"Сергей Кара-Мурза "Совок" вспоминает свою жизнь" - читать интересную книгу автора

чуть-чуть не дотягивал, непонятно почему. Думаю, слишком старался. Он
отличался от всех необычной нежной кожей, вообще был красивым. Большинство,
пока в пионерлагерях не подкормились, казались чуточку замухрышками. Я тоже
учился хорошо и был бы не против подружиться с отличником, и его мать
старалась нас свести. Это была женщина красивая, приходила за сыном в
каракулевой шубе. Она пригласила меня к ним домой, на какой-то детский
праздник. Я пришел, это был совсем другой тип жизни - дети читали стихи,
взрослые тоже как-то выступали. Отец его был тоже молодой и красивый, в
военной форме. Но на военных, которых я знал, не был похож, не пахло от него
сапогами и ремнями. Но это все ерунда, это я, наверное, потом себе придумал.
А дело было в том, что я зашел в одну комнату, а там на большом шкафу стояло
много телефонов. Трудно сказать, сколько, но много. Я удивился и спросил,
зачем столько. Приятель мой махнул рукой и говорит: "А, не знаю. Отец из
Германии привез".
Это меня сильно смутило, даже трудно передать то чувство. Это был очень
больной вопрос. Потом приходилось читать, что офицерам в Германии давали
какое-то имущество, но этого видеть не приходилось. Во-первых, немногие
вернулись. У тех, кого я видел, никакого имущества не было. Муж моей тети,
которая жила у нас, привез себе ножичек, который был у него всю жизнь и
источился до тоненькой полоски. Еще привез саблю, которой я, когда бывал
один, любил размахивать и вонзать в диван. Ее мои сестры отдали в школьный
музей. Еще он привез жене упаковку вискозных косынок, штук десять. Тетка моя
пошла их продавать у метро "Дворец Советов" и меня взяла с собой. Тут же
подскочил патруль и нас арестовал - солдаты и молоденький офицер. Она
расплакалась, стала умолять отпустить ее, патруль сжалился и отпустил. Куда
эти косынки потом девались, не знаю. Но эта куча телефонов - совсем другое.
Мне кажется, я тогда ничего не сказал и вообще первый раз это вспоминаю. Я
чувствовал, что никому нельзя говорить, это всех бы оскорбило.
Ничего я тогда не сказал, но что-то, наверное, выразил, а может, сам
Миша рассказал родителям о нашем разговоре. И мать его меня невзлюбила, с
чем я никогда в жизни не сталкивался. Трое наших одноклассников Мишу как-то
побили. Не знаю, почему, да никто вообще об этом не знал, мелочь какая.
Вдруг вызывают из класса четырех учеников к директору, меня в том числе.
Приходим, там мать Миши. Директор, страшно взволнованная, говорит, что эти
трое побили Мишу и что это я их подговорил. Нелепость такой мысли мне
показалась чудовищной. Даже не могло в голову придти не только такое
сделать, но и придумать такое. Все мы набычились и стоим молча, все в
валенках. По-моему, никто вообще ничего не сказал. Легкие потасовки бывали
часто, но тут дело представили как покушение, да еще хладнокровно
спланированное. Наверное, директор и сама понимала, что все это чушь, но
почему-то пошла на поводу у этой дамы.
После этого Миши стали сторониться, хотя никто ему ни слова упрека не
сказал, и он, похоже, страдал. Так это тянулось года два, потом учительница
попыталась как-то смягчить положение. Она поручила ему и мне вдвоем
нарисовать к празднику какую-нибудь картину на школьную выставку. Дело было
не срочное, и я быстро о нем забыл. Вспомнил в тот самый день, когда надо
было принести работу, екнуло что-то. Да не просто в тот самый день, а за
полчаса до школы. Учились мы во вторую смену, я не стал обедать, схватил
листок и, недолго думая, нарисовал маленькие фигурки на дороге. Кто сноп
несет, кто молоток, фигурок пять-шесть одиноко бредут по дороге, а вдалеке