"Сергей Кара-Мурза "Совок" вспоминает свою жизнь" - читать интересную книгу автора

горы, и из них исходит сияние - лучи. И над горами написано "Коммунизм".
Картина называлась "Вперед, к коммунизму!". Чуть-чуть успел подкрасить
цветными карандашами и побежал. Все-таки, думаю, как-то мы выполнили
задание - как умеем.
Прибегаю, говорю: "Эх, Миша, забыли мы про картину. Ну ничего, я
кое-что успел нарисовать, сейчас отдадим". А он мне говорит: "Ты сам
отдавай. Я нарисовал, но от себя". И достает три больших портрета, на
толстом ватмане, красками, небывалое дело. Один портрет Ботвинника, другой
Смыслова, третий Решевского (американского шахматиста, я его портрета раньше
и не видел). Ботвинник даже, показалось, похоже был нарисован. Учительница
говорит: "Я же вам велела вдвоем делать". Мы молчим. Взяла портреты,
восхитилась. Потом мой листик взяла, посмотрела, ничего не сказала. На
перемене смотрю - он под столом валяется. Я был доволен, все обошлось. Но,
думаю, все же и свинья этот Миша - ведь видно, что он не забыл про это
задание. Такие портреты за полчаса не нарисуешь. Мог бы напомнить.
Когда постарше стали, он совсем стал неуверенным. Стал об учительницах
выражаться нехорошими словами, чего у нас абсолютно не было. Это страшно
всех коробило (хотя никто не решился его оборвать, застеснялись). Даже к
нелюбимым, злым учителям у нас было почтение, особенно к женщинам. А дело
было в том, что Миша стал подлизываться к хулиганам, к шпане. Их было в
классе человека три-четыре. Не знаю, как сейчас, но тогда они образовывали
свой особый мирок и не пытались навязать свои порядки всем остальным, не
претендовали на власть. Возник какой-то негласный пакт - их не трогали, но
они школу уважали. Им помогали, если надо, в учебе, но не из страха.
Подлизываться к ним не было необходимости, но некоторые к ним липли.
Возможно, были какие-то тайные отношения, тайный страх перед ними. В общем,
Миша, будучи им совершенно чужим, в то же время оказался привязан. Его это,
наверное, унижало, и в какое-то время он, в отместку, что ли, сам стал
издеваться над слабыми. Дело было уже в седьмом классе, был у нас один
безобидный мальчик, иногда его беззлобно называли "калека двадцатого века".
Как-то Миша на задней парте начал его шпынять, щипать, дразнить. Я на него
наорал, а потом говорю: "После школы драться будем". И при большом стечении
любопытных мы дрались, измолотили друг другу лица. Противно вспомнить. Так и
вижу его глаза, полные боли.
Надеюсь, что с возрастом он окреп и все преодолел, парень он был
способный. Но в школе все мы, включая меня, отнеслись к нему безжалостно. Не
приняли за "своего", а наращивали счет. Никто ничего не поминал ему, но,
видимо, подсознательно помнил. Вообще, похоже, что трудно живущие дети,
какими мы были сразу после войны, легко сходятся для помощи друг другу, но
безжалостны к чужакам. А может, и не только дети. Сейчас у нас этого пока не
чувствуется, и не надо бы нашим новым "богатым" сплачивать "бедных" таким
чувством.
Класса до четвертого я сам шел по скользкой дорожке, только в другом
смысле. Как я уже говорил, учителя были измученными, работы у них было
много, на свои дела времени не хватало. И нередко учительница отлучалась из
класса, а меня оставляла вести урок. Я учился неплохо, со всеми был дружен и
считался упорным. Я не отказывался, но принимал дело слишком всерьез. Если
кто не слушался, не выполнял задания или мешал другим, я его наказывал - как
настоящий учитель. Ребенок, возомнивший себя властью - страшное зрелище.
Тогда в нашей школе учителя частично перекладывали обязанность