"А.Каргин. Торшер для лаборанта (Журнал "Знание - сила", 1987, N 3)" - читать интересную книгу автора

Рассказы Ивана Игнатьевича о птицах Ксения Ивановна слушала вполуха,
хотя виду не подавала. Думала о своем. То мужа вспоминала, еще молодого,
до болезни, то консерваторский класс с белым роялем, то медучилище, то
ясные глаза мальчишки в детской комнате и голос его, очень искренний: "Я
потому, тетенька милиционер, Сашки порезал, что он биту мою зажал. Хорошая
бита, сам лил..." Тетенька милиционер не выдержала, сломалась.
Старалась, правда, не опускаться, следила за собой. Журналы покупала на
автобусной станции, старик киоскер оставлял "Новый мир", "Иностранку",
"Неделю". Ходила иной раз и в театр, и на выставку. А на "концерты, в
оперу - на живую музыку - никогда. Не могла смотреть на волшебные руки
людей - там, на сцене или в оркестровой яме. Сразу ощущала два своих
негнущихся пальца, боль возвращалась через тридцать почти лет. Зато дома,
поставив пластинку на черный тяжелый диск, Ксения Ивановна начинала жить
настоящей, а не выдуманной жизнью. Под звуки "Страстей по Иоанну" все это
- анализы крови и желчи, мочи и ликвора, молочные обеды с Иваном
Игнатьевичем, редкие письма и звонки дочери - исчезало, и она, перестав
притворяться лаборантом и женщиной средних лет, восходила по бесконечным
ступеням хоралов, выше, выше, сладко цепенела душа, и медленные слезы
радости стекали по ее щекам.
"У птиц ведь свои композиторы, Ксения Ивановна. И свой Бах. Глухарь.
Застаньте его на току - сколько размеренной страсти в глухариной любовной
песне..." Чудак Иван Игнатьевич! Убегает теперь после работы как
ошпаренный. Вваливается, должно быть, в свою берлогу, достает из "Морозко"
кислый творог крупинками, ест с кефиром, повидлом мажет, чтоб не
морщиться, и садится разгадывать цветные картинки при свете торшера.
Вообразить его цветущим деревом! Это, однако... Да это все равно, что
принять ее, Ксении Ивановны, комнату за старинную гостиную с барочной
мебелью... Ксения Ивановна жила на втором этаже кооперативной башни,
облицованной веселой зеленоватой плиткой. Широкая тахта в ее комнате
застелена пушистым новозеландским пледом, на полках среди книг
посверкивают хрустальные вещицы, голубеют за стеклом серванта высокие
бокалы, привезенные дочерью из Чехословакии. Но сейчас она не замечает
этого. Она отчетливо видит синие штофные стены в золотых медальонах,
легкую лепку потолка, ореховый узор паркета, голубую, под стать стенам,
обивку диванов и кресел и множество людей, замерших в ожидании.
Иван Игнатьевич, нахохлившись, сидит рядом с литой фигурой боцмана, на
шелковом пуфе пристроился старик киоскер, за которым стоит ясноглазый
паренек, так мастерски отливающий биты. А вот другой мальчик, постарше,
тоже ясноглазый, - вожак ватаги, оравшей в лучезарной тишине майского
вечера: "В-Союзе-нет-еще-пока-команды-лучше-"Спартака".
Тогда он больно крутил ей запястье и приказывал кричать: "Спартак" -
чемпион!" А сейчас сосредоточенно ждет, сидя между ее дочерью и худым
сутулым мужчиной, отвернувшим лицо. Еще дальше, в полутьме, - сжавшаяся
пара старичков, он и она, но лиц их тоже не разглядеть. Только что убрали
ворох цветов с белой крышки рояля. Больше ждать невозможно. Она опускает
руки, и в воздухе повисают нервные взрывы скрябинской сонаты.
Василий Лукьянович был молчалив оттого, что стеснялся грубого, громкого
своего голоса, ставшего таким от прошлой его морской службы. А после
контузии, поразившей Василия Лукьяновича в самом конце войны, стал он
глуховат на правое ухо, отчего заговорил еще громче. Кончал он службу в