"Лазарь Викторович Карелин. Змеелов" - читать интересную книгу автора

ощущалось тогда, а было радостно про это вспоминать.
Вот он, Манеж, вот Красная площадь, улица Горького. Вернулся к своим
снам. Память наша быстрее всех скоростей. Стоя здесь, на ступенях гостиницы
"Москва", он прыгнул глазами в утлый домик, как бы присевший под
убийственным солнцем, домик в обступи деревьев, но и в нескольких шагах от
барханных волн пустыни. Там-то и снились ему эти купола, Манеж, гостиница
"Националь", серый куб телеграфа, и не верилось, что он жил в этих стенах.
Сны потому и сны, что не явь. А явью для него стали змеи, ибо в этой жизни,
поселившей его в домике на краю пустыни и на краю притихшего в
субтропическом зное городка Кара-Кала, он был змееловом. Гюрзы, кобры - они
никогда не снились ему, на них обрывался всякий сон. Лишь тень от них падала
на сон, как он просыпался, выпрастывая руки, чтобы схватить, прижать, сунуть
в мешок. Он скоро научился не бояться змей, не очень бояться, но только
нельзя спать, когда они появляются, вот уж спать тут нельзя. И он научился
не пускать их даже в свои сны.
Приехал. А зачем? А к кому? Москва была полна друзей, ну, пусть не
друзей, приятелей. В Москве был его дом, ну, пусть теперь не его, но там жил
его сын - это уж было не отнять. Так он к сыну приехал? Но бывшая жена
просила не появляться: она вышла замуж, бывшая жена, у мальчика вот уже
четыре года был другой отец, к которому следовало мальчику привыкнуть,
поскольку следовало мальчику отвыкнуть от человека, который не заслужил быть
ему отцом. Родная кровь? Это все пустое. Что похож на него, еще тогда был
похож, в свои шесть лет, до изумления, до умиления, - и это пустое. Одно
всего получил он от жены письмецо, когда отбывал срок. Это было даже не
прощальное письмо, а разрывное. И там и было обо всем этом изложено, чтобы
забыл о сыне, чтобы и не писал и не появлялся, когда выйдет на свободу, дабы
не травмировать душу ребенка. Запомнился почерк жены в этом письме, которое
искрошил в пальцах. Он не знал, оказывается, как пишет его жена, а она
писала, как девочка, как старательная школьница, кругля буковки, ставя
запятые с явным избытком, на всякий случай. Ему был неведом ее почерк:
поженились без писем, разлучаясь ненадолго, обменивались телеграммами. А
жаль, что ни единого письмеца он от нее не получил в пору, когда началось у
них - что началось? любовь, что ли? - когда, словом, он решил взять в жены
эту статную, с русой косой молодую продавщицу из отдела спортивных товаров,
такую неожиданную среди аляповатого спортинвентаря, такую из былых,
благонадежных времен, чистенькую, ухоженную, полнокровную, не болтливую.
Будет хорошей матерью моим сыновьям - решил. Не испорченная - решил. Он
тогда верил в свое умение разбираться в людях. С первого взгляда. Вообще
шибко верил в себя. Он тогда даже не шел вверх, а взлетал. В двадцать восемь
был заместителем директора крупного гастронома, в тридцать два стал
директором. И слухи, слухи каждый день нарождались, что ему и повыше место
прочат. Он знал: прочат. Друзей было - вся Москва. Нет, он не обольщался, не
дураком все же был, знал, что большинство этих друзей не столько к нему
тянутся, сколько к его директорским возможностям, но все-таки были ж и
истинные друзья, ведь были же? Когда попал под следствие, разом обмелело
озеро дружбы. Когда посадили - дно каменистое у того озера открылось. Когда
осудили, и дружеского ручейка среди камней не уцелело. Потом, там, в
Кара-Кале, видел он такие озера по весне, которые за день-два иссыхали под
палящим солнцем. Но может, не там он искал своих друзей? В пустыне, даже в
зной, под иным камнем, когда отворотишь его, хранится влага. Там и в адов