"Никоc Казандзакиc. Я, грек Зорба (Роман) " - читать интересную книгу автора

чокнемся. Настойка и ром вместе не поладят. Поэтому ты тоже выпьешь со мной
рому, надо спрыснуть наш договор. И мы чокнулись. К этому моменту совсем
рассвело. Пароход подавал гудки. Возчик, перетащив мои чемоданы на судно,
сделал мне знак.
- Да поможет нам Бог, - сказал я, поднимаясь. - Пошли!
- ...И дьявол! - невозмутимо добавил Зорба.
Он наклонился, сунул сантури под руку, открыл дверь и вышел
первым.


2.

Море, залитые светом острова, мягкость осени, прозрачная сетка мелкого
дождя, омывавшая бессмертную наготу Греции. "Счастлив, - думал я, - тот
человек, которому дано было видеть Эгейское море".
Немало есть радостей в этом мире - женщины, дела, идеи. Но
рассекать волны этого моря ранней осенней порой, шепча название каждого из
островов, - мне кажется, нет большей радости, чем та, что погружает душу
человека в рай. Ни в каком другом месте нельзя перейти столь безмятежно и
непринужденно от действительности к мечте. Границы исчезают, и мачты даже
самых старых судов устремляют к небесам свои реи и флаги. Говорят, что
здесь, в Греции, чудеса просто неизбежны.
В полдень дождь прекратился, солнце, прорвавшись сквозь мягкое
и нежное облако, будто только что искупавшееся, стало ласкать своими лучами
воды и земли. Я находился на носу и был просто опьянен этим чудом.
Находившиеся на судне греки были дьявольски хитры, с хищным
блеском глаз, среди них были благонравные и ядовитые жеманницы; головы всех
были полны базарного хлама; слышались разговоры о политике, ссоры, звуки
расстроенного рояля. Повсюду царила атмосфера провинциальной нищеты. Вас
обуревало желание ухватить судно за оба его конца, погрузить его в пучину и
хорошенько потрясти, чтобы вытряхнуть из него все живое - людей, крыс,
клопов, а потом снова пустить его по волнам, чисто вымытым и опустевшим.
Однако иногда меня охватывало сострадание, близкое к
состраданию буддизма, отвлеченное, словно метафизический силлогизм. Это была
жалость не только к людям, но и ко всему свету, который борется, кричит,
плачет, надеется и не видит, что все это не что иное, как фантасмагория
небытия. Сострадание к грекам, судну, морю, к самому себе, лигнитовой шахте
и к рукописи "Будда" - ко всем этим никчемным скопищам теней и света,
которые внезапно всколыхнули и осквернили чистый воздух.
Я смотрел на Зорбу: изможденный, с восковым лицом, он сидел на
свернутых канатах на носу судна. Старик сосал лимон и напряженно вслушивался
в спор пассажиров: одни поддерживали короля, другие - Венизелоса!; он
покачал головой и сплюнул.
- Старый хлам! - пробормотал он с отвращением. - И не стыдно им!
- Что ты называешь старым хламом, Зорба?
- Да все это: королей, демократию, депутатов, настоящий маскарад!
В мозгу Зорбы современные события были всего лишь старьем, ибо
сам он их уже пережил. Такие понятия, как телеграф, пароход, железные
дороги, расхожая мораль, родина, религия в его сознании, наверное, имели вид
старых ржавых ружей. Его миропонимание обгоняло время.