"Валентин Петрович Катаев. Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона " - читать интересную книгу автора

сцене, когда требуется изобразить дореволюционного интеллигента.
Вижу, как папа надевал и снимал пенсне, беря его за металлическую
петельку и отставляя в сторону, а то и просто сбрасывал легким движением
пальцев, причем оно повисало на шнурке и некоторое время, поблескивая
овальными стеклами, качалось как маятник, и тогда я видел по сторонам
папиной переносицы коралловые вдавлинки, делавшие его бородатое лицо
особенно милым и обезоруживающе растерянным.
Мама тоже носила пенсне, но с черным ободком и тоже со шнурком, и я не
любил, когда она его надевала, сразу же становясь в моих глазах уже не
мамочкой, а строгой дамой.
Папа в пенсне и черной фетровой шляпе с широкими полями и мама в жакете
с узкими рукавами, в вуали, в пенсне, в шляпе с орлиным пером, которое
трепал свежий, довольно сердитый морской ветер, сидели на палубе на
решетчатой скамейке, а за ними с головокружительным однообразием несло назад
темные волны с барашками и кружевную пену, бьющую из-под деревянных колес
парохода; из двух черных труб валил дым, и сажа косо проносилась над
палубой, сыпалась в темно-зеленую, почти черную от надвигающейся бури воду.
Папа и мама, весело ежась, засунули озябшие руки в рукава. Сидя между
ними, я пытался сделать то же самое, но обнаружилось, что я уже вырос из
своего матросского пальтишка с золочеными дутыми пуговицами и мои руки не
влезали в рукава, ставшие очень тесными, короткими.

А море все неслось и неслось мимо нас, плоское и взволнованное,
простираясь до самого горизонта, покрытого тучами, из которых уже высунулся
и опускался крутящийся хобот, а из воды навстречу ему поднимался другой
вертящийся хобот, и наконец они соединились, и свинцово-синий смерч побежал
по горизонту, и я отправился в своей пухлой матросской шапочке с
беснующимися лентами гулять по палубе, разглядывая спасательные круги с
надписью "Тургенев" и спасательные шлюпки, покрытые брезентом, и гулял до
тех пор, пока не очутился в руках у студентов и курсисток, ехавших в третьем
классе из Аккермана в Одессу. Курсистки были в маленьких суконных шапочках,
бурнусах и козловых башмаках, те самые курсистки, которые уже несколько раз
издали с любопытством поглядывали на нас, посылая нам, в особенности папе,
необъяснимые улыбки. Они стали меня нежно тормошить, тискать, даже один
бородатый студент в старой тужурке и помятой фуражке с голубым выгоревшим
околышем сделал попытку пощекотать меня под мышками, чего я терпеть не мог,
при этом он весьма глупо присел передо мной на корточки, щекоча мое лицо
жесткой бородой и пугая стальными очками с увеличительными стеклами.

Я заревел и стал лягаться, но курсистки спасли меня от студента и
сунули мне в руку сухой апельсин и шоколадку с передвижной картинкой на
обертке - шоколадка, наверное, долго лежала в кармане и размякла.
- Мальчик, как тебя зовут? - спросила одна курсистка, прижимая меня к
груди.
- Валя,- ответил я.
- Какая прелесть!
- А как твоя фамилия?
- Катаев.
- Странно. Это твой папа?
- Мой. А что?