"Эммануил Генрихович Казакевич. Приезд отца в гости к сыну (Рассказ) " - читать интересную книгу автора

вот-вот он увидит отца, не проходило бесследно. На обратном пути он
неотступно думал о своем детстве в родной деревеньке. Снова ныла у него в
сердце давно зарубцевавшаяся душевная рана маленького мальчика в больших
лаптях, медленно, но упорно выживаемого красивой и вздорной бабой из
отцовского дома. Почти с прежним чувством отчаяния и тупого фатализма
вспоминал он шумные вздохи отца в отсутствии жены и жалкое молчание в ее
присутствии. Перед его туманящимися глазами возникали опять картины
детства: большие мягкие губы отца, похожие на губы лошади, когда отец ел
похлебку, молча слушая, как жена попрекает дочь, по-пустому вяжется к
сыну, кричит ему: "Дурак! Иванушка-дурачок!" - гремит ухватами, пышет
жаром; он вспоминал, как просыпался на рассвете от шума и вздохов на
полатях, и видел в полутьме жирные, белые, как сметана, ноги мачехи и
худые, одеревенело вздрагивающие ноги отца, и понимая, что вот из-за всего
этого мачеха забрала власть в доме, тоскливо думал о том, как все это, в
сущности, непонятно и страшно. Он видел, будто наяву, опостылевшую, но
любимую до слез низкую избу на краю деревеньки у самой речки Вороны, и
душа его, вся во власти воспоминаний, снова как бы испытывала любовь к
этой избе, к этой деревеньке - собственно, даже не любовь, а чувство
глубочайшей уверенности, что только в этом закуте может жить на свете Иван
Ермолаев.
Но вот он переезжал по мосту в новый город, уже оживленный, полный
солнца и людей. Он неторопливо ехал по широким улицам, окаймленным
большими домами, по площадям, где все производило впечатление новизны и
простора, где, в отличие от старого города на другом берегу, не
чувствовалось близости заводских дымов, утренний воздух был чист и свеж, а
молодая завязь на деревьях - ярко-зелена. Наконец он подъезжал к своему
дому и заводил машину в сарай. Здесь воспоминания оставляли его. Он
бесшумно отпирал дверь, ставил чайник на плитку, переодевался в рабочую
одежду. В доме все еще спали, только кошка лениво терлась о ножку стола.
Но вскоре, заслышав шорох в столовой, из спальни выходила в халате и
шлепанцах румяная, заспанная Любовь Игнатьевна. Ее шаги негулко и домовито
раздавались то тут, то там. Шумы в доме становились все сложнее и
разнообразнее: хлопанье дверей, мелкие шажки тещи Дарьи Алексеевны,
бормотание вскипающего чайника, стук высоких каблучков старшей дочери
Марины, студентки горно-металлургического института, громкие и веселые
зевки сына Пети, ученика девятого класса, потом его же свист, наконец,
шевеление в крайней комнате слева, пронзительный возглас: "Мама!" -
шлепанье босых ног, бульканье струйки в горшочек - это просыпались трое
младших.
Пока Иван пил чай, мимо него медленно проходил или быстро проносился
то один, то другой член семьи, но Иван, как обычно в эти утренние часы, не
обращал на них никакого внимания, полностью игнорируя их существование. А
они, в свою очередь, тоже словно не замечали его, так было установлено
издавна. Он уже был как бы не здесь, а на заводе, у доменной печи, уже
начинал приобщаться к таинству металла и огня, и окружавшие понимали это
и, не переставая, разумеется, делать свои обыденные дела, уважительно
молчали и двигались как можно бесшумнее, едва только попадали в его поле
зрения.
Неделю Иван ездил на станцию встречать своего старика, но так и не
встретил его. А появился отец совершенно неожиданно и буднично, и не рано