"Елена Катасонова. Сказка Андерсена " - читать интересную книгу автора

меньшую ставку, а для чего? Для того только, чтобы сыграть
одну-единственную, подготовленную ночами в гостиничном номере роль.
- Ну и как, сыграл? - замирая от страха за того, молодого Митю,
спрашивала Татьяна Федоровна.
- Ого, еще как! Аплодисменты сорвал настоящие!
- И все?
- Чего же еще, Танюша? Стою, помню, на авансцене, зал прямо буйствует,
а я от слез ничего не вижу.
- А потом?
- Что потом? Отыграл сезон и уехал: тяжелый город Тамбов...


***

Она уходила в библиотеку утром, когда Митя еще спал после спектакля, а
приходила вечером, когда его уже не было: занят был почти каждый вечер,
хоть и на маленьких ролях, иногда и на выходных. Но как же чувствовалось
его присутствие в доме! Была протоплена печь (успевал после дневной
репетиции), в печи стояла каша или картошка, еще горячие, и обязательно на
столе лежала записка: такой-то сегодня спектакль и не придет ли она в
театр, а если нет, то к двенадцати он будет дома. "Но если, Танечка, ты
устала, то, конечно, меня не жди", - из деликатности добавлял Дмитрий
Михайлович, хотя ни он, ни она и представить себе не могли, чтобы она легла
спать, его не дождавшись.
Старые ходики отбивали время мелодично и громко, с каждым ударом
приближая свидание. Татьяна Федоровна сидела в кресле за письменным общим
столом и работала: переписывала стихи для ребят из Дворца пионеров - у нее
был хороший почерк, да и времени было больше. Зачем Митя взялся руководить
кружком? Вообще-то она догадывалась...
В двенадцатом часу заливалась лаем, срываясь на радостный визг, их
дворовая Бобка (назвали Бобиком, а она принесла щенков), скрипела
деревянная лестница под быстрыми родными шагами, в комнату входил Митя и
прижимал Татьяну Федоровну к своему сердцу. Они садились за стол, из
кастрюльки валил душистый горячий пар, картошка в мундире блаженно жгла
пальцы, янтарно светилось на блюдечке, пахло полем и лесом настоящее
подсолнечное масло. Они чистили друг для друга картошку, хрустели ледяными,
из погреба, огурцами, с наслаждением ели вкусный, уже не военный, хлеб и
говорили обо всем, что в этот день с ними случилось...
А по ночам ему снился сын - тот маленький серьезный мальчик с
торчащими после стрижки ушами, который уехал от него когда-то да так и не
воротился. А теперь его нет вовсе - нигде, ни в какой стороне, ни на каком
кусочке такой огромной земли. Это невозможно было понять, с этим нельзя
было примириться, а главное - никак этого не представишь, а ведь Дмитрий
Михайлович вроде бы умел представить все.
Он хранил эту боль в себе, боль без конца и без края, без надежды, что
когда-нибудь она уйдет или хотя бы смягчится; он таил эту боль от Тани -
ведь она потеряла двоих. Но когда в театр позвонили из Дворца пионеров и
спросили, не возьмется ли кто из актеров вести кружок за мизерную,
смехотворную просто плату, Дмитрий Михайлович заволновался, нервно
закашлялся и сказал помрежу: