"Лев Абрамович Кассиль. Солнце светит" - читать интересную книгу автора

предложил закурить верхнему пассажиру, на что тот ответил отказом: "Не
приучился к этому и другим отсоветовал бы..." И все в нем привлекало: и
неназойливая словоохотливость, и веселый казачий говорок, и то, как он
делал все - быстро, аккуратно, точно, - ни крошки табаку не просыпал он,
закуривая...
Поезд тем временем остановился у полустанка, погудел, громыхнул
буферами и сцепками, двинулся дальше.
- Кормильцы родимые, будьте достойны вашего сожаления, не откажите в
милостыньке вашей, кто сколько может, несчастному, горькому инвалиду, -
раздался сиплый голос в вагоне.
По проходу двигался грязный, согнутый человек в лохмотьях. Он боком
пробирался между пассажирами, кланялся налево и направо.
- Подайте, сколько можете вашей милостью, не обидьте пострадавшего,
войдите в мое горькое положение, дорогие граждане, кормильцы наши...
Ему протягивали скомканные рублевки, трешки, куски хлеба, которые он
быстро совал в замусоленную котомку дрожащей, скрюченной рукой. Все с
болезненным сочувствием глядели на это страшное, оборванное и смрадное
существо, и женщины скорбно вздыхали, а нищий ковылял по проходу,
кланяясь, припадая на одну ногу и бубня себе под нос свою заученную
унылую мольбу. И вдруг веселый парень, прислушавшись, с внезапно
изменившимся лицом громко сказал:
- И не совестно вам, гражданин, эдак по вагонам попрошайничать,
толкаться, жалким своим словом людей проводить? Слушать вас - так с души
воротит. Некрасивое это дело.
Все неприязненно посмотрели на него. Неожиданной показалась эта
жестокая выходка со стороны такого общительного и приветливого человека.
- А тебе что? - визгливо закричал нищий. - Шут окаянный! У тебя никто
не просит. Никто не неволит. Что ты к больному человеку привязываешься?
Я с фронта инвалид. За тебя, толсторожего, кровь на фронте оставил. Ты
что, не видишь, что ли, выслепило тебя?
Все поглядели на парня. И тогда очень просто и негромко он сказал:
- Выслепить-то меня давно выслепило... Только по миру таскаться да у
людей клянчить я вовек не пойду.
Только тут все увидели, как неподвижны и безучастны на этом молодом,
ясном, полном жизни лице блеклосерые, остановившиеся навсегда глаза.
Наступила тишина. Замолчал и нищий, смешавшись, тоже глянул
исподлобья в темный угол, где сидел парень, махнул скрюченной рукой и
стал пробираться через вагон. Тишину нарушила колхозница:
- Стало быть, сынок, незрячий ты? То-то в темноте управлялся так... А
ведь так глядеть - незаметно совсем. Это что же у тебя, с рождения?
- Нет, мамаша, родился - на свет глядел. Двадцать пять годков прожил,
наглядеться не мог, и все казалось, вроде ничего еще в жизни не видал,
все вперед заглядывал. Жизнь была: красота и порядок. А вон вышло как...
- С чего же это?
- Ранение... Я до войны трактористом в Куберлеевской МТС, Петровского
района, работал. Слышали, чай? Нашего же, Ставропольского края. Глаза у
меня были жадные, все хорошее примечал. Нашлась тут по соседству донечка
одна, тоже глазки ясные, люди говорят, здорово на меня схожая.
Поженились мы с ней. Так, значит. Красота и порядок. Ну, тут война. За
Одессу воевал. В Севастополе бедовал. Конечно, картина была трудная. Мы