"Иван Катаев. Под чистыми звездами (Советский рассказ тридцатых годов)" - читать интересную книгу автора

бежала в нем какая-то залетная алтайская кровь, - но был мальчишески гол
его острый подбородок. Ситцевая выгоревшая рубаха, выбившаяся из-под
ремня, была у него сильно разорвана возле плеча.
Восторженные голоса стихали. Под конец самый дюжий мужик в древней
поярковой, грибом, шляпенке, кажется, тот, что недавно гудел:
"Пообжимистей!" - заключил столь же густо:
- Сам-от он Вершнев, - выходит, завсегда и вершить ему!
Тут все звено обрадованно засмеялось, а Тимка, поняв минуту, нагнулся,
стал отряхивать со штанов приставшее сено.
Потом он подтянул голенища высоких конашин, подвязал их сыромятными
ремешками и, прихватив грабли, пошел к стану, на ходу перепоясываясь и
оправляя рубаху. Все двинулись за ним.
Проходя мимо Аполлинарьиного стога, Тимка остановился, посмотрел
наверх, где бригадирша укладывала последние мелкие пласты, но почему-то
ничего не сказал, пошел дальше.
Только уж позади его крикнул кто-то:
- Эй вы, ползуны неповоротные, подсобить не надо?..
Аполлинария, выпрямившись, утерла лоб рукавом, ответила с усмешкой, без
обиды:
- Спасибо на добром слове. Сейчас сами управимся.
Голос у нее был низкий и умный, из тех, что идут со дна груди и,
свидетельствуя о полной душевной силе, так обогащают самый неказистый
женский облик. Мы еще не сумели разглядеть, какова она собой.
Только под лиственницами, у костра, возле его живого пламени, заметили
мы, как смерклось на поляне. Еще один солнечный огромный день ушел совсем.
Но в этой пустынной высокой стране, откровенно кажущей небу свои провалы,
трещины и обледенелые складки, всякая подвижка времени ощущалась телесней,
чем где-либо, лишь как новый поворот этого бока планеты с его хребтами и
впадинами. Она давала в остатке не грусть, но чувство свободы полета. День
прошел, - летим дальше, дыша этими запахами теплого сена и близких снегов.
Я поднял голову. Первая звезда водянисто дрожала в померкшей, еще
бесцветной вышине.


III


Стреножив лошадей, мы отпустили их к бригадному табуну.
Подошла Аполлинария, работавшие с ней мальцы и девчата, толкаясь и
хохоча, побежали к ручью умываться. Мы поговорили с Аполлинарией о
бригадных порядках, об урожае. К третьему августа, досрочно, они кончат
сеноуборку, бригада переключится на жнитво. Весь-то колхоз запаздывает с
сеном, а пшеница желтая уже, к тем горам так и вовсе погорела, лето
знойное. Бригадирша отвечала просто, смело; видно, привыкла говорить с
приезжими, с городскими, с кем угодно. Но разговор наш не вязался, шел по
верхам; устала она, и, похоже, чем-то другим были заняты мысли. Несколько
раз она оборачивалась к костру, ярко распылавшемуся неподалеку, высоко
озарившему стволы и мрачную хвою лиственниц. Что-то ее тревожило.
Может быть, ужин запаздывает?
Там, возле костра, сидел Тимка, до пояса голый. Он уже успел умыться, и