия зашагала прочь, заставив няньку броситься за ней следом.

— Пусть идет, Стратоника, — остановил няньку Друз. — Просто не упускай ее из виду и верни назад.

«Какие они все несчастные! — подумалось Друзу, оставшемуся у фонтана. — И как несчастен был бы я сам, если бы не моя любимая Сервилия и наш сын, а также дитя в ее чреве, которому пока уютнее, чем всем остальным». Покаянное настроение сменилось у него желанием наброситься на девчонку-Сервилию, раз ее папаша стал для него недосягаем. Однако нежарких солнечных лучей оказалось довольно, чтобы невзгоды этого дня перестали ослеплять его, и к нему вернулось чувство справедливости; он снова был Марком Ливием Друзом, защитником обиженных. Лишь одного человека, как бы тот ни был обижен, он не станет защищать: Квинта Сервилия Цепиона.

Возвратившаяся девочка застала дядю на прежнем месте — у фонтана. Струйка воды, брызжущей из пасти дельфина, искрилась на солнце. Глаза Друза были прикрыты, лицо приняло обычное покойное выражение.

— Дядя Марк! — громко позвала маленькая Сервилия.

Он открыл глаза и заставил себя улыбнуться.

— Вот и ты! — проговорил он. — Как дела?

— Он не хочет меня принимать: сказал, я дочь не ему, а кому-то другому, — ответила несчастная девочка.

— Вот видишь! А ты мне не верила.

— Как я могла тебе поверить? Ведь ты на ее стороне.

— Сервилия, нельзя быть такой безжалостной к собственной матери. Дурно поступили с ней, а не с твоим отцом.

— Как ты можешь это говорить? Ведь у нее был любовник!

— Если бы твой отец был к ней добрее, она бы не завела любовника. Избиению жены не может быть оправдания.

— Лучше бы он не бил, а вообще убил ее. Я бы так и сделала.

— Уходи! — отчаялся Друз. — Ужасная девчонка!

Снова закрывая глаза, он подумал, что, отвергнутая отцом, Сервилия рано или поздно сблизится с матерью. Такое развитие событий было бы вполне естественным.

Ощутив голод, Друз перекусил хлебом, оливками и сваренными вкрутую яйцами в компании жены, которую более подробно посвятил в курс событий. Зная, что жене свойственно отличающее всех Сервилиев Цепионов сословное высокомерие, он не знал, каким будет отношение жены к тому, что ее родственница вступила в связь с человеком, ведущим род от раба. Однако Сервилия слишком любила Друза, чтобы перечить ему. Она уже давно уяснила, что, вступая в брак, следует сразу решить, кому быть преданной больше, и решила встать на сторону Друза. Долгие годы проживания под одной крышей с Цепионом не прибавили ей нежности к брату, поскольку ее приниженному состоянию, отличавшему их отношения в детстве, теперь пришел конец, и к тому же она достаточно много лет провела с Друзом, чтобы перенять его бесстрашие.

Как ни прискорбно было все происшедшее, они вкушали пищу в приподнятом настроении; насытившись, Друз почувствовал, что теперь готов отражать любые неприятности, которые преподнесет этот столь неудачно начавшийся денек. Продолжение оказалось не лучше: новые волнения принес Марк Порций Катон Салониан.

Приглашая Катона прогуляться с ним вдоль колоннады, Друз приготовился к худшему.

— Что тебе известно? — спокойно спросил он.

— У меня только что побывали Квинт Сервилий Цепион и Луций Марций Филипп, — ответил Катон, подражая бесстрастному тону Друза.

— Оба? Полагаю, Филиппу надлежало выступать в роли свидетеля?

— Да.

— Итак?

— Цепион просто-напросто поставил меня в известность о том, что разводится с женой, уличив ее в измене со мной.

— И все?

Катон нахмурился.

— Чего уж больше! Ведь он объявил об этом в присутствии моей жены, которая тут же ушла к отцу.

— Час от часу не легче! — вскричал Друз, воздевая руки. — Присядь, Марк Порций, и выслушай все с начала до конца. Развод — это только начало.

Услышанное вызвало у Катона гнев, в сравнении с которым меркло недавнее негодование Друза. Порции Катоны только притворялись флегматиками, в действительности же все до одного, включая женщин, славились буйным нравом. Прошло немало времени, прежде чем Друзу, употребив все свое красноречие, удалось убедить его в том, что, если он убьет Цепиона или по крайней мере покалечит, это только усугубит беды Ливии Друзы. Удостоверившись, что негодование Катона улеглось, Друз отвел его к Ливии. Стоило Друзу увидеть, как эти любовники смотрят друг на друга, — и все его сомнения насчет глубины их чувств мигом растаяли. Любовь, сметающая все преграды! Бедные, бедные…

— Кратипп, — обратился Друз к управляющему, оставив влюбленных наедине, — я снова умираю от голода! Я намерен немедленно приступить к ужину. Будь добр, оповести об этом мою супругу Сервилию!

Однако его жена предпочла поесть в детской, где Сервилия, рухнув на кровать, заявила, что отказывается от еды и питья: когда ее отец узнает, что она умерла, он пожалеет о содеянном!

Друзу пришлось брести в столовую в одиночестве. Как ему хотелось, чтобы поскорее кончился этот проклятый день! Он очень надеялся, что ему никогда в жизни больше не доведется испытать ничего подобного. Вздыхая в предвкушении трапезы, он прилег на ложе.

— Что я слышу? — донесся голос из дверей.

— Дядя Публий!

— Ну, в чем тут у вас дело? — вопрошал Публий Рутилий Руф, сбрасывая сандалии и отсылая жестом слугу, вознамерившегося обмыть ему ноги. Устроившись на ложе рядом с Друзом, он подпер ладонью свою любопытную физиономию, на которой присутствовала также симпатия и тревога, что не позволило на него сердиться. — Рим просто кипит от слухов самого противоречивого свойства: тут тебе и развод, и супружеская измена, и рабы-любовники, и истязание жены, и несносные дети… Откуда все это взялось, да еще так быстро?

Ответить ему Друз уже не смог, ибо появление дяди переполнило чашу его терпения. Опрокинувшись на спину, он захохотал как безумный.

Публий Рутилий Руф не преувеличивал: Рим весь бурлил от всевозможных слухов. Все было ясно, как дважды два, плюс рыжие волосы младшего из троих отпрысков и тот факт, что страшно богатая, но безнадежно грубая жена Марка Порция Катона Салониана тоже обрадовала супруга документами о разводе! Ранее неразлучные, Квинт Сервилий Цепион и Марк Ливий Друз больше не разговаривали, хотя Цепион утверждал, что последнее не имеет отношения к истязанию жены, а объясняется тем, что Друз украл у него кольцо.

Те, кому хватало ума и чувства справедливости, не могли не заметить, что лучшие люди встают на сторону Друза и его сестры, а субъекты с подмоченной репутацией, в частности Луций Марций Филипп и Публий Корнелий Сципион Назика, выгораживают Цепиона, не гнушаясь компанией лизоблюдов, подвизавшихся на тех же ролях в торговых делишках, что Гней Куспий Бутеон, отец обманутой жены Катона, получивший прозвище «стервятник». Была и третья категория римлян — те, кто не обелял ни одну сторону и видел во всей истории лишь повод посмеяться. К таковым относился принцепс Сената Марк Эмилий Скавр, снова начавший всплывать на поверхность после нескольких лет затишья, вызванных позором, которым покрыла его жена, увлекшаяся Суллой. Скавр полагал, что может позволить себе позабавиться, ибо страсть молодой Далматики не встретила взаимности, вследствие чего она вынашивала теперь дитя, отцом которого не мог быть кто-то другой, кроме самого Скавра. Среди насмешников числился и Публий Рутилий Руф, хотя он и приходился прелюбодейке дядей.

В итоге обернулось так, что виновные пострадали меньше, чем Марк Ливий Друз.

— Вернее сказать, — жаловался Друз Силону вскоре после новых консульских выборов, — на меня, как всегда, взваливают ответственность за всех детей, чьи бы они ни были! Вот бы вернуть все те денежки, которых я так или иначе лишился из-за этого борова Цепиона! Моего нового зятя Катона Салониана ощипали, как цыпленка: ему приходится возмещать Луцию Домицию Агенобарбу приданое бывшей жены, к тому же он остался без ее состояния и, разумеется, без поддержки ее влиятельного папаши. В общем, все я: я плачу Луцию Домицию, и мне же, как водится, надо предоставлять кров сестре, ее муженьку и их быстро растущему семейству — она опять на сносях!

Зная, что Друзу и без того несладко, Силон все же не смог отказать себе в удовольствии и расхохотался до рези в животе.

— Ну, Марк Ливий, по части семейных невзгод ты обошел всю римскую знать!

— Брось! — с ухмылкой произнес Друз. — Конечно, было бы неплохо, чтобы жизнь — или Фортуна, или кто там еще — относилась ко мне немного более благосклонно. Мне кажется, я этого вполне заслуживаю. Но какой бы ни была моя жизнь до Аравсиона и как бы она ни сложилась, не будь Аравсиона, сейчас все это потеряло смысл. Я знаю, что не могу бросить на произвол судьбы свою бедную сестру; к тому же новый зять мне куда больше по душе, нежели прежний. Пусть бабка Салониана появилась на свет рабыней, сам он от этого не становится менее благородным человеком, а мой дом — менее счастливым от его присутствия. Меня вполне устраивает, как он обращается с Ливией Друзой, и должен признать, что он завоевал симпатию даже моей жены. Сперва она не хотела его признавать — из-за его происхождения, но потом сменила гнев на милость.

— Я рад, что твоя сестренка наконец-то обрела счастье, — искренне сказал Силон. — Мне всегда казалось, что она глубоко несчастна, однако она заставила судьбу смириться, проявив волю, отличающую всех Ливиев Друзов. Жаль только, что тебе приходится содержать нахлебников… Видимо, ты вынужден оплачивать карьеру Салониана?

— А как же! — Друза сие обстоятельство, судя по всему, не слишком расстраивало. — К счастью, отец оставил мне больше денег, чем я в состоянии истратить, так что до нищеты мне пока далеко. Можешь себе представить настроение Цепиона, когда я проведу какого-то Катона Салониана по cursus honorum!

— Ты не возражаешь, если я предложу другую тему? — перебил его Силон.

— Нисколько! Надеюсь, ты дашь мне подробный отчет о своих занятиях в последние месяцы. Мы ведь не виделись почти год, Квинт Поппедий!

— Неужели так долго? — Произведя мысленный подсчет, Силон кивнул: — А ведь верно! Как бежит время! — Он пожал плечами. — Мой рассказ будет не очень долгим. Дела принесли удачу — вот, собственно, и все.

— Позволь тебе не поверить, — молвил Друз, от всей души радуясь встрече с другом. — Но ты как будто не больно склонен баловать меня подробностями, а я не стану тебя неволить. О чем тебе хотелось поговорить?

— О новых консулах.

— В этот раз нам в порядке исключения повезло с консулами, — радостно подхватил Друз. — Не помню столь же удачного сочетания, как Красс Оратор и Сцевола. Теперь я жду благотворных перемен.

— Вот как? Хотелось бы мне думать так же! Я-то жду беды.

— На италийском фронте? Почему?

— Пока это просто слух. Надеюсь, он окажется необоснованным, хотя меня мучают сомнения. Цензоры передали консулам результаты переписи римских граждан по всей Италии, сообщив, как доносят, о своей обеспокоенности большим прибавлением имен. Дурачье! Сначала предвкушают, как их новые методы дадут больше граждан, нежели старые, а потом спохватываются, что граждан получилось уж слишком много!

— Так вот почему ты отсутствовал столь долго! — вскричал Друз. — О, Квинт Поппедий, я тебя предупреждал! Нет-нет, только не лги мне! В противном случае мы не сможем оставаться друзьями, хотя больше всего пострадаю от этого я. Ты способствовал подлогу?

— Да.

— Квинт Поппедий, почему ты не внял моим словам? О горе!

Друз обхватил голову руками и застыл. Силон чувствовал большую растерянность, чем ожидал; он тоже решил помолчать и хорошенько поразмыслить. Наконец Друз поднял глаза.

— Ладно, что толку сетовать! — Он встал и покачал головой. — Лучше бы тебе отправиться домой и подольше не показываться в этом городе, Квинт Поппедий. Зачем дразнить самых яростных членов антииталийской фракции, мозоля им глаза? Я сделаю в Сенате все, что смогу, однако я еще слишком молод, чтобы выступать. Увы, среди тех сенаторов, что имеют право на выступление, твоих сторонников наберется совсем немного.

Силон тоже поднялся.

— Марк Ливий, все это чревато войной. Я уеду. Ты прав: увидев меня, кто-нибудь наверняка начнет шевелить мозгами. Одно это уже свидетельствует о том, что мирного пути наделения италиков правами гражданства не существует.

— Существует! Не может быть, чтобы не существовало! — отозвался Друз. — Ступай же, Квинт Поппедий, и будь настороже! Если собираешься пройти в Коллинские ворота, то обойди Форум стороной.

Сам Друз не стал огибать Форум: поправив тогу, он направился прямиком туда, высматривая знакомые лица. Ни Сенат, ни комиции в тот день не заседали, однако в нижней части Форума было многолюдно. К счастью, первым, на кого наткнулся здесь Друз, оказался его дядя Публий Рутилий Руф, уже собравшийся домой.

— Сейчас я готов пожалеть, что с нами нет Гая Мария, — сказал ему Друз, когда они нашли укромный уголок. Солнце светило сквозь листву древних деревьев, и здесь было тепло.

— Да, боюсь, в Сенате твои италийские друзья не могут рассчитывать на серьезную поддержку, — ответил Рутилий Руф.

— Еще не все потеряно. Главное, чтобы среди нас оказался властный сенатор, способный побудить их к размышлению. Но пока Гай Марий пропадает на Востоке, я не знаю, на кого и уповать. Разве что на тебя, дядя?

— Нет, — твердо ответил Рутилий Руф. — Я симпатизирую италикам, однако не обладаю достаточным влиянием в Сенате. На беду, я утратил auctoritas, вернувшись из Малой Азии. Сборщики налогов все еще мечтают оторвать мне голову. Они знают, что до Квинта Муция им не добраться — слишком важная птица. Другое дело — я, старый, смиренный консуляр, никогда не гремевший в судах, не прославившийся ораторским искусством и не одерживавший громких военных побед. Нет, мне сильно недостает влияния.

— Итак, из твоих слов следует, что сделать почти ничего нельзя…

— Выходит, что так, Марк Ливий.

Тем временем противная сторона не теряла времени даром. Квинт Сервилий Цепион затребовал встречи с консулами, Крассом Оратором и Муцием Сцеволой, и цензорами, Антонием Оратором и Валерием Флакком. Сообщение его оказалось весьма любопытным.

— Во всем виноват Марк Ливий Друз, — начал Цепион. — Он неоднократно заявлял в моем присутствии, что италикам необходимо предоставить полное гражданство, поскольку все люди в Италии должны быть равны. Среди италиков у него имеются влиятельные друзья: лидер марсов Квинт Поппедий Силон и лидер самнитов Гай Папий Мутил. На основании того, что мне доводилось слышать в доме у Марка Ливия, я готов показать под присягой, что Марк Ливий Друз вступил в сговор с этими двумя италиками с целью искажения результатов переписи.

— Есть ли у тебя еще доказательства в подкрепление твоего обвинения, Квинт Сервилий? — спросил Красс Оратор.

При этих словах Цепион страшно напыжился и напустил на себя оскорбленный вид.

— Я — Сервилий Цепион, Луций Лициний! Я не лгу. — Оскорбленный патриот так и пылал праведным гневом. — Доказательства в подтверждение моего обвинения? Я не обвиняю, я просто привожу факты. Мне не нужны доказательства! Повторяю: я — Сервилий Цепион!

— Да будь он хоть самим Ромулом! — отмахнулся Марк Ливий Друз, когда консулы с цензорами взялись за него. — Если до вас не доходит, что его «факты» — это всего лишь часть свары между ним и мной, то не знаю, что у вас за головы! Это же отъявленная чушь! С какой стати мне вступать в сговор с италиками против интересов Рима? Сын моего отца на такое не способен! За Силона с Мутилом я не ответчик. Мутил вообще никогда не переступал порог моего дома. Силон же бывает у меня как мой приватный друг. Я не делаю секрета из того, что выступаю за предоставление статуса римских граждан всем жителям Италии. Однако я стою за то, чтобы латиняне и италики приобрели этот статус законным путем, через волеизъявление Сената и народа Рима. Фальсифицировать результаты переписи путем подделки списков или подачи ложных заявлений — это средство, которое противоречит моим убеждениям, независимо от того, как я отношусь к преследуемой при этом цели. — Он развел руками. — Судите о моих словах сами, квириты, но более мне нечего вам сказать. Если вы мне верите, пойдемте выпьем с вами вина. Если же вы верите Цепиону, этому бессовестному лжецу, то оставьте мой дом и никогда сюда не возвращайтесь.

Квинт Муций Сцевола с тихим смехом подал Друзу руку:

— Я, к примеру, с удовольствием выпью с тобой вина, Марк Ливий.

— И я, — поддержал его Красс Оратор.

Цензоры также выбрали вино.

Во время трапезы под конец того же дня Друз снова вернулся к этой теме.

— Меня беспокоит, — говорил он, — каким образом Квинт Сервилий раздобыл эти свои так называемые сведения! У меня с Квинтом Поппедием состоялся на эту тему всего один разговор, да и то много лун назад, сразу после избрания цензоров.

— Что же тогда выяснилось? — спросил Катон Салониан.

— У Силона завелась безумная идея записать гражданами тех, кто еще не имеет на это права, однако я его отговорил. Или вообразил, что отговорил… Во всяком случае, для меня на этом все и закончилось. В следующий раз я виделся с Квинтом Поппедием совсем недавно. Откуда же у Цепиона подобная информация?

— Может быть, он подслушивал? — Катон не был сторонником Друза в вопросе об италиках, однако не считал себя вправе подвергать его критике, что было для него одним из наиболее тяжких последствий положения нахлебника в доме Друза.

— Ничего подобного! Его тогда вообще не было в Италии, — сухо ответствовал Друз. — Вряд ли он заскочил на денек, чтобы подслушать разговор, о котором я и думать не думал, пока он не состоялся.

— Тогда как же? Может быть, ему в руки попала какая-то твоя записка?

Друз столь решительно замотал головой, что не оставил у своих собеседников никаких сомнений:

— Ничего я не писал! Ни-че-го!

— Но откуда у тебя такая уверенность, что кто-то оказал Квинту Сервилию помощь? — спросила Ливия Друза.

— Потому что он обвинял меня в фальсификации цензовых списков и связал меня в этом деле с Квинтом Поппедием.

— Разве он не мог взять это с потолка?

— Вообще-то мог бы, если бы не одно тревожное обстоятельство: он назвал третье имя — самнита Гая Папия Мутила. Вся штука в том, что я уверен: Квинт Поппедий и Папий Мутил действительно подделали списки. Но как об этом пронюхал Цепион?

Ливия Друза встала.

— Ничего не обещаю, Марк Ливий, но вполне возможно, что я найду ответ. Позволь мне ненадолго отлучиться.

Друз, Катон Салониан и Сервилия застыли в ожидании. Какой же ответ предложит Ливия Друза? Все случившееся так загадочно, что остается предположить одно: Цепиона просто осенило.

Тут возвратилась Ливия Друза, подталкивая впереди себя свою дочь Сервилию.

— Стой прямо! Я хочу кое о чем тебя спросить, — строго произнесла Ливия Друза. — Ты видишься с отцом?

Лицо девочки оставалось настолько неподвижным, лишенным всякого выражения, что все поняли: она и впрямь виновата и поэтому опасается отвечать.

— Мне нужен от тебя правдивый ответ, Сервилия, — продолжала мать. — Ты видишься с отцом? Прежде чем ты заговоришь, хочу тебя предупредить: если ты ответишь «нет», то я спрошу о том же в детской, у Стратоники и остальных.

— Да, я к нему хожу, — проговорила Сервилия.

Друз и Катон выпрямились; Сервилия, супруга Друза, наоборот, сползла пониже и закрыла лицо рукой.

— Что ты говорила отцу о дяде Марке и его друге Квинте Поппедии?

— Правду, — сказал девочка так же бесстрастно.

— Какую правду?

— Что они сговорились вносить италиков в списки как римских граждан.

— Как же ты посмела, Сервилия? — рассердился Друз. — Ведь это неправда!

— Нет, правда! — взвизгнула девочка. — Совсем недавно я видела в комнате у этого марса письма!

— Ты вошла в комнату гостя без его ведома? — недоверчиво переспросил Катон Салониан. — Это неслыханно!

— Кто ты такой, чтобы судить меня? — окрысилась на него Сервилия. — Ты — потомок рабыни и крестьянина!

Катон сжал зубы и судорожно глотнул.

— Пусть так. Но учти, Сервилия, что даже у рабов могут быть принципы, не позволяющие им вторгаться в комнату гостя без разрешения.

— Я — патрицианка из рода Сервилиев, — отрезала девочка, — а он — просто италик. Он задумал измену, а дядя Марк был с ним заодно!

— Что за письма ты прочла, Сервилия? — спросил Друз.

— Письма самнита по имени Гай Папий Мутил.

— Но не Марка Ливия Друза.

— Этого и не нужно. Ты так тесно связан с италиками, что каждому известно: ты сделаешь все, что они потребуют, и будешь участвовать в заговоре заодно с ними.

— Риму повезло, что ты не мужчина, Сервилия, — молвил Друз, стараясь придать лицу и голосу насмешливое выражение. — Если бы ты обратилась с такими уликами в суд, то сделала бы из себя посмешище. — Он покинул ложе и подошел вплотную к племяннице. — Ты — неблагодарная дурочка, дитя мое. Твой отчим прав: твое вероломство неслыханно! Будь ты постарше, я бы выгнал тебя вон и запер дверь. Я же поступлю наоборот: запру тебя внутри дома, чтобы ты могла свободно разгуливать лишь в его стенах, да и то только под присмотром. Выходить наружу тебе отныне запрещено под любым предлогом. Ты больше не станешь навещать ни своего отца, ни кого-либо еще, даже не сможешь посылать записок. Если он пришлет за тобой, решив взять тебя к себе, я с радостью отпущу тебя. Но после этого я больше никогда не пущу тебя в свой дом, даже для свидания с матерью. Пока отец не забирает тебя к себе, твоим pater familias остаюсь я. Мое слово будет для тебя законом, ибо таков закон. Все живущие в этом доме будут поступать с тобой так, как велю я. Понятно?

Девочка не испугалась и не устыдилась; черные глазенки метали искры, подбородок задрался.

— Я — патрицианка из рода Сервилиев, — повторила она четко. — Как бы вы со мной ни поступили, вам никуда не деться от того факта, что я лучше вас всех, вместе взятых. Тем, кто стоит ниже меня, какие-то поступки могут быть запрещены, я же всего лишь исполнила свой долг. Я раскрыла заговор, направленный против Рима, и сообщила о нем отцу. Этого от меня требовал долг. Можешь наказывать меня как хочешь, Марк Ливий: запри навечно в комнате, побей, убей! Я знаю, что исполнила свой долг.

— Убери ее прочь с моих глаз! — крикнул Друз сестре.

— Велеть ее высечь? — осведомилась Ливия Друза, разгневанная не меньше брата.

Его передернуло.

— Нет! С избиениями в моем доме покончено, Ливия Друза! Сделай так, как я велел. Выходить из детской или из классной комнаты она может только в сопровождении взрослых. Она еще не доросла до того, чтобы покинуть детскую и перебраться в собственное спальное помещение. Пусть помучается, не имея возможности побыть в одиночестве, раз на такую же участь она обрекала моих гостей. Это будет достаточное наказание, которое растянется на годы. Пройдет еще десять лет, прежде чем она получит возможность выбраться отсюда, да и то если ее папаша проявит достаточно заботы, чтобы подыскать ей жениха. В противном случае этим займусь я — и пускай не мечтает о патриции! Лучшая для нее пара — какой-нибудь деревенский лоботряс!

Катон Салониан рассмеялся:

— Нет, не деревенский лоботряс, Марк Ливий! Лучше выдай ее за этакого славного вольноотпущенника, благородного душой человека, не имеющего никаких шансов влиться в ряды знати. Тогда она узнает, что рабы и бывшие рабы — это порой куда более достойные люди, нежели ее патриции.

— Ненавижу вас! — выкрикнула Сервилия, вырываясь из рук матери, которая тащила ее к двери. — Всех ненавижу! И проклинаю! Чтоб вы все сдохли, прежде чем я вырасту и выйду замуж!

Но тут всем пришлось забыть о девочке: Сервилия рухнула с кресла на пол. Перепуганный Друз поднял ее на руки и понес в спальню, где поднесенные ей под самый нос горящие перышки привели ее в чувство. Она разразилась безутешными рыданиями.

— О, Марк Ливий, породнившись с моей семьей, ты стал несчастным человеком! — убивалась она.

Муж сидел с ней рядом, не давал ей биться и молил богов, чтобы горе матери не отразилось на ребенке.

— Вовсе нет, — ответил он, целуя ее в лоб и ласково утирая ей слезы. — Не хватало только, чтобы ты из-за этого заболела, mea vita! Девчонка этого не стоит, не доставляй ей такой радости.

— Я люблю тебя, Марк Ливий! Всегда любила и всегда буду любить.

Сервилия умерла при родах накануне того дня, когда Луций Лициний Красс Оратор и Квинт Муций Сцевола внесли на рассмотрение Сената новый закон, касавшийся отношений с италиками. Марк Ливий Друз, заставивший себя прийти на слушания, не смог, разумеется, уделить этой теме должного внимания.

Никто в доме Друза не был готов к такой развязке. Сервилия чувствовала себя отлично, беременность не доставляла никакого беспокойства ни ей, ни близким. Схватки начались внезапно; спустя два часа она скончалась от обильного кровотечения, с которым не удалось сладить. Друз поспел домой вовремя, чтобы побыть с женой в ее последние минуты, когда она то металась от невыносимой боли, то впадала в беззаботную эйфорию. Умирая, она не только не знала, что Друз держит ее за руку, но и что истекают последние секунды ее жизни. Для нее это была легкая кончина, для Друза — ужасная: он так и не дождался от нее последних слов любви, остался в неведении, чувствовала ли она, что он был с ней до самого конца. Долгие годы упований на появление собственного ребенка окончились крахом. Сервилия превратилась в обескровленную, белую как снег статую, распростертую на залитой кровью постели. Ребенок так и не появился на свет. Врачи и повитухи умоляли Друза позволить им достать детское тельце из трупа матери. Однако Друз не согласился:

— Пускай ребенок останется с ней — может быть, хоть это станет ей утешением. Если бы он выжил, я бы все равно не смог его полюбить.

На следующий день Друз едва живой дотащился до Гостилиевой курии, где занял свое место в среднем ряду. Слуга буквально уложил его на раскладной стул; засыпаемый соболезнованиями, Друз кивал, кивал, кивал, походя белизной лица на почившую супругу. Неожиданно он увидел напротив Цепиона и побледнел еще пуще. Цепион! Он, получив известие о смерти сестры, прислал записку, что должен покинуть Рим немедленно по окончании заседания Сената, вследствие чего не сможет присутствовать на похоронах…

Друзу было отлично видно все происходящее, поскольку он сидел слева, ближе к краю, перед распахнутыми для лучшей слышимости бронзовыми воротами курии. Консулы решили, что эти слушания должны проходить при максимальном стечении народа. Внутрь курии допускались только сенаторы и по одному помощнику для каждого, однако открытое слушание означало, что ему может внимать любой протиснувшийся к распахнутым воротам.

Напротив, над тремя ярусами ступеней, где размещали свои складные стулья сенаторы, высился подиум для курульных магистратов, а перед ним стояла длинная деревянная скамья, на которой теснились народные трибуны. На подиуме красовались два курульных кресла из резной слоновой кости для консулов, позади которых помещались шесть кресел для преторов и два — для курульных эдилов. Сенаторы, которым дозволялось выступать благодаря стажу пребывания в Сенате или занимаемой курульной должности, располагались по обеим сторонам от подиума в нижнем ярусе; средний ярус принадлежал жрецам и авгурам, народным трибунам и жрецам младших коллегий, верхний — заднескамеечникам, единственной привилегией которых было участие в голосовании.

После молитв и жертвоприношений Луций Лициний Красс Оратор, старший из двух консулов, встал с места.

— Принцепс Сената, великий понтифик, коллеги курульные магистраты, члены высокого собрания! Сенат уже давно обсуждает незаконную регистрацию италиков в качестве римских граждан в ходе теперешней цензовой переписи, — начал он, держа в левой руке свиток. — Тогда как наши уважаемые коллеги-цензоры, Марк Антоний и Луций Валерий, ожидали, что списки пополнятся несколькими тысячами новых имен, таковых оказалось десятки тысяч. Что произошло, то произошло. Перепись по Италии показала невиданный рост числа людей, считающих себя римскими гражданами. Мы получили достойные доверия сведения о том, что большинство из новозаявленных на самом деле имеют статус италийских союзников, никак не могущих претендовать на римское гражданство. Есть показания свидетеля, что именно лидеры италиков побуждали своих соплеменников в массовом порядке записываться римскими гражданами. Называют два имени: Квинта Поппедия Силона, вождя марсов, и Гая Папия Мутила, вождя самнитов.

Раздалось настойчивое щелканье пальцами. Консул прервал выступление и кивнул вправо, глядя на передний ряд среднего яруса:

— Гай Марий, я рад снова приветствовать тебя в Сенате. У тебя вопрос?

— Да, Луций Лициний. — Марий встал. Он выглядел загорелым и подтянутым. — Эти двое, Силон и Мутил, фигурируют в цензовых списках?

— Нет, Гай Марий.

— Тогда какие доказательства, помимо показаний свидетеля, у тебя имеются?

— О доказательствах речь не идет, — холодно ответил Красс Оратор. — Я упомянул их имена лишь по той причине, что у нас имеется свидетельство о том, что они лично побуждали своих соплеменников регистрироваться в списках.

— В таком случае, Луций Лициний, показания, на которые ты ссылаешься, являются лишь подозрениями.

— Возможно, — ответил Красс Оратор, ничуть не смутившись, и величественно поклонился. — Если ты, Гай Марий, позволишь мне продолжить, то я во все внесу ясность.

Марий с ухмылкой отвесил ответный поклон и уселся.

— Итак, продолжаем. Как проницательно отметил Гай Марий, показания, не подкрепленные вещественными доказательствами, вызывают сомнение. Консулы и цензоры не намерены закрывать глаза на данное обстоятельство. Однако человек, давший эти показания, пользуется уважением, а его показания подкрепляют наши собственные наблюдения.

— Кто же сей уважаемый человек? — спросил Публий Рутилий Руф с места.

— Ввиду угрожающей ему опасности он просил не называть его имени, — ответил Красс Оратор.

— Я скажу тебе, дядя, кто он, — громко произнес Друз. — Его зовут Квинт Сервилий Цепион, истязатель жены! Он бросил такое же обвинение и мне!

— Марк Ливий, твое выступление не предусмотрено, — молвил консул.

— Да, я действительно обвиняю и его! Он виновен так же, как и Силон с Мутилом! — крикнул Цепион с заднего ряда.

— Квинт Сервилий, твое выступление не предусмотрено. Сядь!

— Только тогда, когда вы добавите к обвиняемым мною людям Марка Ливия Друза! — крикнул Цепион еще громче.

— Консулы и цензоры пришли к удовлетворившему их мнению, что Марк Ливий Друз не замешан в этом деле. — Красс Оратор начал проявлять раздражение. — Тебе, как и всем заднескамеечникам, следовало бы помнить, что Сенат еще не предоставил тебе права выступать. Так что сядь и держи свой язык там, где ему положено находиться, — за зубами! Заседание более не будет отвлекаться на личные дрязги. Прошу внимания!

Наступила тишина. Выдержав достойную паузу. Красс Оратор откашлялся и заговорил снова:

— По той или иной причине и в результате тех или иных действий в наших цензовых списках оказалось слишком много имен. Предположение, что многие присвоили себе гражданство незаконно, вполне обоснованно, если учитывать все обстоятельства. Консулы намерены исправить это положение, не отвлекаясь на ложные версии и не прибегая к огульным обвинениям, не подкрепленным доказательствами. Мы обязаны что-то предпринять, иначе у нас окажется слишком много граждан, и все они будут утверждать, что принадлежат к тридцати одной провинциальной трибе; через поколение они будут иметь на выборах численное превосходство над нами, законными гражданами, и оказывать влияние на выборы по центуриатным классам.

— Тогда действительно надо крепко постараться, чтобы как-то этому воспрепятствовать, Луций Лициний, — подал голос из середины переднего ряда принцепс Сената Скавр. Он сидел по правую руку от выступающего, рядом с Гаем Марием.

— Квинт Муций и я предлагаем новый закон, — продолжал Красс Оратор, не сочтя эту реплику оскорбительной. — Его единственной целью является исключение из списков всех лжеграждан. Это — не акт об изгнании, за ним не последует массового исхода неграждан из города Рима или из любого другого города Италии, где живут римляне или латиняне. Он лишь поможет обнаружить тех, кто был включен в списки, не будучи на самом деле гражданином. Для этого предлагается разделить полуостров на десять частей: Умбрию, Этрурию, Пицен, Лаций, Самний, Кампанию, Апулию, Луканию, Калабрию и Бруттий. В каждой будет учрежден особый следственный суд, который обязан установить подлинный статус граждан, впервые внесенных в списки. Согласно акту, в эти органы, quaestiones, будут назначаться не присяжные, а судьи, являющиеся членами Римского Сената; председателем в каждом будет консул яр, которому будут помогать два младших сенатора. Каждый, кто предстает перед судом, должен ответить на вопросы, распределенные на группы. Процедура будет достаточно строгой, чтобы ни один лжегражданин не избежал выявления, — в этом мы можем вас заверить. На следующем слушании мы обязательно зачитаем текст закона Лициния Муция — lex Licinia Mucia — полностью. Я придерживаюсь мнения, что на первом слушании никогда не следует вдаваться в юридические тонкости.

Принцепс Сената Скавр поднялся на ноги:

— Если мне будет дозволено, Луций Лициний, то я задам вопрос: собираетесь ли вы создавать такое судилище в самом городе Риме, а если да, то будет ли оно заниматься не только римлянами, но и латинянами?

— Да, одиннадцатое по счету, — торжественно ответил Красс Оратор. — Латинянами будут заниматься отдельно. Что касается Рима, то я должен подчеркнуть, что здесь не обнаружено такого наплыва ложных деклараций. Тем не менее мы собираемся учредить следственный суд и здесь, поскольку в городе наверняка есть немало включенных в списки граждан, которые при внимательном рассмотрении таковыми не окажутся.

— Благодарю, Луций Лициний. — Скавр сел.

Красс Оратор был полностью обескуражен; если поначалу он питал надежду, что загипнотизирует присутствующих своими ораторскими периодами, то теперь она растаяла. Речь превратилась в ответы на вопросы.

Прежде чем он смог продолжить выступление, вскочил Квинт Лутаций Катул Цезарь. Это лишний раз подтвердило, что Сенат не расположен сегодня к выслушиванию блестящих речей.

— Могу я задать вопрос? — скромно молвил Катул Цезарь.

Красс Оратор вздохнул:

— Вопрос может задать любой, даже тот, кто еще не обрел права выступать. Чувствуй себя свободно, ни в чем не сомневайся, приглашаю тебя! Пользуйся моей добротой!

— Предусматривает ли lex Licinia Mucia какие-либо санкции, или определение наказания отдается на усмотрение судей?

— Не знаю, поверишь ли ты мне, Квинт Лутаций, но я как раз собирался перейти к этой теме! — Красс Оратор определенно терял терпение. — Новый закон предусматривает вполне конкретные санкции. Прежде всего, все лжеграждане, обманом внесшие свои имена в цензовые списки при последней переписи, будут подвергнуты порке толстым кнутом. Имя виновного будет занесено в черный список, чтобы ни он, ни его потомки никогда не могли претендовать на гражданство. Штраф составит сорок тысяч сестерциев. Если лжегражданин поселился в городе или местности, на жителей которых распространяется римское или латинское право, он и его родственники подлежат выселению на землю предков. Лишь в этом смысле закон можно считать репрессивным. Люди, не обладающие гражданством, но не фальсифицирующие своего статуса, наказанию не подлежат и остаются жить там, где живут.

— А как же те, кто фальсифицировал свой статус не на последней переписи, а ранее? — спросил Сципион Назика-старший.

— Их не подвергнут телесному наказанию и штрафу, Публий Корнелий. Однако они будут внесены в списки и изгнаны из римского или латинского пункта проживания.

— А если человек не в состоянии уплатить штраф? — спросил великий понтифик Гней Домиций Агенобарб.

— Он будет отдан в долговое рабство римскому государству не менее чем на семь лет.

Гай Марий снова вскочил:

— Можно мне высказаться, Луций Лициний?

Красс Оратор воздел руки к потолку.

— О, почему бы и нет, Гай Марий? Если только тебя не станут прерывать все присутствующие, а также их дяди!

Друз наблюдал за Марием, пока тот шествовал от своего места к середине зала. Сердце — орган, которому полагалось отмереть вместе с гибелью жены, — отчаянно заколотилось у него в груди. Вот она, последняя надежда! «О Гай Марий, пусть я о тебе и невысокого мнения, — молил Друз про себя, — но скажи сейчас то, что сказал бы я, будь у меня право выступить! На тебя одного уповаю!»

— Не сомневаюсь, — веско начал Марий, — что нам предлагается продуманный законопроект. Иного и нельзя было ожидать от двоих наших уважаемых законников. Ему недостает одного усовершенствования, чтобы претендовать на безупречность, — положения о награде любому, кто сообщит необходимые суду сведения. Да, закон чудесен! Но справедлив ли он? Не следует ли нам озаботиться этим прежде всего остального? Скажу больше: так ли мы самонадеянны, так ли близоруки, действительно ли воображаем себя настолько могущественными, чтобы карать ослушников, как того требует данный закон? Судя по выступлению Луция Лициния — увы, не лучшая его речь! — так называемых лжеграждан наберется многие тысячи по всей территории от границ Италийской Галлии до Бруттия и Калабрии. Все эти люди полагают, что заслужили право на равных участвовать во внутренних делах и управлении Римом, — разве иначе пошли бы они на риск ложного декларирования гражданства? Любому в Италии ведомо, что влечет за собой разоблачение такого поступка: порка, лишение прав состояния, штраф, хотя обыкновенно в отношении одного нарушителя ограничивались чем-то одним.

Марий обвел слушателей глазами и продолжал:

— Однако теперь, сенаторы, мы собрались обрушиться со всей карающей силой на каждого из десятков тысяч людей вместе с их семьями! Они отведают нашего кнута, будут обложены штрафом, превышающим их финансовые возможности, попадут в черный список, будут изгнаны из своих домов, если таковые окажутся в римском или латинском поселении…

Он прошелся до открытых дверей и вернулся на место, где снова начал ораторствовать, обводя слушателей глазами, одного за другим.

— Их десятки тысяч, отцы сенаторы! Не жалкая горстка, а десятки тысяч! И за каждым — семья: сыновья, дочери, жены, матери, тетки, дядья и так далее, что многократно увеличивает цифру в десять тысяч душ. У каждого есть к тому же друзья — причем даже такие друзья, которые законно пользуются правами римского или латинского гражданства. Вне римских и латинских городов такие люди составляют твердое большинство. И вот нас, сенаторов, будут выбирать — уж не по жребию ли? — для участия в этих следственных комиссиях, выслушивания показаний, определения вины, буквального следования lex Licinia Mucia при назначении наказания выявленным фальсификаторам! Я аплодирую тем из нас, кому хватит отваги исполнить свой долг, хотя сам бы предпочел свалиться от нового удара, только бы не участвовать в этих судилищах. Или lex Licinia Mucia подразумевает вооруженную охрану каждому члену комиссии?

Он снова зашагал взад-вперед, вопрошая на ходу:

— Такое ли уж страшное это преступление — возжелать стать римлянином? Не будет большим преувеличением сказать, что мы правим всем миром, который достоин нашего внимания. Нам оказывают почтение, перед нами склоняются, когда мы появляемся у чужих берегов; даже цари идут на попятный, повинуясь нашим приказам. Быть самым распоследним среди римлян, даже одним из неимущих, куда лучше, чем кем-то еще в целом свете. Пусть он беден и не может купить себе ни одного раба — зато он принадлежит к народу, управляющему всем миром! Он чувствует себя исключительным существом — а все это могущественное слово «римлянин»! Даже если он занимается тяжелым трудом, не имея возможности перепоручить его рабу, все равно он может сказать о себе: «Я — римлянин, мне лучше, чем всему остальному человечеству!»

Поравнявшись со скамьей трибунов, Марий обернулся к распахнутым дверям.

— Здесь, в пределах Италии, мы живем плечом к плечу с мужчинами и женщинами, которые очень похожи на нас, а во многом вообще от нас не отличаются. Эти мужчины и женщины кормят наше войско и поставляют для него солдат вот уже более четырех столетий. Да, время от времени некоторые из них восстают, примыкают к нашим недругам, выступают против нашей политики. Но за эти преступления они уже понесли наказание! Римское право запрещает карать за одно и то же преступление дважды. Можно ли осуждать их за желание быть римлянами? Вот на какой вопрос нам предстоит ответить. Дело не в том, почему они хотят ими быть, и что вызвало этот всплеск числа ложных деклараций. Вправе ли мы винить их?

— Да! — крикнул Квинт Сервилий Цепион. — Да, они ниже нас! Они наши подданные, а не ровня нам!

— Квинт Сервилий, твое выступление не предусмотрено! Сядь и молчи или покинь заседание! — прикрикнул на него Красс Оратор.

Медленно, чтобы не утратить величественность осанки, Гай Марий обернулся и оглядел весь зал с исказившей его лицо горькой усмешкой.

— Вы полагаете, будто знаете, что сейчас последует… — Он громко рассмеялся. — Гай Марий — италик, поэтому он собрался обратиться к Риму с призывом отказаться от lex Licinia Mucia и оставить десятки тысяч новых граждан в списках. — Кустистые брови взлетели вверх. — Но нет, сенаторы, вы ошибаетесь! Это не входит в мои намерения. Подобно вам, я не считаю, что наш электорат следует разбавлять людьми, которым хватило совести вопреки истине записаться римлянами. Мое предложение состоит в другом: пусть lex Licinia Mucia действует, пусть следственные комиссии заседают, как гласит закон, разработанный нашими блестящими законниками, — но пусть они поставят своей неумолимости предел. Далее этого предела — ни шагу! Все лжеграждане до одного подлежат вычеркиванию из списков и из триб. Только это — и ничего больше. Ничего! Внемлите моему предостережению, сенаторы и квириты, слушающие у дверей: как только вы начнете подвергать наказаниям лжеграждан — стегать их кнутами, отбирать у них дома, деньги, лишать надежды на будущее, — вы посеете такой ветер, вас захлестнет такая волна ненависти, что содеянное вами превзойдет по последствиям высевание драконовых зубов. Вы пожнете смерть, кровь, обнищание и вражду, которые будут свирепствовать еще тысячу лет! Не закрывайте глаза на то, что попытались учинить италики, но и не карайте их за одну лишь попытку!

«Отлично сказано, Гай Марий!» — подумал Друз и захлопал. Он был не одинок. Однако большинство встретило речь неодобрительно. Из-за дверей послышался ропот, свидетельствовавший о том, что и другие слушатели не больно склонны соглашаться с Марием.

Поднялся Марк Эмилий Скавр.

— Могу я взять слово?

— Можешь, принцепс Сената, — кивнул Красс Оратор.

Скавр и Гай Марий были ровесниками, однако первого уже никак нельзя было назвать моложавым. Лицо его избороздили глубокие морщины, даже лысина казалась сморщенной. Только его чудесные зеленые глаза были молоды: взгляд их был по-прежнему пронзителен и зорок и свидетельствовал о незаурядном уме. Сегодня Скавр не собирался прибегать к своему прославленному юмору, давшему пищу для бесчисленных анекдотов; даже уголки его рта поникли. Он тоже прошелся до дверей, но там, в отличие от Мария, отвернулся от сенаторов и воззрился на толпу за пределами зала.

— Отцы-основатели! Я — ваш принцепс, подтвержденный в этом статусе действующими цензорами. Я пользуюсь этим статусом с того года, как стал консулом, то есть уже двадцать лет. Я — консуляр, побывавший в цензорах. Я предводительствовал армиями и заключал договоры с врагами, а также с теми, кто просился к нам в друзья. Я — патриций из рода Эмилиев. Однако гораздо важнее всех этих немаловажных заслуг то, что я просто римлянин! Для меня непривычно соглашаться с Гаем Марием, назвавшим себя италиком. Но позвольте повторить вам то, что вы услыхали в начале его выступления. Такое ли это преступление — возжелать стать римлянином? Захотеть влиться в народ, который правит всем значимым миром? Народ, которому по плечу помыкать царями? Подобно Гаю Марию, я повторю, что хотеть стать римлянином — не преступление. Наше расхождение заключается в том, где мы ставим ударение. Хотеть — не преступление. Иное — сделать. Я не допущу, чтобы квириты угодили в расставленную Гаем Марием ловушку. Мы собрались сегодня не для того, чтобы сострадать тем, кто не имеет желаемого. Наша сегодняшняя цель — не жонглирование идеалами, мечтами, стремлениями. Мы имеем дело с реальностью — противозаконной узурпацией римского гражданства десятками тысяч людей, не являющихся римлянами. У них не было права объявлять себя римлянами! Хотят ли они быть римлянами — неважно. Важно то, что десятки тысяч совершили серьезное преступление, и мы, стоящие на страже римского наследия, не можем отнестись к этому тяжкому преступлению как к чему-то малозначительному, за что достаточно просто шлепнуть по рукам.

Теперь Скавр обращался к Сенату:

— Отцы-основатели! Я, принцепс Сената, будучи истинным римлянином, призываю вас поддержать предлагаемый законопроект, пользуясь всей полнотой имеющейся у вас власти. С италийской страстью к римскому статусу должно быть покончено раз и навсегда. Lex Licinia Mucia должен подразумевать суровейшее наказание! Более того, я полагал бы, что нам следует принять оба предложения Гая Мария, внеся в законопроект соответствующие поправки. Согласно первой, сведения, помогающие выявить лжеримлянина, должны вознаграждаться — скажем, четырьмя тысячами сестерций, то есть десятой долей от суммы штрафа. Казна останется в неприкосновенности, нарушитель сам за все расплатится. Вторая поправка касается охраны всех судебных комиссий вооруженными отрядами. Деньги на оплату людей, временно используемых в этих отрядах, также должны браться из штрафных сумм. Я искренне благодарю Гая Мария за его предложения.

Никто так и не узнал, собирался ли Скавр закончить на этом свое выступление, поскольку его прервал крик вскочившего на ноги Публия Рутилия Руфа:

— Дайте мне слово! Я должен говорить!

Утомленный Скавр поспешил сесть.

— Старина Скавр отжил свое, — делился впечатлениями с соседями по обеим сторонам Луций Марций Филипп. — Раньше он не позволял себе вставлять в свою речь фразы из чужой.

— А мне нечем ему возразить, — отозвался сосед слева, Луций Семпроний Азелион.

— Нет, он устарел, — настаивал Филипп.

— Тихо, Луций Марций! — шикнул на болтуна Марк Геренний, сосед справа. — Дай послушать Публия Рутилия!

— Еще наслушаешься! — огрызнулся Филипп, но все-таки умолк.

Публий Рутилий Руф не стал расхаживать по залу, а остался стоять рядом со своим раскладным стульчиком.

— Сенаторы, квириты, слушающие у дверей, умоляю, внемлите мне! — Он пожал плечами и скорчил удрученную мину. — Я не больно-то доверяю вашему здравому смыслу, поэтому не питаю надежды, что мне удастся убедить вас не разделять мнение Марка Эмилия, каковое является сегодня мнением большинства. Однако я скажу то, что должно здесь прозвучать и быть услышанным, поскольку ближайшее же будущее докажет мою правоту — в этом я могу вас заверить.

Откашлявшись, он провозгласил:

— Гай Марий прав! Все лжеграждане должны быть вычеркнуты из списков и исключены из триб, но этим необходимо ограничиться! Конечно, мне известно, что большинство из вас — и я в том числе! — считает италиков недостойными статуса римлян; однако при этом я надеюсь, что у нас хватит разума понять: не следует приравнивать италиков к варварам. Они — цивилизованные люди, их вожди прекрасно образованны, их образ жизни ничем не отличается от нашего. Следовательно, с ними нельзя поступать как с варварами! Много веков назад они заключили с нами союзнический договор, много веков сотрудничают они с нами. Они — наша ближайшая, кровная родня, как верно заметил Гай Марий.

— Во всяком случае, ближайшая, кровная родня самого Гая Мария, — вставил Луций Марций Филипп.

Публий Рутилий Руф обернулся на голос бывшего претора, наморщив веснушчатый лоб.

— Как это проницательно с твоей стороны, — проговорил он ласково, — провести различие между кровным родством и близостью, основанной на деньгах! Если бы не эта тонкость, ты бы оказался накрепко связанным с Гаем Марием, точь-в-точь прилипало! Ведь по части денег Гай Марий тебе ближе отца родного, Луций Марций! Готов поклясться, что ты за один раз выклянчивал у Гая Мария больше денег, чем получил от родителя за всю жизнь. Если бы деньги были подобны крови, то и тебя вполне можно было бы обвинить в принадлежности к италикам!

Сенат грохнул от смеха. Раздались хлопки и свистки. Филипп покраснел как рак и спрятался за спинами соседей. Рутилий Руф вернулся к теме своего выступления.

— Давайте более серьезно отнесемся к наказаниям, предусмотренным в lex Licinia Mucia, умоляю! Как мы можем подвергать порке людей, с которыми нам предстоит и дальше сосуществовать, которые снабжают нас воинами и деньгами? Если некоторые безответственные члены сената поносят других членов сената, основываясь единственно на происхождении последних, то чем мы отличаемся от италиков? Тут есть над чем задуматься. Плох тот отец, который единственным методом воспитания сына полагает ежедневное битье. Такой сын не любит отца, не почитает его, а ненавидит! Если мы потащим под кнут свою италийскую родню, то впредь нам придется сосуществовать на полуострове с людьми, питающими к нам лютую ненависть. Если мы навсегда закроем им возможность добиваться гражданства, нам придется жить бок о бок с людьми, ненавидящими нас за высокомерие. Если мы выгоним их из их домов, нам придется сосуществовать с людьми, ненавидящими нас за бессердечность. Сколько же злобы на нас обрушится! Гораздо больше, отцы-сенаторы и квириты, чем можно снести от народа, живущего на той же земле, что и мы.

— Тогда загоним их еще дальше, — утомленно проговорил Катул Цезарь. — Так далеко, чтобы нас не касались их чувства. Они заслуживают этого, раз покусились на самый драгоценный дар, какой способен предложить Рим.

— Попытайся же понять, Квинт Лутаций! — воззвал к оппоненту Рутилий Руф. — Покусились, но потому, что мы не отдаем его сами! Когда человек крадет то, что считает принадлежащим ему по праву, то не называет это воровством. Для него это — возврат своего.

— Как он может возвратить себе то, что никогда ему не принадлежало?

Рутилий Руф махнул рукой:

— Что ж, я попытался убедить вас, насколько глупо применять столь устрашающие меры наказания к народу, вместе с которым мы соседствуем, который путешествует по нашим дорогам, составляет большинство населения в местах, где мы строим свои виллы и имеем поместья, который обрабатывает нашу землю, если только мы не прибегаем к рабскому труду. Не стану больше распространяться о том, к каким последствиям приведет наказание италиков.

— Возблагодарим за это всех богов! — вздохнул Сципион Назика.

— Теперь перейду к поправкам, предложенным нашим принцепсом — но не Гаем Марием! — продолжал Рутилий Руф, не обращая внимания на укол. — Позволь указать тебе, принцепс, что трактовать иронию другого оратора как серьезное предложение является отступлением от правил риторики. Будь впредь осторожнее, иначе люди скажут, что твое время прошло. Однако могу тебя понять: трудно отыскать нужные слова, когда говоришь, переча подсказке собственного сердца. Разве я не прав, Марк Эмилий?

Скавр ничего не ответил и густо покраснел.

— Платные осведомители и телохранители — это совершенно не в римских правилах! — сказал Рутилий Руф. — Если мы пойдем на то и другое, исполняя lex Licinia Mucia во всей его суровости, то покажем италийским соседям, что боимся их. Мы покажем им, что новый закон направлен не на то, чтобы карать преступников. Нет, он преследует цель подавить в зародыше всякое будущее сопротивление. И чье? Наших же италийских соседей! Тем самым мы откроем свои опасения насчет того, что им куда легче заглотнуть нас, чем нам — их. Столь строгие меры и такие несвойственные Риму действия, как использование платных осведомителей и вооруженных телохранителей, будут свидетельствовать о том, что мы испытываем чудовищный страх, что мы слабы — да, слабы, а не сильны, учтите это, отцы-сенаторы и квириты! Человек, чувствующий себя по-настоящему в безопасности, не прибегает к охране из бывших гладиаторов и не косится через плечо. Человек, чувствующий себя по-настоящему в безопасности, не предлагает вознаграждения за сведения о своих врагах.

— Чепуха! — пренебрежительно бросил принцепс Сената Скавр. — Платные осведомители — уступка здравому смыслу. Это облегчит геркулесову задачу, стоящую перед судами, которым придется разоблачать фальсификаторов десятками тысяч. Любой способ, облегчающий и сокращающий процедуру, является желательным. То же можно сказать и о вооруженных телохранителях. Они предотвратят выступления и бунты.

— Слушайте, слушайте! — раздалось из разных концов зала. Послышались аплодисменты.

— Я и сам вижу, что обращаюсь к тем, чьи уши превратились в камень, — молвил Рутилий Руф, горестно пожимая плечами. — Как жаль, что лишь немногие из вас умеют читать по губам! Тогда позвольте мне закончить следующими словами: если мы узаконим платных осведомителей, то заразим нашу любимую родину страшной болезнью, которая будет терзать ее много десятков лет. Наушничество, шантаж, сомнение в друзьях и родне! Повсюду найдутся люди, способные на любую низость ради денег, — что, я не прав, Марций Филипп? Мы спустим с поводка нечисть, которая давно уже завелась во дворцах заморских царей и ползет изо всех щелей там, где людьми правит страх и где действуют репрессивные законы. Останемся же теми, кем были всегда, — римлянами! — Он сел. — Это все, Луций Лициний.

Никто не аплодировал, только по залу пронесся легкий шумок, а Гай Марий широко ухмыльнулся.

«Да, — думал Марк Ливий Друз, видя, что заседание идет к концу, — это действительно все. Принцепс Сената Скавр выиграл, Рим проиграл. Разве те, чьи уши превратились в камень, способны расслышать Рутилия Руфа? Устами Гая Мария и Рутилия Руфа говорил здравый смысл — ясный, как день, доступный, казалось бы, и слепцу. Как сказал Гай Марий? Жатва смерти и крови, несравнимая с урожаем засеянных драконовых зубов! Беда в том, что мало кто из них знаком с италиками, если не считать нечастых сделок и межевых споров. Откуда им знать, — печально размышлял Друз, — что в душу любого италика давно заронено семя ненависти и мести, которое только ждет своего часа, чтобы взойти? Я сам ничем не отличался бы от остальных, если бы случай не свел меня с Квинтом Поппедием Силоном на поле брани».

Его зять Марк Порций Катон Салониан сидел неподалеку, на верхнем ярусе. Добравшись до Друза, он положил руку ему на плечо:

— Ты пойдешь со мной домой, Марк Ливий?

Друз не спешил вставать; рот его был приоткрыт, в глазах стояла тоска.

— Иди без меня, Марк Порций, — откликнулся он. — Я очень устал. Дай собраться с мыслями.

Он дождался, пока все сенаторы покинут зал, потом подал знак слуге, чтобы тот забрал стул и отправлялся домой, не дожидаясь хозяина. Затем медленно спустился и, пройдя по черным и белым плитам, устилавшим пол, вышел из Гостилиевой курии, где рабы уже принялись за уборку, собирая мусор. Покончив с этим занятием, они запрут двери, чтобы обезопасить курию от обитателей Субуры, лежащей в двух шагах, и удалятся в специальное жилище для государственных рабов при Сенате.

Друз брел, опустив голову, от колонны к колонне и раздумывал, сколько времени потребуется Силону и Мутилу, чтобы прознать о случившемся. Он не сомневался, что lex Licinia Mucia, украшенный поправками Скавра, в кратчайший срок — в три рыночных дня и два промежутка между ними, то есть за семнадцать дней — пройдет всю процедуру, отделяющую законопроект от опубликования до принятия и на таблицах появится новый закон, с которым рухнет всякая надежда на мирное решение спора с италийскими союзниками.

С Гаем Марием он столкнулся совершенно неожиданно.

Это было столкновение в буквальном смысле слова. Друз отпрянул, но слова извинения так и не сорвались с его губ, ибо яростный лик Мария лишил его дара речи. За спиной Мария маячил Публий Рутилий Руф.

— Навести меня вместе со своим дядей, Марк Ливий, и попробуй моего чудесного вина, — предложил Марий.

Мудрости, накопленной за шестьдесят два года бурной жизни, оказалось Марию недостаточно, чтобы предвидеть, как подействует на Друза его учтивое приглашение: смуглое, как у всех Ливиев, лицо, уже начавшее покрываться морщинами, исказилось, из глаз хлынули слезы. Накрыв тогой голову, чтобы не выставлять напоказ свою слабость, Друз разрыдался, да так горько, словно жизнь его подошла к концу. Марий с Рутилием Руфом принялись неумело успокаивать его, хлопая по спине и бормоча слова утешения. Затем Мария посетила блестящая идея: достав носовой платок, он сунул его Друзу.

Прошло еще некоторое время, прежде чем Друз взял себя в руки, сдернул с головы полу тоги и явил сенаторам свой лик.

— Вчера умерла моя жена, — проговорил он, всхлипывая.

— Нам это известно, Марк Ливий, — ласково ответил Марий.

— Мне казалось, что я способен это пережить. Но сегодня чаша терпения переполнилась. Простите, что я предстал перед вами в столь плачевном виде.

— Что тебя спасет, так это добрая порция славного фалернского, — заявил Марий, увлекая его за собой вниз по ступенькам.

И действительно, фалернское сделало свое дело: Друз стал более-менее походить на человека. Марий приставил к своему столу еще один стул, и вся троица расселась вокруг кувшинов с вином и водой.

— Что ж, попытка не пытка, — со вздохом промолвил Рутилий Руф.

— Можно было и не пытаться, — пробурчал Марий.

— Не согласен с тобой, Гай Марий, — вскинулся Друз. — Заседание записано слово в слово. Я видел, как Квинт Муций отдал распоряжение писцам, которые строчили с одинаковым усердием и во время ваших выступлений, и во время выступлений Скавра и Красса Оратора. Будущее рассудит, кто прав, кто виноват: люди прочтут ваши речи и не будут огульно зачислять всех римлян в непроходимые глупцы.

— Благодарю за утешение, однако я бы предпочел, чтобы сенаторы отвергли последние положения lex Licinia Mucia, — отозвался Рутилий Руф. — Вот ведь какое дело: живут среди италиков и вообще ничего о них не знают!

— Совершенно верно, — сухо сказал Друз и подставил свой опорожненный кубок Марию, чтобы тот наполнил его. — Грядет война.

— Только не война! — вскричал Рутилий Руф.

— Война, именно война! Разве что мне или кому-нибудь еще удастся лишить lex Licinia Mucia его разрушительной силы и добиться для всей Италии избирательного права. — Друз отхлебнул еще вина. — Клянусь памятью умершей жены, — повысил он голос, решительно смахивая наворачивающиеся слезы, — я не имею ни малейшего отношения к ложной регистрации италиков. Однако дело сделано, и я знаю, кто все это натворил: вожди всех италийских племен, а не просто мой друг Силон и его друг Мутил. Ни минуты не обольщаюсь, будто они наивно полагали, что не будут разоблачены. Нет, это сделано для того, чтобы продемонстрировать Риму, до чего отчаянно нуждается в избирательном праве Италия. Говорю вам: либо удовлетворение их чаяний, либо война!

— Для войны они совершенно не подготовлены, — возразил Марий.

— Тебя ждет неприятный сюрприз: если обмолвкам Силона можно верить — а полагаю, что это именно так, — то они обсуждают предстоящую войну уже не один год. Во всяком случае, все время, истекшее после Аравсиона. Доказательств у меня нет, зато я знаю, что собой представляет Квинт Поппедий Силон. Этого достаточно, чтобы полагать, что они ведут нешуточную подготовку к войне. Своих юношей они начинают учить ратному делу с семнадцатилетнего возраста. В этом нет ничего предосудительного: разве можно обвинить их в чем-то, кроме подготовки к сражениям своих молодых людей на случай, если те потребуются Риму? Кто усомнится, что оружие и снаряжение собираются ими на тот случай, если Рим снова потребует у них легионы?

Марий налег локтями на стол.

— Что ж, Марк Ливий, остается надеяться, что ты ошибаешься. Ведь одно дело — крушить силой римских легионов варваров и чужестранцев, и совсем другое — биться с италиками, которые не менее воинственны, чем римляне, и обучены ничуть не хуже нас. Италики будут самым нашим грозным врагом — как это уже бывало в далеком прошлом. Вспомни, как часто бивали нас самниты! В конце концов мы одерживали победу; но ведь Самний — всего лишь часть Италии! Война против объединившейся Италии может означать нашу погибель…

— Вот и я о том же, — кивнул Друз.

— Итак, в наших интересах старательно приближать мирное объединение италиков под эгидой Рима, — решительно высказался Рутилий Руф. — Раз они этого хотят, то пускай и получают. Я никогда не был ярым приверженцем объединения всей Италии, но я достаточно разумен: в качестве римлянина я могу иметь возражения, но как патриот вынужден смириться. Гражданская война нас погубит.

— Ты совершенно уверен в том, что говоришь? — грозно спросил Марий Друза.

— Совершенно, Гай Марий.

— В таком случае полагаю, что тебе следует не мешкая искать встречи с Квинтом Силоном и Гаем Мутилом, — сказал Марий. — Попробуй убедить их — и в их лице остальных предводителей италиков, — что, невзирая на lex Licinia Mucia, путь к гражданству для всех вовсе не перекрыт навечно. Если они активно готовятся к войне, ты не сможешь уговорить их бросить это дело. Но ты можешь преуспеть в том, чтобы внушить им, что война — столь ужасное дело, что к ней можно прибегнуть только как к отчаянному средству; пока же лучше переждать. И ждать, ждать… Тем временем мы в Сенате продемонстрируем наличие фракции, стремящейся к предоставлению италикам гражданских прав. Нам надо будет найти народного трибуна, который согласится, жертвуя всем, отстаивать закон о превращении всей Италии в римскую территорию.

— Этим народным трибуном стану я, — твердо заявил Друз.

— Превосходно! Тебя-то никто не сможет обвинить в демагогии и в заискивании перед третьим и четвертым классом. Ты уже миновал возраст, в каком обычно становятся народными трибунами, ты — человек зрелый и ответственный. Ты — сын консервативнейшего цензора, и единственная известная за тобой либеральная черта — это твоя хорошо всем знакомая симпатия к италикам, — с довольным видом проговорил Марий.

— Но пока повременим! — одернул его Рутилий Руф. — Сперва мы должны завоевать сторонников, обеспечить себе поддержку во всех слоях римского общества. На это уйдут годы! Не знаю, обратил ли ты на это внимание, но сегодняшняя толпа перед Гостилиевой курией лишний раз подтвердила мою догадку: оппозиция предоставлению гражданских прав не ограничивается одной верхушкой. Это — один из вопросов, по странной прихоти судеб объединяющих Рим сверху донизу, включая неимущих, причем, если я не ошибаюсь, латиняне также занимают сторону Рима.

— Все дело в чувстве исключительности, — согласился Марий. — Каждому нравится ставить себя выше италиков. Думаю даже, что это чванство больше распространено среди простонародья, чем среди элиты. Не забудем завербовать на нашу сторону Луция Декумия!

— Кто это такой? — нахмурился Друз.

— Некто из низов, мой хороший знакомый, — усмехнулся Марий. — Однако среди себе подобных он — авторитет. Притом беззаветно предан моей свояченице Аврелии. Надо будет привлечь Аврелию, а уж она обязательно обеспечит его поддержку.

Друз нахмурился еще пуще.

— Сомневаюсь, чтобы тебе повезло с Аврелией, — буркнул он. — Ты заметил наверху, среди преторов, ее старшего брата, Луция Аврелия Котту? Он хлопал вместе с остальными. Как и его дядя, Марк Аврелий Котта.

— Не тревожься, Марк Ливий, она не так узколоба, как ее родственнички-мужчины, — сказал Рутилий Руф с блаженной улыбкой. — У этой женщины своя голова на плечах, к тому же через мужа она связана с самой свободомыслящей ветвью Юлиев Цезарей. Не бойся, Аврелия будет с нами. А значит, и Луций Декумий.

Раздался негромкий стук в дверь. Перед мужчинами предстала Юлия, одетая в тончайшую ткань, приобретенную на Косе. Она, подобно Марию, выглядела загоревшей и стройной.

— Марк Ливий, дорогой! — Подойдя к Друзу сзади, она обняла его за шею и поцеловала в щеку. — Не стану усугублять твою скорбь лишними слезами, но можешь мне поверить на слово: я очень опечалена! Не забывай, что здесь тебе всегда рады.

Ее появление и искренняя симпатия, которую она испытывала к Друзу, принесли ему облегчение; ее соболезнования, вместо того чтобы напомнить о страшном несчастье, придали ему сил. Он поймал ее за руку и припал к ней губами.

— Спасибо, Юлия!

Она опустилась в ретиво подставленное Рутилием Руфом кресло и приняла у супруга чашу со слегка разбавленным вином, ничуть не сомневаясь, что ее присутствие среди мужчин окажется кстати, хотя она еще с порога смекнула, что они обсуждают нечто далеко не шуточное.

— Lex Licinia Mucia, — догадалась она.

— Совершенно верно, сердечко мое, — кивнул Марий, взирая на супругу с обожанием; сейчас он любил ее даже больше, чем в первые годы, когда только женился на ней. — Мы как будто до всего договорились. Но все равно ты окажешь мне помощь: чуть позже мы вернемся к этой теме.

— Я сделаю все, что смогу, — ответила Юлия. Шлепнув Друза по руке, она со смехом добавила: — А ты, Марк Ливий, сам того не желая, испортил нам путешествие!

— Как же это меня угораздило? — Друз уже улыбался.

— Это моя вина, — сознался Рутилий Руф.

— Ты уже получил заочно причитающуюся тебе порцию лестных эпитетов, — молвила Юлия, окинув его негодующим взглядом. — Представляешь, Марк Ливий, твой дядя отправил нам в январе письмо в Галикарнас, где написал, что его племянница лишилась мужа, обвинившего ее в измене, и поделом: она родила рыжеволосого сына!

— Все так и было, — отозвался Друз, улыбаясь все шире.

— Да, но, видишь ли, у него есть еще одна племянница — Аврелия! Возможно, ты этого не знаешь, но одно время прошел слушок о ее связи с неким рыжеволосым мужчиной, который состоит сейчас старшим легатом при Тите Дидии в Ближней Испании. Прочтя это таинственное сообщение твоего дядюшки, мой муж вообразил, что речь идет об Аврелии. Тогда я настояла на немедленном возвращении, ибо поклялась собственной жизнью, что Аврелия не пойдет с Луцием Корнелием Суллой ни на что, кроме обыкновенной дружбы. Только вернувшись, мы узнали, что испугались не за ту племянницу. Публий Рутилий обвел нас вокруг пальца. — Она снова расхохоталась.

— Просто я по вам соскучился, — ответствовал Рутилий Руф без малейшего намека на раскаяние.

— Семьи иногда причиняют страшно много беспокойства, — ответил Друз. — Но должен вам признаться, что Марк Порций Салониан оказался куда более симпатичным человеком, чем Квинт Сервилий Цепион. С ним Ливия Друза обрела счастье.

— Вот и хорошо, — молвила Юлия.

— Да, — отозвался Друз, — еще как хорошо.

За время, прошедшее между первым чтением lex Licinia Mucia и его почти единогласным утверждением трибами народного собрания, Квинт Поппедий Силон ни единого дня не сидел на месте. О новом законе он узнал от Гая Папия Мутила в Бовиане.

— Значит, война, — сказал он невозмутимо.

— Боюсь, что так, Квинт Поппедий.

— Мы должны созвать на совет всех вождей.

— Они уже предупреждены.

— Где назначен сбор?

— Там, куда римлянам не придет в голову сунуться: в Грументе. Через десять дней.

— Замечательно! Внутренняя Лукания — как раз то место, о котором не помыслит ни один римлянин. Там на расстоянии целого дня пути нет ни римских землевладельцев, ни латифундий.

— Как и римских граждан, что еще важнее.

— Но как избавиться от случайных римлян, если таковые объявятся? — спросил Силон, нахмурившись.

— Марк Лампоний все продумал, — ответил Мутил со слабой улыбкой. — Лукания — разбойничий край. Случайных римлян станут отлавливать тамошние разбойники. После завершения совета Марк Лампоний покроет себя славой, добившись их освобождения без выкупа.

— Неглупо! Когда отправляешься туда ты сам?

— Через два дня.

Мутил с Силоном рука об руку побрели в сад-перистиль большого, изящного дома Мутила: подобно Силону, Мутил был человеком состоятельным и хорошо образованным и обладал развитым вкусом.

— Расскажи-ка мне, Квинт Поппедий, как прошло твое путешествие в Италийскую Галлию.

— Я нашел все примерно в том состоянии, как должно быть в соответствии с планами Квинта Сервилия Цепиона, которые он излагал в моем присутствии два с половиной года назад. Россыпь чистеньких городков в верховьях реки Медоак за Патавием и вдоль рек Сонтий и Натизон за Аквилеей. Железо поставляется посуху из Норея, что в Норике, но в основном водным путем — по одному из рукавов Дравы, а потом волоком на Сонтий и Тилиавент, откуда доходит до места назначения по воде. Я выдавал себя за римского prefectus fabrum и платил наличными, которые все буквально рвали у меня из рук. Я не скупился, но и работали мастеровые без отдыха, торопясь выполнить мой заказ. Я оказался для них первым крупным заказчиком, и они будут счастливы и впредь изготовлять оружие и доспехи для меня одного.

Мутил насторожился.

— Ты уверен, что не переборщил, изображая римского префекта? — спросил он. — Что, если за тобой следом появится настоящий префект? Он поймет, что идет по пятам самозванца, и уведомит Рим.

— Не беспокойся, Гай Папий, я умело замел следы. Пойми, благодаря мне этим новым поселениям нет нужды искать заказчиков. Римские заказы распределяются в испытанных местах — Пизах, Популонии. Из Патавия и Аквилеи наше оружие может попасть по Адриатике в италийские порты, которыми не пользуются римляне. Римляне ни за что не пронюхают о наших грузах и не узнают, что восточная часть Италийской Галлии занимается изготовлением оружия. Римляне активны на западе, на Тусканском море.

— Может ли восточная часть Италийской Галлии произвести еще больше оружия?

— Вполне! Чем больше они будут его производить, тем больше кузнецов устремятся туда. Надо отдать должное Квинту Сервилию Цепиону: его проект претворен в жизнь.

— Кстати, как насчет Цепиона? Ведь он италикам далеко не друг!

— Слишком себе на уме! В его планы никак не входит оповещать о своих делишках Рим — ведь так он пытается распихать по углам золото Толозы! Он отлично отгородился от сенаторского любопытства и не станет изучать ничего, кроме бухгалтерских книг. Он нечастый гость на своих заводах. Я был поражен, когда в нем проявился этот талант: во всем остальном он, несмотря на благородную кровь, вовсе не блещет умом. Нет, Квинт Сервилий Цепион не доставит нам хлопот. Пока ему в карман падают сестерции, он останется покоен и счастлив.

— Значит, основная наша цель — добыть побольше денег! — Мутил скрипнул зубами. — Клянусь всеми богами Италии, Квинт Поппедий, я и мои соплеменники испытаем огромное удовлетворение, когда сотрем Рим и римлян с лица земли!

Однако уже на следующий день Мутилу пришлось мириться с присутствием римлянина: в Бовиан прибыл Марк Ливий Друз, напавший на след Силона и переполненный свежими новостями.

Разговаривая с другом, Друз все же ощущал себя не в своей тарелке: Бовиан был известен как гнездо бунтарей. Оставалось надеяться, что его появление здесь не будет замечено недругами.

— Сенат назначает судей для особых комиссий.

— Неужели они всерьез задумали претворить в жизнь положения lex Licinia Mucia? — спросил Силон, отказывавшийся верить в худшее.

— Задумали, — мрачно ответил Друз. — Я прибыл, чтобы предупредить: у тебя остается шесть рыночных промежутков, чтобы постараться смягчить удар. К лету комиссии начнут работу, и повсюду, где они заработают, появятся объявления, расписывающие выгоды доносительства. Алчные людишки смогут заработать по четыре, восемь, двенадцать тысяч сестерциев; кто-то основательно разбогатеет. Я согласен, что это позорно, но весь народ — да-да, и патриции, и плебс! — утвердили проклятый закон почти единогласно.

— Где будет ближайшее место заседания суда? — спросил Мутил, скривившись.

— В Эзернии. Местами заседаний назначены римские или латинские колонии.

— Еще бы, куда же им еще сунуться!

Наступила тишина. Ни Мутил, ни Силон ни словом не обмолвились о войне, что встревожило Друза гораздо сильнее, чем если бы они обсуждали ее не таясь. Он знал, что вокруг плетутся заговоры, и угодил в безвыходное положение: Друз был слишком предан Риму, чтобы не выдать заговорщиков, прознай он о них, но одновременно дружба с Силоном препятствовала ему выпытывать что-либо о заговоре. Приходилось тщательно следить за каждым своим словом.

— Что ты нам предлагаешь предпринять? — спросил у него Мутил.

— Я уже сказал: приложить максимум усилий, чтобы смягчить удар. Убедить всех жителей римских и латинских колоний, безосновательно объявивших себя гражданами, в необходимости спасаться бегством. Им не захочется покидать обжитые места, но вы должны использовать всю силу убеждения! Если они останутся, их ждут истязание, штраф, поражение в правах и выселение.

— Но это же чушь! — вскричал Силон, сжимая кулаки. — Пойми, Марк Ливий, так называемых лжеграждан слишком много! Риму придется прикинуть, сколько у него объявится врагов, а уж потом действовать согласно новому закону. Одно дело — задать кнута италику здесь, италику там, и совсем другое — подвергнуть экзекуции целые деревни, не говоря уже о городах! Это безумие! Страна не покорится, клянусь!

Друз зажал ладонями уши и в отчаянии покачал головой:

— Не произноси таких слов, Квинт Поппедий! Умоляю, ни единого слова, которое я мог бы расценить как измену! Ведь я не перестал быть римлянином! Я здесь с одной целью: помочь тебе по мере сил. Не втягивай меня в предприятия, которые, как я искренне надеюсь, ни за что не принесут плодов. Лучше убери всех лжеграждан из мест, где их ждет разоблачение, если они не уйдут сами. Причем сделай это немедленно, пока они могут спасти хоть какие-то средства, вложенные в римском или латинском поселении. Неважно, что о причине их отъезда будут знать все до единого: главное, чтобы они оказались достаточно далеко, там, где до них не дотянуться. Вооруженных ополченцев слишком мало, к тому же они будут заняты охраной своих подопечных-судей; им недосуг кидаться в погоню. Тебе есть на что уповать: на традиционные колебания, которые охватывают Сенат всякий раз, когда речь идет о тратах. В сложившейся ситуации это тебе на руку. Уведи свой народ! И позаботься, чтобы италики уплатили все, что с них причитается. Никто не должен отказываться платить из-за вновь обретенного римского гражданства, если последнее подложно.

— Мы так и поступим, — молвил Мутил, который, будучи самнитом, знал, как беспощадно мстят римляне. — Мы уведем народ восвояси и станем приглядывать за ним.

— Хорошо, — успокоился Друз. — Уже одно это уменьшит число жертв. — Он опять заерзал на сиденье. — Мне нельзя здесь оставаться, я должен уехать до полудня и добраться до наступления темноты до Казина, где Ливию Друзу подобает находиться более, нежели в Бовиане. Там у меня по крайней мере есть земля.

— Так торопись! — воскликнул Силон. — Не хватало только, чтобы тебя обвинили в измене! Ты поступил с нами как истинный друг, и мы очень ценим это.

— Сейчас исчезну. — Друз нашел в себе силы улыбнуться. — Сперва дайте мне слово, что не станете уповать на войну, пока она не превратится в единственный мыслимый выход. Я еще не утратил надежду на мирное решение проблемы, тем более что в Сенате у меня нашлись влиятельные единомышленники. Гай Марий вернулся из поездки в дальние края; мой дядя Публий Рутилий Руф тоже принял вашу сторону. Клянусь, что вскоре постараюсь стать народным трибуном и уж тогда проведу через народное собрание закон о предоставлении равных прав всем жителям Италии. Сейчас из этого ничего не вышло бы: сперва надо добиться поддержки этой идеи в самом Риме, среди влиятельных людей, особенно в среде всадников. Вполне может обернуться так, что lex Licinia Mucia сослужит вам добрую службу. Мы считаем, что, разобравшись, к каким последствиям он ведет, многие римляне начнут с куда большей симпатией относиться к италикам. Конечно, нельзя не сожалеть о столь болезненном и дорогостоящем пути, однако на этом пути среди вас появятся герои, которыми вы будете гордиться. Поэтому я голосую «за».

Силон проводил его до коновязи. Друз забрался на свежего коня из конюшни Мутила; тут выяснилось, что он путешествует в одиночестве.

— Марк Ливий, ехать одному очень опасно! — всполошился Силон.

— А иметь попутчика, даже раба, и того опасней, — возразил Друз. — Люди любят судачить, а я не могу давать Цепиону повод обвинять меня в плетении заговоров в Бовиане.

— Даже при том, что никто из нас, предводителей италиков, не зарегистрировался как гражданин, я не смею сунуться в Рим, — проговорил Силон, глядя снизу вверх на Друза, голова которого украсилась нимбом от заслоненного солнца.

— Вот и не суйся, — усмехнулся Друз. — Ведь в нашем доме засел соглядатай.

— Юпитер! Ты распял его?

— На беду, мне приходится делить с ним, то есть с ней, кров: это моя девятилетняя племянница Сервилия, дочь Цепиона — вся в отца! — Лицо Друза налилось краской. — Выяснилось, что, когда ты гостил у нас в последний раз, она залезла в твою комнату — вот почему у Цепиона появились основания назвать Гая Папия одним из инициаторов массовой лжерегистрации! Можешь сообщить ему об этом, чтобы и он знал, как разделен Рим по вопросу об италиках. Нам следует добиться мирного объединения всех народов, населяющих полуостров. В противном случае ни Рим, ни италийские народы не смогут двигаться вперед.

— А ты не можешь отдать эту негодницу ее папаше? — спросил Силон.

— Он не желает принимать ее ни за какую цену — даже за предательство гостей моего дома, хотя она, наверное, надеялась, что после этого подвига он сменит гнев на милость. Я засадил ее под замок, но она все равно может сорваться с поводка и броситься к своему родителю. Так что лучше не показывайся вблизи Рима и моего дома. Если тебе понадобится срочно увидеться со мной, пошли записку, и мы встретимся в укромном месте.

— Согласен. — Уже занеся ладонь, чтобы хлопнуть скакуна Друза по спине, Силон вспомнил, что хотел сказать еще кое-что. — Передай от меня сердечный привет Ливии Друзе, Марку Порцию и, разумеется, дорогой Сервилии.

Друз посерел. Конь, повинуясь шлепку, поскакал прочь. Друз успел крикнуть через плечо:

— Она умерла! О, как мне ее недостает!

Quaestiones — чрезвычайные суды, созданные в соответствии с lex Licinia Mucia, начали работать в Риме, Сполетии, Козе, Фирме Пицене, Эзернии, Альбе Фуценции, Капуе, Регии, Луцерии, Пестуме и Брундизии; предполагалось, что, покончив с делами там, суды переберутся в другие центры. Суда не было только в Лации.

Вождям италиков, собравшимся в Грументе спустя неделю после встречи Силона и Мутила с Друзом в Бовиане, удалось вывести почти всех лжеграждан из римских и латинских колоний. Некоторые, разумеется, отказывались верить, что их ждет беда; другие, все понимая, просто не хотели покидать обжитых мест. На них-то и обрушились quaestiones.

Помимо председателя-консуляра и двоих сенаторов-судей, в каждом суде имелись писцы, по двенадцать ликторов (председатель был равен проконсулу) и по сотне вооруженных конных ополченцев из отставных кавалеристов и бывших гладиаторов, способных управлять лошадьми, пущенными в галоп.

Отбор судей происходил по жребию. Ни Гай Марий, ни Публий Рутилий Руф не попали в их число, чему не приходилось удивляться: видимо, их деревянных шариков даже не оказалось в закупоренном кувшине с водой, так что они никак не могли вылететь наружу через дырочку, когда кувшин встряхивали.

Квинт Лутаций Катул Цезарь вытянул Эзернию, великий понтифик Гней Домиций Агенобарб — Альбу Фуценцию; принцепс Сената Скавр не попал в число «счастливчиков» — в отличие от Гнея Корнелия Сципиона Назики, которому достался Брундизий, что повергло его в уныние. Метелл Пий Поросенок и Квинт Сервилий Цепион оказались среди младших судей, равно как и шурин Друза Марк Порций Катон Салониан. Сам Друз тоже остался без должности, что несказанно обрадовало его, ибо в противном случае ему пришлось бы объявлять перед Сенатом самоотвод, поскольку этого требовала его совесть.

— Кто-то не побрезговал жульничеством, — поделился с ним догадкой Марий. — Если бы они послушались здравого смысла, с каковым надлежит появляться на свет, то, наоборот, сделали бы так, чтобы ты вытянул жребий и был вынужден сам разоблачить себя. При теперешнем климате это не пошло бы тебе на пользу.

— В таком случае я рад, что они лишены врожденного здравого смысла, — весело отозвался Друз.

Цензору Марку Антонию Оратору выпало председательствовать в quaestio в самом городе Риме. Это пришлось ему по душе, поскольку он знал, что найти нарушителей здесь будет куда труднее, нежели в провинции, где наблюдалась массовая подложная регистрация, а он любил головоломки. Кроме того, он предвкушал, как заработает на штрафах многие миллионы сестерций; осведомители уже сбегались к нему со всех сторон, волоча длинные списки.

Количество пойманных зависело от места. Скажем, Катулу Цезарю очень не понравилось в Эзернии, городе, расположенном в сердце Самния, где Мутил уговорил сбежать почти всех, не считая горстки самых недоверчивых, и где римские граждане и латиняне не могли помочь ему доносами. О том, чтобы самниты выдавали соплеменников, даже за большие деньги, не могло идти и речи. Поэтому с оставшимися пришлось расправиться в показательном порядке (во всяком случае, как это понимал Катул Цезарь): председатель суда нашел среди охранников особенно жестокого человека, которому и поручил наказывать виновных кнутом. Это не делало пребывание в Эзернии менее скучным, поскольку закон предписывал разбираться с каждым новым «гражданином» по отдельности. Время чаще всего тратилось впустую: оказывалось, что очередной вызванный более не проживает в Эзернии. Живой человек появлялся перед судом всего раз в три-четыре дня — встречи, которых Катул Цезарь просто жаждал. Он никогда не отличался малодушием, поэтому не обращал внимания на гневный ропот и злобное шипение, встречавшие его повсюду, где бы он ни появился, а также на открытые проявления ненависти, обращенные не только против него, но и против его судей, писцов и ликторов и даже людей из охраны. Всадники то и дело оказывались на земле из-за оборванных постромок, питьевая вода взяла за правило протухать, все насекомые и пауки Италии собрались в одном месте — там, где квартировали члены суда с присными, змеи облюбовали их сундуки и постели. Повсюду находили кукол, обернутых в окровавленные, вывалянные в перьях тоги, а также дохлых цыплят и кошек. Отравления негодной пищей стали повторяться настолько часто, что председатель суда ввел обычай насильственно кормить рабов за несколько часов до того, как принимал пищу сам, а также выставлять при съестном караул.

Иначе сложилось у великого понтифика Гнея Домиция Агенобарба в Альбе Фуценции: он оказался весьма мягкосердечен. Этот город был, подобно Эзернии, оставлен жителями, виновными в подлоге, поэтому минуло шесть дней, прежде чем перед судом предстала первая жертва. На этого человека никто не доносил, однако он оказался достаточно состоятельным, чтобы уплатить штраф и гордо не опускать головы, когда великий понтифик Агенобарб отдавал распоряжение об изъятии всего его имущества. Человек из стражи, которому был вручен кнут, слишком рьяно взялся за дело, и председатель распорядился прекратить избиение, когда все на расстоянии десяти шагов от распластанной жертвы было забрызгано кровью. Следующему виновному повезло больше: его бичевал уже другой человек, и так несильно, что даже не рассек ему кожу. Великий понтифик, помимо прочего, обнаружил неприязнь к осведомителям, каковой не подозревал в себе прежде. К счастью, таковых оказалось немного, но все — возможно, именно из-за малой численности — были ему отвратительны. Не платить награды он не мог, зато подвергал осведомителей столь пространному и въедливому допросу относительно их собственного гражданского статуса, что те вскоре сочли за благо лечь на дно. Как-то раз обвиненный в подлоге оказался отцом троих детей-уродцев, страдающих к тому же умственной недоразвитостью. Агенобарб сам тайком уплатил за него штраф и категорически запретил изгонять беднягу из города, где его потомству было все же лучше, чем под открытым небом.

Итак, при одном упоминании Катула Цезаря самниты гневно плевались, зато великий понтифик Агенобарб заслужил в Альбе Фуценции уважение, так как к марсам относились более доброжелательно, чем к самнитам. В остальных судах все было по-разному: одни председатели были беспощадны, другие снисходительны, третьи — под стать Агенобарбу. Однако ненависть к римлянам зрела повсеместно, и жертв преследований оказалось предостаточно, чтобы сцементировать желание италиков сбросить римское иго, невзирая на смертельную опасность. Ни одному суду не хватило бесстрашия, чтобы послать своих вооруженных охранников туда, где скрылись бежавшие из городов.

Единственным судьей, вступившим в противоречие с законом, оказался Квинт Сервилий Цепион, направленный в Брундизий, под начало Гнея Сципиона Назики. Этот изнывающий от зноя, пыльный портовый городок так мало пришелся по душе Гнею Сципиону, что, не пробыв там и нескольких дней, он под предлогом не слишком опасной болезни (как потом оказалось, геморроя, что изрядно развеселило местный люд) заспешил обратно в Рим на лечение. Свою комиссию он оставил Цепиону, исполнявшему без него обязанности председателя, и Метеллу Пию Поросенку. Здесь, как и повсюду, виновные разбежались еще до того, как суд приступил к работе, а осведомителей нашлось немного. Людей из списков нигде не могли разыскать, и дни проходили без малейшего смысла. Наконец перед скучающими римлянами предстал-таки осведомитель, огорошивший их доносом на одного из самых уважаемых в Брундизий римских граждан. Его имя не значилось в списке новоиспеченных лжеграждан, поскольку, как утверждал доносчик, он узурпировал гражданство еще двадцать лет тому назад.

Дотошный, как пес, вырывающий из земли кусок гниющего мяса, Цепион вцепился в это дело, возжелав использовать его в назидательных целях. Он не погнушался применить пытки на допросе. Он отказался прислушаться к испугавшемуся и протестовавшему Метеллу Пию, ибо не сомневался, что выданный ему на растерзание столп местного общества виновен. Однако затем были добыты доказательства, устранившие даже тень сомнения в том, что бедняга — именно тот, за кого себя выдает, то есть достойный уважения римский гражданин. Оскорбленный решил не давать обидчику Цепиону спуску и подал на него в суд. Цепиону пришлось броситься в Рим, где лишь вдохновенная речь Красса Оратора спасла его от неприятностей. Путь обратно в Брундизий был ему отныне заказан. Гнею Сципиону Назике, брызжущему проклятиями и призывающему громы и молнии на голову всех до единого Сервилиев Цепионов, пришлось возвращаться туда вместо него. Для Красса же, вынужденного защищать человека, к которому он не испытывал ни малейшей симпатии, выигрыш дела не послужил утешением.

— Иногда, Квинт Муций, — сказал он своему кузену и коллеге-консулу Сцеволе, — мне хочется, чтобы в этот проклятый год консулами были кто угодно, только не мы с тобой!

Публий Рутилий Руф засел за ответное письмо в Ближнюю Испанию Луцию Корнелию Сулле. Соскучившийся по новостям старший легат умолял Рутилия Руфа не скупиться на подробности, что вполне отвечало наклонностям последнего. Он писал:

Сидя в своем кабинете в Тарраконе, Сулла смаковал каждое словечко шустрого старца. Сперва его мыслями владело сообщение о том, что Цецилия Метелла Далматика родила Скавру сына, и он не обращал внимания на прочие, не менее важные новости и соображения, содержащиеся в письме Рутилия Руфа. Только потом, устав от горькой ухмылки, которую вызвали у него воспоминания о Далматике, Сулла начал размышлять о преторской должности и пришел к выводу, что Рутилий Руф прав. Следующий год — самое подходящее время, лучшего не предвидится. Он тоже не сомневался, что Тит Дидий не станет препятствовать его отъезду. Более того, Тит Дидий снабдит его рекомендательными письмами, которые еще больше повысят его шансы. Нет, не он завоевал в Испании венец из трав, этого знака отличия добился Квинт Серторий; однако заслуги Суллы не стали от этого меньше.

Неужели это лишь мечта? Маленькая злорадная стрела, выпущенная из лука богини Фортуны через посредство бедной Юлиллы, которая сплела для него веночек из травы, растущей на Палатине, и водрузила ему на голову, не зная о воинском смысле этой награды… Или Юлилла оказалась провидицей? Возможно, венец из трав все еще ждет своего обладателя. Только в какой войне он его завоюет? Ничего серьезного нигде не происходит, ничего серьезного не назревает. Да, обе провинции Испании по-прежнему бурлят, однако обязанности Суллы здесь далеко не таковы, чтобы претендовать на corona graminea. Тит Дидий ценит его как незаменимого умельца по части снабжения, оружия, стратегии. Однако Титу Дидию и в голову не приходит доверить ему командование армиями. Ничего, став претором, Сулла добьется и этого и, возможно, сменит Тита Дидия в Ближней Испании. Богатая возможностями должность наместника — вот то, что требуется Сулле!

Сулла нуждался в деньгах. Сам он сознавал это лучше, чем кто-либо другой. Ему уже сорок пять, его время истекает. Скоро будет поздно мечтать о консульстве, что бы ни говорили люди, приводя в пример Гая Мария. Гай Марий — случай особый. Ему нет равных, даже Луций Корнелий Сулла не претендует на равенство с Марием. Для Суллы деньги означают власть — как, впрочем, и для Гая Мария. Если бы не богатство, которое тот приобрел, будучи преторианским правителем Дальней Испании, старый Цезарь-дед никогда бы не выдал за него свою Юлию, а не будь Юлии, не видать бы Марию и консульства. Деньги! Сулле нужны деньги! Поэтому он отправится в Рим, чтобы участвовать в выборах преторов, а потом вернется в Испанию — за деньгами.

В августе следующего года, после длительного молчания, Публий Рутилий Руф написал ему следующее:

Луций Корнелий Сулла и впрямь заторопился домой, горящий надеждой, но в то же время наполовину уверенный в том, что что-нибудь ему наверняка помешает. Хоть он всем сердцем стремился к своему давнему любимцу Метробию, но заставил себя не впустить эту звезду трагической сцены к себе в дом, когда тот явился к нему как клиент. Это был год Суллы. Если он потерпит неудачу, то это будет означать, что богиня Фортуна навсегда отвернулась от него; он по крайней мере не станет делать ничего, что расстроило бы эту капризную матрону, которая не одобряет слишком пылких увлечений. Так что прощай, Метробий!

Проведя немного времени с детьми, он нанес визит Аврелии. Дети Суллы так выросли, что Сулла с трудом сдержал слезы: жена Скавра, глупая девчонка, украла у него четыре года их жизни! Корнелии Сулле шел четырнадцатый год, и хрупкой красотой, уже способной вскружить немало голов, она пошла в мать, а вьющимися рыжевато-золотистыми волосами — в Суллу. По словам Элии, у нее уже начались месячные; под тканью угадывалась волнующая грудь. Глядя на нее, Сулла почувствовал себя старым — совершенно новое для него, непрошеное чувство. Однако девочка вовремя улыбнулась ему колдовской улыбкой Юлиллы, бросилась ему на шею, оказавшись почти одного с ним роста, и осыпала его лицо поцелуями. Сыну Суллы исполнилось двенадцать. Внешностью он пошел в Цезарей: золотистые волосы, голубые глаза, удлиненное лицо, длинный нос. Высокий, тонкий, но с развитой мускулатурой.

В этом мальчике Сулла наконец-то обрел друга, какого у него не было никогда прежде; сын любил его безграничной, чистой, невинной любовью — и отец не мог помыслить ни о ком, кроме него, хотя ему следовало бы сосредоточиться на обольщении избирателей. Сулла-младший, еще не снявший мальчишеской тоги с пурпурной каймой и носящий на шее от сглаза буллу, повсюду следовал за отцом, почтительно отступая в сторону и вслушиваясь в каждое слово, когда Сулла вступал в беседу со знакомыми. Воротившись домой, они садились в кабинете Суллы и обсуждали прошедший день, людей, настроение Форума.

Однако Сулла не захватил сына в Субуру. Направляясь туда, он удивленно крутил головой, слыша приветствия и чувствуя одобрительно хлопающие его по спине ладони. Наконец-то он обрел известность! Сочтя эти встречи добрым предзнаменованием, он постучался в дверь Аврелии с большим оптимизмом, нежели испытывал, когда уходил с Палатина. Управляющий незамедлительно впустил его в дом. Не ведая стыда, Сулла вполне находился в ладу с самим собой, пока дожидался хозяйку в гостиной; завидя ее, он как ни в чем не бывало поднял руку в знак приветствия, сопроводив жест улыбкой. Она улыбнулась ему в ответ.

Как мало она изменилась! И как сильно! Сколько ей теперь лет? Двадцать девять? Тридцать? Здесь пришлось бы спрятаться и прекрасной Елене из Трои: перед Суллой предстало воплощение красоты. Глаза Аврелии стали еще больше, черные ресницы — гуще, кожа — еще более гладкой и пленительной, необъяснимое достоинство и горделивость, с какими она шествовала по жизни, — еще отчетливее.

— Прощен ли я? — спросил Сулла, стискивая ее ладонь.

— Конечно, прощен, Луций Корнелий! Как я могу вечно винить тебя, когда слабость проявила я сама?

— Может быть, попробовать еще разок? — спросил он без тени уныния.

— Нет, благодарю, — ответила Аврелия, усаживаясь. — Хочешь вина?

— Пожалуй. — Он огляделся. — Ты по-прежнему одна, Аврелия?

— По-прежнему. И могу тебя заверить, совершенно счастлива.

— Никогда в жизни не встречал более совершенной натуры. Если бы не один маленький эпизод, я бы не сумел справиться с мыслью, что ты не человек — или сверхчеловек. Я рад, что этот эпизод произошел. Разве можно поддерживать дружбу с богиней?

— Или с демоном — да, Луций Корнелий?

— Ладно, — усмехнулся он, — твоя взяла.

Слуга принес и разлил вино. Поднося кубок к губам, Сулла поглядывал на Аврелию, ждавшую, когда со дна ее кубка перестанут подниматься пузырьки. Возможно, благодаря дружбе с сыном Сулла сделался более проницательным: его взгляд проникал в окно ее души и погружался в глубины ее существа, где все сложности оказались разложены по полочкам, снабженные этикетками.

— О, — воскликнул он, — никакого защитного фасада! Ты именно такая, какой кажешься.

— Надеюсь, — с улыбкой отозвалась она.

— Чаще всего мы — не такие, Аврелия.

— Ты, во всяком случае, совсем не такой.

— Что же, по-твоему, прячется за моим фасадом?

Она выразительно покачала головой:

— Позволь мне оставить мои мысли при себе, Луций Корнелий. Что-то подсказывает мне, что так будет безопаснее.

— Безопаснее?

Аврелия пожала плечами:

— Сама не знаю, почему у меня вырвалось это слово. То ли предчувствие, то ли что-то очень давнее — последнее более вероятно. Меня не посещают предчувствия — для них я недостаточно легкомысленна.

— Как поживают твои дети? — осведомился Сулла, решив перевести разговор на более безопасную тему.

— Может быть, хочешь взглянуть сам?

— А верно! Мои собственные дети меня удивили, можешь мне поверить. Не знаю, удастся ли мне сохранить вежливость при встрече с Марком Эмилием Скавром. Четыре года, Аврелия! Они уже почти взрослые — а меня не было рядом с ними, пока они росли!

— Так чаще всего и происходит с римлянами нашего сословия, Луций Корнелий. Даже если бы не случилось этой истории с Далматикой, судьба все равно поманила бы тебя куда-нибудь вдаль, и надолго. Так что радуйся обществу детей, пока у тебя есть эта возможность; не ропщи, раз ничего не можешь изменить.

Его светлые брови, которые он подкрашивал, вопросительно изогнулись.

— В моей жизни набралось слишком много, такого, что мне хотелось бы изменить. В этом все дело, Аврелия. Слишком о многом приходится сожалеть.

— Сожалей, если ничего не можешь с собой поделать, но не позволяй прошлому портить настоящее и будущее. — Это был добрый практический совет. — В противном случае прошлое будет вечно преследовать тебя. Я уже неоднократно говорила тебе, что перед тобой лежит еще долгий путь. Гонка только началась.

— Таково твое мнение?

— Ничуть в этом не сомневаюсь.

К взрослым присоединились трое детей, все — вылитые Цезари. Юлии Старшей, именуемой Лией, было десять лет, Юлии Младшей — Ю-ю — около восьми. Обе девочки были рослые, худенькие, изящные; обе походили на почившую жену Суллы Юлиллу, за исключением глаз — дети удались голубоглазые. Юному Цезарю исполнилось шесть. Сулла недоумевал, как этому мальчику удается создавать у посторонних впечатление, что он красивее своих сестер, но от этого впечатления некуда было деться. Красота эта была, разумеется, чисто римской: Цезари — стопроцентные римляне. Сулла припомнил, что именно об этом ребенке Публий Рутилий Руф восторженно писал, что он читает с невероятной скоростью. Наверное, он необыкновенно умен. Однако мало ли что может стрястись с юным Цезарем, от чего захиреет пламень его разума…

— Дети, это Луций Корнелий Сулла, — сказала Аврелия.

Девочки пробормотали слова приветствия, мальчик же улыбнулся так ослепительно, что Сулла затаил дыхание; еще никогда со времени первой встречи с Метробием он не ощущал ничего подобного. Глаза, заглянувшие в самую глубину его существа, походили на его собственные — такие же светло-голубые, с темной каймой. Они светились умом. «Таким же стал бы и я, если бы моя мать походила на эту чудесную Аврелию, а отец не оказался таким отвратительным пьяницей, — мелькнуло в голове у Суллы. — Это лицо и эти мозги способны поджечь Афины».

— Говорят, мальчик, что ты весьма умен, — промолвил Сулла.

Ребенок засмеялся:

— Значит, ты не разговаривал с Марком Антонием Нифоном.

— Кто это такой?

— Мой наставник, Луций Корнелий.

— Разве твоя мать не могла оставаться твоей наставницей еще два-три года?

— По-моему, я сводил ее с ума своими вопросами, еще когда был маленьким. Поэтому она отдала меня наставнику.

— Маленьким? Но ты и сейчас такой.

— Более маленьким, — невозмутимо поправился юный Цезарь.

— Скороспелка, — сделал заключение Сулла.

— Пожалуйста, не говори так!

— А что? Неужели ты в шестилетнем возрасте знаешь оттенки этого слова?

— Ну, достаточно знать, что его применяют для обозначения девчонок, подражающих своим бабкам.

— Вот оно что! — заинтересовался Сулла. — Эту премудрость ты почерпнул не из книжек. Значит, ты наблюдателен, твой взор дает тебе пищу для умозаключений.

— Естественно, — удивленно кивнул юный Цезарь.

— Достаточно! Уходите, все трое! — распорядилась Аврелия.

Прежде чем дети исчезли за дверью, юный Цезарь успел пленительно улыбнуться Сулле через плечо; лишь поймав негодующий материнский взгляд, он шмыгнул прочь.

— Если он не перегорит, быть ему украшением нашего класса или занозой в ноге, — проговорил Сулла.

— Лучше пускай будет украшением, — молвила Аврелия.

— Какие могут быть сомнения? — Сулла усмехнулся.

— Итак, ты выдвигаешь свою кандидатуру в преторы, — сменила тему Аврелия, уверенная, что Сулла устал от детей.

— Да.

— Дядя Публий считает, что тебя ждет успех.

— Будем надеяться, что он — Тиресий, а не Кассандра.

Так и оказалось: после подсчетов голосов выяснилось, что Сулла не только прошел в преторы, но и, опередив остальных, вышел в praetor urbanus. Хотя обыкновенно обязанности городского претора ограничивались судебными разбирательствами, он имел власть (в отсутствие обоих консулов или при их неспособности управлять) действовать in loco consularis, то есть оборонять Рим и командовать его армиями в случае нападения, а также предлагать законопроекты и управлять казной.

Весть о том, что ему предстоит быть городским претором, сильно опечалила Суллу: ведь городской претор не мог отлучаться из Рима больше чем на десять дней. Сулле придется торчать в Риме, среди соблазнов прежней жизни, в одном и том же доме, как женщине, — о, как он ненавидел такую долю! Зато теперь у него появилась поддержка, на какую он никогда прежде не рассчитывал, — его родной сын. Сулла-младший будет его другом; он сможет помогать ему на Форуме. Каждый вечер они будут обсуждать прожитый день и много смеяться. Мальчик очень похож на своего двоюродного брата, юного Цезаря! Во всяком случае, внешностью. К тому же у парня неплохие мозги, хотя и не такие блестящие, как у Цезаря. Сулла чувствовал, что ему не пришлось бы по душе, если бы его сын во всем, особенно в сообразительности, был подобен юному Цезарю.

Выборы сопровождались еще одной неожиданностью, затмившей даже первенство Суллы в преторском списке и развеселившей тех, кто не был напрямую замешан в событиях. Луций Марций Филипп баллотировался в консулы, убежденный, что среди мало вдохновляющих кандидатур его собственная будет сиять как жемчужина. Однако первое место досталось младшему брату цензора Луция Валерия Флакка, Гаю Валерию Флакку. С этим еще можно было смириться: Валерии Флакки принадлежали к патрициям, семья их пользовалась влиянием. Однако младшим консулом стал не кто иной, как «новый человек» Марк Геренний! Гневные возгласы Филиппа разносились по всему Форуму, пугая даже завсегдатаев. Никто не сомневался, где зарыта собака: все дело было в памятных замечаниях Публия Рутилия Руфа, когда он выступал в пользу смягчения lex Licinia Mucia. До этого никто давно не вспоминал, как Гай Марий купил Филиппа, избранного народным трибуном. Теперь же минуло слишком мало времени между этой речью и выборами консулов, чтобы неприглядная история успела забыться.

— Рутилий Руф еще у меня поплатится! — пообещал Филипп Цепиону.

— И у меня! — ответил Цепион.

Ближе к концу года Ливия Друза разродилась еще одним сынишкой — Марком Порцием Катоном Салонианом Младшим, худеньким и крикливым, с отцовскими рыжими волосами, длинной шеей и таким носом, что он был на личике новорожденного совершенно неуместным, как клюв. Он шел ягодицами вперед и отказывался помогать матери разрешиться от бремени, из-за чего роды затянулись и были очень тяжкими.

— Зато он легко отделался, госпожа, — заявил Афинодор Сикул. — Ни ушибов, ни синяков. — По лицу лекаря-грека скользнула улыбка. — Но если он и впредь будет вести себя так же, как при родах, то поостерегитесь, госпожа: из него вырастет трудный человек.

Ливия Друза была слишком измучена, чтобы выдавить что-либо еще, кроме призрачной улыбки. Впервые она поймала себя на мысли, что детей ей, пожалуй, хватит.

Прошло несколько дней, прежде чем другие дети получили дозволение увидеть мать. Все это время Кратипп самостоятельно заправлял в доме, хозяйкой которого была теперь Ливия Друза.

Как можно было предвидеть, Сервилия не пошла дальше дверей, отказавшись признавать нового брата. Лилла, испытавшая в эти несколько дней сильное влияние старшей сестры, сперва держалась поодаль, но потом уступила матери и принялась целовать крохотное существо, свернувшееся калачиком у матери на руках. Порция, именуемая в доме Порцеллой, была еще слишком мала (ей был год и два месяца), чтобы участвовать в церемонии, зато трехлетний Цепион впал в восторженное состояние: он не мог налюбоваться на новорожденного братишку, ему хотелось держать малыша в руках, баюкать, целовать.

— Он будет моим, — пообещал Цепион, отбиваясь от няньки, попытавшейся унять его.

— Отдаю его тебе, Квинт, — сказала Ливия Друза, возблагодарившая судьбу за то, что хоть один из родственников Катона-младшего проникся к нему чувствами. — Ты будешь за него отвечать.

Отказываясь двигаться дальше, Сервилия все же не отходила от двери. Когда Лилла и Цепион удалились, она приблизилась к кровати, насмешливо взирая на мать, словно находя чудовищное удовлетворение в ее измождении.

— Ты умрешь, — молвила она с чувством превосходства.

У Ливии Друзы перехватило дыхание.

— Глупости! — отрезала она.

— Нет, умрешь! — настаивала десятилетняя мучительница. — Раз я этого пожелала, значит, это сбудется. Так же получилось с тетей Сервилией, когда я пожелала ей смерти.

— Говорить такое — глупо и бесчеловечно, — ответила ее мать, сердце которой бешено билось. — Одного желания мало, чтобы что-то произошло, Сервилия. Если что-то получается так, как ты пожелала, то это не больше чем совпадение. Судьба и Фортуна определяют нашу участь, при чем тут ты? Ты еще слишком мала, чтобы они обращали на тебя внимание.

— Все равно ты меня не переубедишь. У меня дурной глаз: когда я желаю людям смерти, они умирают, — радостно объяснила девочка и упорхнула.

После ее ухода Ливия Друза закрыла глаза. Она плохо себя чувствовала с той самой минуты, как родился Катон-младший. И все же она не могла поверить, что в этом есть вина Сервилии. Во всяком случае, она убеждала себя в этом изо всех сил.

Однако день за днем ей становилось все хуже. Для Катона-младшего пришлось найти кормилицу, и его забрали у матери. Маленький Цепион получил возможность хлопотать над братиком.

— Я опасаюсь за ее жизнь, Марк Ливий, — предупредил Друза Афинодор Сикул. — Кровотечение не слишком сильное, однако оно никак не останавливается. У нее жар, вместе с кровью из нее выходит гной.

— О, что же такое творится с моей жизнью! — вскричал Друз, утирая слезы. — Почему все вокруг умирают?

На этот вопрос он не получил ответа. Друз не поверил в дурной глаз Сервилии, о котором ему поведал ненавидящий девочку Кратипп. Тем временем состояние Ливии Друзы ухудшалось.

Друз горестно подумал, что самое худшее — это то, что все остальные женщины в доме — рабыни. Катон Салониан проводил с женой почти все время, зато Сервилию приходилось не пускать к ней; Друзу и Катону казалось, что Ливия Друза ищет кого-то и не может найти. Уж не Сервилию ли, покойную жену Друза? При этой мысли Марк Ливий снова разрыдался.

На следующий день он отправился с визитом в дом, где не бывал никогда прежде: дом принадлежал Мамерку Эмилию Лепиду Ливиану, его брату. Правда, отец уверял Друза, что Мамерк ему не сын. Сколько лет минуло с тех пор! Примут ли его здесь?

— Я хочу поговорить с Корнелией, — заявил он.

Привратник, уже разинувший рот, чтобы сообщить, что хозяин отсутствует, не издал ни звука и только кивнул. Друз был проведен в атрий и приготовился ждать.

Он не узнал пожилую женщину, появившуюся перед ним: ее седые волосы были связаны в небрежный пучок, одежда была подобрана кое-как, без учета цветовой гаммы, тело обрюзгло, лицо показалось Друзу отталкивающим. Друз догадался, кого она ему напоминает: бюсты Сципиона Африканского, во множестве усеивающие Форум. Удивляться не приходилось: она состояла с ним в близком родстве.

— Марк Ливий? — спросила она глубоким, мелодичным голосом.

— Да, — отозвался он, не зная, как продолжать.

— Как ты похож на отца! — молвила пожилая матрона без тени неприязни. Присев на край ложа, она указала ему на кресло. — Присядь и ты, сын.

— Наверное, ты недоумеваешь, что привело меня сюда, — проговорил он, борясь с комком в горле. Лицо его перекосилось, он отчаянно старался не разрыдаться в ее присутствии.

— Что-то очень серьезное, — ответила она, — в этом нет сомнений.

— Сестра… Она умирает.

Корнелия изменилась в лице и тут же встала.

— Значит, нам нельзя терять времени, Марк Ливий. Дай только скажу невестке, что происходит, — и я в твоем распоряжении.

Для него стало новостью, что у нее есть невестка; наверное, она в свою очередь не знает, что он овдовел. Брата Мамерка он знал в лицо, поскольку иногда видел его на Форуме, однако они никогда не разговаривали. Разница в возрасте в десять лет означала, что Мамерк еще слишком молод для сенатора. Однако он вроде бы женат…

— Значит, у тебя есть невестка, — сказал он матери, выходя из дому следом за ней.

— С недавних пор, — ответила Корнелия неожиданно бесцветным голосом. — В прошлом году Мамерк женился на одной из дочерей Аппия Клавдия Пульхра.

— Моя жена умерла, — резко сказал Друз.

— Слыхала. Мне надо было тебя навестить — прости, что я не сделала этого. Просто я подумала, что меня вряд ли захотят увидеть в минуту скорби, а я — женщина гордая. Даже слишком.

— Наверное, мне надо было прийти к тебе самому.

— Может быть.

— Мне это и в голову не пришло.

Корнелия горько усмехнулась:

— Тебя можно понять. Однако забавно, что ты способен пасть ради сестры, но не ради самого себя.

— Так принято. По крайней мере, в нашем кругу.

— Как долго осталось жить моей дочери?

— Мы ничего не знаем. Врачи говорят, что она протянет еще совсем немного, однако она не поддается. Но при этом ее обуревает страх. Не знаю, что ее так пугает. Ведь римляне не страшатся смерти.

— Просто мы убеждаем себя в этом, Марк Ливий. Однако за показным бесстрашием всегда кроется ужас перед неведомым.

— Разве смерть — неведомое?

— А ты иного мнения? Тем более неведомое, чем слаще жизнь.

— Наверное — иногда…

Корнелия откашлялась.

— Почему бы тебе не называть меня мамой?

— Зачем? Ты оставила нас, когда мне было десять лет, а сестре — пять.

— Потому что я больше ни минуты не могла жить с этим человеком.

— Что неудивительно, — сухо отозвался Друз. — Он был не из тех, кому в гнездо можно подбросить кукушонка.

— Ты имеешь в виду Мамерка?

— А кого же еще?

— Он — твой родной брат, Марк Ливий.

— То же самое всегда твердит своей дочери о своем сыне моя сестра, — молвил Друз. — Но достаточно всего раз взглянуть на маленького Цепиона, чтобы даже круглый дурак сообразил, чей он отпрыск.

— Тогда тебе стоит взглянуть на Мамерка повнимательнее. Он — настоящий Ливий Друз, а не Корнелий Сципион. — Помолчав, она добавила: — И не Эмилий Лепид.

Перед ними вырос дом Друза. Войдя, Корнелия растерянно огляделась:

— Никогда не видела этого дома. Твой отец и впрямь обладал безупречным вкусом.

— Но ему, к сожалению, недоставало безупречного человеческого тепла, — горько ответил Друз.

Мать искоса взглянула на сына, но промолчала.

Повлияло ли проклятие Сервилии на планы судьбы и Фортуны или нет, но Ливия Друза поверила в злой глаз дочери. Она уже понимала, что умирает, и не могла найти иной причины, кроме проклятия. Она произвела на свет четырех детей без малейших затруднений, почему же пятое дитя должно ее погубить? Всякому известно, что каждый последующий плод вынашивается легче предыдущего.

При появлении в дверях полной старухи Ливия Друза широко раскрыла глаза, недоумевая, кому пришло в голову заставлять ее расходовать угасающую энергию на общение с какой-то незнакомкой. Но незнакомка кинулась к ней, широко раскинув руки.

— Я — твоя мать, Ливия Друза, — проговорила она и, присев на кровать, заключила свою девочку в жаркие объятия.

Обе зарыдали, не вынеся неожиданности встречи и мысли о стольких потерянных годах; затем, устроив дочь поудобнее, Корнелия пересела в придвинутое к самой кровати кресло. Уже начавший туманиться взор дочери впился в простоватое лицо, свойственное всем Сципионам, старушечий наряд, неухоженную прическу. В этом взоре сквозило недоумение.

— Я-то представляла тебя красавицей, мама, — призналась она.

— Ты хочешь сказать, заправской погубительницей мужчин.

— Отец, даже брат…

Корнелия погладила ее худую руку и улыбнулась.

— О, они — Ливии Друзы, что тут еще скажешь? А я люблю жизнь, девочка! И всегда любила. Люблю смеяться, не слишком серьезно отношусь ко всему окружающему. Среди моих друзей хватало и мужчин, и женщин. Но — друзей! Однако в Риме у женщины не может быть друзей-мужчин без того, чтобы полгорода не решило, что у нее на уме нечто иное, кроме простого общения. Как оказалось, того же мнения придерживался твой отец. Мой муж. А я все равно не хотела отказываться от друзей — и мужчин, и женщин. При этом я не могла смириться со сплетнями и с тем, что твой отец неизменно верил всему, что болтали о его жене. Он ни разу не принял мою сторону!

— Значит, у тебя так и не было любовников? — спросила Ливия Друза.

— Не было, пока я жила с твоим отцом. Я стала жертвой злых сплетен. И все-таки я поняла, что если останусь с твоим отцом, то погибну. Поэтому после рождения Мамерка я не стала разубеждать его, когда он вообразил, будто мальчик приходится сыном старому Мамерку Эмилию Лепиду, одному из моих ближайших друзей. Однако и он не был моим любовником, как, впрочем, и все остальные. Когда старый Мамерк предложил усыновить мое дитя, твой отец немедленно согласился — при условии, что и я покину его дом. Однако он так и не развелся со мной — не странно ли? Старый Мамерк был вдовцом, поэтому он с радостью принял у себя мать усыновленного им ребенка. Я попала в гораздо более счастливый дом, Ливия Друза, где прожила со старым Мамерком как его жена, пока он не умер.

Ливия Друза заставила себя приподнять голову от подушки.

— А я была уверена, что ты потеряла счет любовникам!

— Так оно и было, милое дитя, но уже после смерти старого Мамерка. Целые дюжины! Однако, да будет тебе известно, любовники надоедают. Они — всегда лишь способ изучения человеческой натуры в отсутствие сильной привязанности. Наступает день просветления — и ты осознаешь, что любовная связь доставляет больше хлопот, чем она того стоит, и что-то неуловимое, чего тебе недостает, так и не найдено. С последним любовником я рассталась уже несколько лет назад. Я чувствую себя гораздо счастливее, просто живя со своим сыном Мамерком и наслаждаясь обществом друзей. Во всяком случае, так обстояло дело до его женитьбы. — Она скривилась. — Невестка мне не по нраву.

— Мама, я умираю! Теперь я тебя никогда не узнаю!

— Лучше что-то, чем совсем ничего, Ливия Друза. Не стоит во всем винить твоего брата. — Корнелия не испытывала колебаний, говоря чистую правду. — Оставив твоего отца, я не делала попыток увидеться с тобой или с твоим братом Марком. Могла бы, но не делала… — Она выпрямилась и ободряюще улыбнулась дочери. — Кто это сказал, что ты умираешь? С тех пор как ты родила своего ребеночка, минуло уже почти два месяца. Что-то долго он тебя убивает!

— Я умираю не из-за него, — прошептала Ливия Друза. — Меня прокляли. Я стала жертвой дурного глаза.

От удивления Корнелия разинула рот.

— Дурной глаз? О, Ливия Друза, это же небылицы! Ничего подобного не существует.

— Нет, существует.

— Не существует, дитя мое! И кто способен так люто ненавидеть тебя? Уж не бывший ли твой муженек?

— Нет, он обо мне даже не вспоминает.

— Тогда кто же?

Однако Ливия Друза затряслась, не желая отвечать.

— Нет, скажи! — Повелительные нотки в голосе матери лучше всего остального выдавали в ней представительницу рода Сципионов.

Больная скорее выдохнула, нежели произнесла вслух имя дочери:

— Сервилия…

— Сервилия? — Корнелия усиленно соображала, сведя на переносице брови. — А-а, дочь от первого мужа?

— Да.

— Понятно. — Она потрепала Ливию Друзу по руке. — Не стану наносить тебе оскорбление, обвиняя в этой беде единственно твое воображение, однако тебе следует побороть страх. Зачем доставлять девчонке столько удовольствия?

Заметив на полу тень, Корнелия обернулась и, узрев в дверях высокого рыжеволосого мужчину, одарила его приветливой улыбкой.

— Ты, наверное, Марк Порций, — сказала она, вставая. — Я — мать Ливии Друзы. Только что мы беседовали с твоей женой по душам. Пригляди-ка за ней, а я схожу за ее братом.

Проходя между колонн, она наконец наткнулась на старшего сына, который сидел пригорюнившись у фонтанчика.

— Марк Ливий! — решительно окликнула она его. — Знал ли ты, что твоя сестра считает себя жертвой сглаза?

— Не может быть! — Друз был потрясен.

— Еще как может! Будто бы ее сглазила ее собственная дочь по имени Сервилия.

Он поджал губы:

— Понимаю…

— Ты как будто не удивлен, сын мой?

— Уже нет. Этот ребенок представляет нешуточную опасность. Держать ее в этом доме — все равно что оказывать гостеприимство Сфинксу, чудовищу, способному осуществить самые зловредные замыслы.

— Неужели Ливия Друза и впрямь может умереть, поверив, что ее прокляли?

Друз покачал головой.

— Мама, — произнес он, сам не замечая, как с его губ сорвалось это слово, — Ливия Друза умирает от повреждения, нанесенного ее внутренностям во время рождения последнего ребенка. Таково мнение лекарей, которым я верю. Повреждение не зажило, а разрастается. Ты не почувствовала, какой запах стоит в ее комнате?

— Конечно, заметила. Однако она, по-моему, относит все на счет проклятия.

— Сейчас приведу девчонку, — решил Друз и встал.

— Признаюсь, мне хочется на нее взглянуть, — молвила Корнелия, усаживаясь на место сына. Ей было о чем подумать в ожидании внучки: нечаянно сорвавшееся с губ сына слово «мама» занимало сейчас все ее мысли.

…Маленькая, очень смуглая, красивая какой-то загадочной красотой, при этом горящая таким огнем, наполненная такой силой, что бабушка сравнила ре с домиком, построенным на жерле огнедышащего вулкана. В один прекрасный день раздастся взрыв, крыша взовьется в воздух, и она предстанет миру во всей своей истинной красе. Яд и ураган! Что же послужило причиной ее несчастья?

— Сервилия, познакомься со своей бабушкой Корнелией, — сказал Друз, не отпуская плеча племянницы.

Сервилия фыркнула и ничего не ответила.

— Я только что побывала у твоей матери, — сказала бабушка. — Ты знаешь, что она воображает, будто ты ее прокляла?

— Да? Вот и хорошо, — ответила Сервилия. — Я ее действительно прокляла.

— Так. Спасибо, — ответила бабушка и махнула рукой без всякого выражения на лице. — Возвращайся в детскую!

Отведя племянницу и вернувшись к теще, Друз не смог скрыть удовлетворения.

— Блестяще! — сказал он, садясь. — Ты раздавила ее!

— Сервилию никогда никто не сможет раздавить, — в задумчивости откликнулась Корнелия. — Разве что мужчина.

— Это уже получилось у ее отца.

— А, понимаю… Я слыхала, что он отказался признавать своих детей.

— Так и есть. Остальные были еще слишком малы, чтобы это на них повлияло. Зато для Сервилии это стало ударом — во всяком случае, так мне кажется. С ней никогда ничего не знаешь наверняка, мама: она так же скрытна, как и опасна.

— Бедненькая! — посочувствовала бабушка.

— Ха! — отозвался Друз.

В этот момент перед ними предстал Кратипп, объявивший о визите Мамерка Эмилия Лепида Ливиана.

Мамерк очень походил внешностью на Друза, однако ему недоставало властности, которую все отмечали в Друзе. Ему исполнилось всего двадцать семь лет, в то время как Друзу — тридцать семь; за его плечами не было блестящей адвокатской карьеры, ему не предсказывали громкого политического будущего. Зато в нем была притягательная флегматичность, которая отсутствовала в старшем брате. То, что бедняге Друзу пришлось постигать без посторонней помощи после битвы при Аравсионе, было при Мамерке с самого его рождения благодаря его матери, истинной Корнелии из ветви Сципионов — незашоренной, образованной, пытливой.

Корнелия подвинулась, освобождая местечко для Мамерка, который поник, видя, что Друз не обращается к нему с приветствием, а только испытующе смотрит на него.

— Не хмурься, Марк Ливий, — обратилась к Друзу мать. — Вы — родные братья. Поэтому вам суждено стать хорошими друзьями.

— Я никогда не сомневался в степени нашего родства, — проговорил Мамерк.

— Зато я сомневался, — мрачно бросил Друз. — Где же правда, мама? В твоих сегодняшних словах или в уверениях отца?

— В моих сегодняшних словах. Я ввела вашего отца в заблуждение, чтобы обрести свободу. Я не оправдываю своего поведения: наверное, я была именно такой, какой ты меня считал, Марк Ливий, если не хуже, хотя ты не видел истинных причин этого. — Она пожала плечами. — У меня нет привычки роптать, я живу в настоящем и в будущем, в прошлом же — никогда.

Друз протянул брату правую руку и улыбнулся:

— Добро пожаловать в мой дом, Мамерк Эмилий.

Мамерк стиснул его руку, а потом поцеловал брата в губы.

— Мамерк, — проговорил он срывающимся голосом, — просто Мамерк… Я — единственный римлянин, носящий это имя, так что зови меня просто Мамерком.

— Наша сестра умирает, — молвил Друз, не отпуская руки брата и усаживая его рядом с собой.

— О, какое несчастье… Я ничего не знал!

— Разве Клавдия тебе ничего не говорила? — взвилась мать. — А ведь я все подробно ей растолковала.

— Нет, просто сказала, что ты убежала с Марком Ливием.

У Корнелии созрело важное решение: она понимала, что необходимо новое бегство.

— Марк Ливий, — заговорила она, не обращая внимания на наворачивающиеся на ее глаза слезы, — все последние двадцать семь лет я целиком отдавала себя твоему брату. Мне не суждено было знать свою дочь. Теперь я вижу, что ты и Марк Порций остаетесь с шестью детьми и без единой женщины в доме — разве что ты замыслил новую женитьбу…

Друз выразительно покрутил головой:

— Нет, мама, ничего подобного у меня и в мыслях нет.

— Тогда, если ты этого хочешь, я переберусь сюда, чтобы присматривать за детьми!

— Хочу! — ответил Друз и снова улыбнулся брату. — Я рад прибавлению в семействе.

Ливия Друза умерла в тот день, когда Катону-младшему исполнилось два месяца. В некотором смысле это была безмятежная кончина, ибо, зная о приближающейся смерти, она делала все, что было в ее убывающих силах, чтобы ее уход не был трагедией для остающихся жить. Присутствие матери стало для нее огромным успокоением, так как она знала, что ее дети будут расти, окруженные любовью и заботой. Черпая у Корнелии силы (та не давала Сервилии попадаться на глаза матери), она смирилась с неминуемой кончиной и больше не думала о проклятии и сглазе. Куда важнее была судьба обреченных на жизнь.

Она непрестанно осыпала Катона Салониана словами любви и утешения, поручениями и пожеланиями. Его лицо она видела перед собой в последние минуты жизни, его руку она сжимала из последних сил, его любовью успокаивалась навеки ее душа. Не забыла она проститься и с братом Друзом, которому также адресовала слова любви и ободрения. Из детей она захотела взглянуть перед смертью только на маленького Цепиона.

— Позаботься о своем братике Катоне, — прошептала она и поцеловала мальчугана пылающими губами.

— Позаботься о моих детях, — попросила она напоследок мать.

Катону же Салониану она сказала:

— Я только сейчас поняла, что Пенелопа умерла прежде Одиссея.

Это были ее последние слова.