"Лев Абрамович Кассиль. Солнце светит" - читать интересную книгу автора

до последней минуты там стояли. В каменоломнях скрываться пришлось,
потому что уж уходить было невозможно. Мы последний заслон держали,
когда остатние наши части из Севастополя снимались. А потом через горы
пробился я, чтобы через Крым уйти. Я уж был осколком раненный в плечо,
вот сюда, да и в левый глаз. Это сейчас незаметно, а внутри самый
смотрительный нерв мне порвало. А слепнуть я стал и на другой. Чувствую,
пропали мои очи. С каждым днем все темнее и темнее мне... Выбрался я с
гор, иду, от немцев хоронюсь. Днем еще кое-чего разгляжу, а чуть
смеркаться станет, нету уже у меня никакой видимости. Забрел я в одно
селение, слышу, у крайней хаты разговор, вроде как понашему,
по-казачьему, говорочком... А уже ночь была, я исхолодался весь и
голодный сам, последние галеты стратил... Щупаю я перед собой дорогу
посошком кизилевым - завел себе такой, а то никакой возможности ходить
нет. Подхожу я к тому дядьке, говорю тихенько так: "Слушай, браток,
добрый человек, я пз Севастополя через горы ушел. Дай ты мне у тебя хоть
ночку переночевать да, может, водички теплой дашь, глаза я свои промою,
ослеп я от ранения. Кровью мне глаза забросало. А ежели корочка
найдется, то уж совсем тебе повек благодарен буду..." А он, паразит,
меня рукой отпихивает, шипит: "Иди, иди отсель. Шатаются всякие. А потом
через вас в комендатуру попадешь. Куда тебя черт занес? Иди лучше сам
подобру-поздорову, а то я тебя к патрулю отведу... Я из-за тебя в петлю
лезть желания не имею. Знаешь, немцы не шутят! Вздернут - и прощай..." -
"Ты хоть водички мне дай теплой, глаза у меня закоростели... Ничего тебе
плохого не будет, не паникуй, уйду я..." - "Пошел, пошел!" - говорит и
толкает меня рукой. Я за него хватаюсь, все-таки ведь живой человек,
может, думаю, посочувствует. Нет, отпихивается. "Ну, говорю, смотри,
хозяин. Мы еще с тобой повстречаемся. Припомню я тебе, как ты меня
оттолкнул, как ты мне в воде для моих очей отказал". А он говорит: "Ну,
может, на том свете и свидимся, а на этом ты уж меня вряд ли своими
глазами разглядишь. И кончай разговор. Вали отсюда. А то в момент
патруль кликну..."
- Неужто так и сделал? - прошептала колхозница.
- Гнусный человек,- пробормотал застегнутый пассажир с верхней полки.
- Так и прогнал,- продолжал парень. Боль при этом страшном
воспоминании ожила во всех чертах его подвижного лица, гневно двинулись
брови, еще глубже пролегла морщина между ними, яростно дрогнули углы
рта, вздулись ноздри широкого носа - все пришло в движение, и только
глаза, блекло-серые, безучастные, оставались по-прежнему
мертвенно-недвижные, словно холодные стоячие камни среди волн и пены
горной бурливой реки.
- Да...- продолжал рассказчик.- Что натерпелся, всего не перескажешь.
Но гадов на свете все-таки не столь много. Нашлись люди подобрее, и
приют дали, и накормили, и очи мне промыли, только свет мне обратно
вернуть уже не смогли. Попал я потом к партизанам, переправили меня
через фронт. Положили в госпиталь. И так и сяк над моими очами врачи
трудились, даже профессора специальные. Поздно, говорят: уже такое
повреждение внутри вышло, что не видать мне больше света белого. Словом,
слепота на сто процентов. Написал я домой братене, чтобы приехал. Сам
написал, на ощупь. Сестра хотела - не дал, из упрямства. Вот раз сестра
медицинская подходит и говорит: "Идемте, больной, поведу вас к