"Елена Кассирова. Кремлевский фантомас " - читать интересную книгу автора

элита вымерла. Нет, конечно, дух старых большевиков еще витал, и
евроремонтовские апартаменты наружно берсеневскую крепость не изменили. В
квартирах оставался казенно-добротный хлам, сазиковское серебро, щербатые
тарелки "Дулево" с присохшими крупинками гречки, номенклатурные
подношения - хрустальные вазы, вымпелы, бюстики Ленина и прочее. У кого-то
в ящике в тряпочке лежал подарок Луначарского из алмазного фонда, на стене
висел рисунок Грюневальда, вымененный в 45-м в Бремене на сапоги. Но дети
Кагановичей, Товстух и Вышинских - не иностранцы. Иофановский дворец давно
стал филиалом хрущобы. На стене в Костином подъезде было написано:
"Блевицкий - козел" и "Майкл Джексон - пидарас".
Костина квартира и вовсе гнила, как старая помойка. Бабка жалела
выбросить скарб, хотя они с дедом царских сокровищ не надыбали, а отец с
матерью, от-тепельные комсомольцы, любили всё новое и свежее. Они
вышвырнули треснутый кузнецовский фарфор и купили простые большие белые
чашки с красными кругами. Но и эти чашки износились и запаршивели. Чайный
налет въелся в них и не оттирался.
Касаткинская восьмикомнатная квартира ужаснула бы человека западного.
В бабушкину комнату вообще стало страшно зайти.
Можно было, конечно, подмести, сдуть пыль и вынести всю дрянь, но
Костя, человек пишущий, хозяйством не занимался.
Впрочем, большинство соседей в Костином подъезде тоже коснели в
дерьме. В квартирах слева и справа от Костиной доживали дряхлые Порфирьева
и Брюханов. Этажом выше жили генеральша с дочерью и жильцом.
Но въехали и новые люди. Под Костей поселился обыкновенный бизнесмен
Дж. Роджерс, представитель еэсовских куриных окорочков.
Костина бабка сидела на диване или говорила на кухне с Хабибом. Хабиб
Хабибуллин, потомок московских сретенских татар. Как попал на Серафимовича,
2, - никто не помнил. Звали Хабиба для простоты Василь Василичем, потом
Васей. В молодости он был местным комендантом, теперь дэзовским
слесарем-пьяницей. Вася не чинил ничего. Но все же недаром он был
татарином. Сложа руки не сидел. Порой он носил по подъездам картошку и мыл
во дворе блестящие иномарки.
Разумеется, славный Дом на набережной притягивал местных бродяг из
развалюх с Якиманки, особенно Вилена, взрослого дауна. С тех пор, как
началась свобода и нечистых от дома не гоняли, Виля кружил по двору.
Появлялся и пропадал он, как собака, стихийно. Дебил ходил, как аршин
проглотил, ноги, наоборот, полусогнуты. Руки висели, как плети. Гладкое
лицо с глубокой вертикальной морщиной на лбу. "Виля, привет, как жизнь
молодая?" Виля бормотал что-то известное. Повторял он то, что слышал много
раз и запомнил. Выдавал метеосводки или фразы реклам. Говорил Виля
полудетски, полуюродиво. В улыбке он выпячивал крупные редкие зубы.
Дом на набережной стал, как хрущоба, демократичен - сборище всего и
вся. Бомжи, дебилы, старые кремлевцы и новые русские, кагэбэшники и
художники, старики и молодежь. И, в общем, был дом и кремлевски, и хрущобно
уютен.
Но прославленный "берсеневский каземат", как известно, особенно
кровав. Он один мог с лихвой дать Касаткину материал для хроники. Кроме
убийств и самоубийств по сталинскому приказу, случалось тут дополна
бытовухи. Мужья стреляли в жен из ревности, женихи грабили и душили невест,
падали из окон дети и взрослые. Сам Бог велел Косте писать про плохое.