"Лазарь Викторович Карелин. Змеелов" - читать интересную книгу автора

сводам. Он узнавал, глаза узнавали, он сейчас себя узнавал - здесь, себя
давнишнего, из былой жизни. Конечно, это был не приезжий, это был
возвращающийся домой человек.
Вспоминая Москву, далеко, очень далеко от нее отъехав, он вспоминал, не
неволя себя, покоряясь памяти, которая водила его по совсем нежданным
местам, не обязательно главным в его московской жизни. И метро конечно же
было для него не главным, он редко ездил в метро, особенно в последние годы.
А вот память все время водила его по этим станциям, давним, из первых.
Наверное, потому, что они напоминали молодость. На "Комсомольской", в этом
зале для празднеств, он назначил раз свидание. А она не пришла. Ее забыл, а
что не пришла - помнил. Обиду ту молодую помнил, даже запах у той обиды был.
Пахло мокрыми тряпками и опилками, потому что где-то рядом, почти касаясь
его ног, женщина в синем халате протирала обмотанной тряпкой щеткой
мраморный пол. Сутулую спину этой женщины вспомнил - вот сейчас, здесь,
когда остановился, озираясь. И почему-то как о приятном вспомнилось, что та
девушка, которую забыл, не пришла. Приятна была острота той боли, того
мучительного ожидания, почти отчаяния. Так чувствовать теперь он не мог.
Пока ехал в вагоне до станции "Охотный ряд" - в памяти у него
укоренились старые названия, - безмыслие жило в нем. Столько раз, думая о
возвращении в Москву, он проезжал этот путь, стоял вот тут, в углу вагона,
раскачиваясь вместе с ним. Он - здесь, его качает, стены туннеля слились за
стеклами, он в Москве, он вовнутрь ее проник, вокруг люди, женщины, он
слышит московский особенный говор, самоуверенный и на "а", он ловит ноздрями
горьковатый запах метро, по которому тосковал - столько было всего, о чем
тосковал! - и ни единой мысли в голове. И радости никакой, отлетела вдруг
радость. Она стала покидать его еще в поезде, когда потянулись за окнами
узнаваемые, памятные московские пригороды. Состав тормозил, подолгу стоял у
семафоров, выбившись из графика, а он был рад этим остановкам, один,
наверное, во всем поезде был рад, что поезд тормозит, плетется, медлит.
А так рвался в Москву все пять лет. Каждый день, каждый час, даже во
сне. Сперва рвался, чтобы поквитаться, для драки. Было с кем. Потом остыл,
крепко остыл под палящим туркменским солнцем, а может быть, поумнел, а ум
ценит тишину в душе, и из тишины этой стал думать о Москве уже по-иному, все
чаще вспоминая свою молодость, ту Москву, из той поры, до крушения, и рвался
в нее, туда, назад. Добрые сны были о давнем, когда кошмарил, вспоминалось
недавнее.
Он вышел на платформу "Охотный ряд", чтобы очутиться у гостиницы
"Москва", на серединном, центральном этом месте города, откуда видна была
Красная площадь, уходила вверх улица Горького, вставал перед глазами Манеж.
Тут тоже памятное место - у выхода на Манеж. Тут тоже назначил он однажды
свидание. Условились, десять раз сказав: "Лицом к Манежу". Вышел, узрел
Манеж, как вот сейчас, а ее не было. Ту женщину он помнил, она вошла в
память, с ней многое потом длилось. А тогда ее не было. И быть не могло.
Улица Горького в тот вечер была закрыта для прохожих в этом месте, так как
тут, где Манежная площадь и улица Горького, слившись, втекают в Красную
площадь, стояли войска, репетировавшие парад. Где было ее искать, у какого
выхода? Избегался, но не нашел. Безмыслие кончилось, когда вспомнил тот день
далекий, и снова обрадовался тому дню, вспомнив, как бегал от выхода к
выходу, как мчался по эскалаторам вверх-вниз, приподнимаясь на носки,
подпрыгивая, чтобы дальше видеть. Утрата, горе, настоящее горе - так это