"Никоc Казандзакиc. Я, грек Зорба (Роман) " - читать интересную книгу автора

совсем из другой песни... Итак, ей было восемьдесят лет; напротив нашего
дома жила молоденькая девушка, свежая, как цветок. Кристало ее звали. Каждый
субботний вечер мы, сельские молокососы, немного выпивали, чтобы оживиться.
Заткнув за ухо веточку базилика, мой кузен брал свою гитару, и все шли петь
под ее окном серенаду. Сколько огня! Сколько страсти! Мы ревели, как
буйволы, все ее хотели, и каждый субботний вечер мы шли всем стадом, чтобы
она сделала свой выбор.
Так вот, поверишь ли ты мне, хозяин? Это невероятно, но у
каждой женщины есть рана, которая никогда не затягивается. Любые раны
закрываются, эта же - никогда! Можешь не слушать, что рассказывают твои
книги. И наплевать, что женщине восемьдесят лет! Рана остается всегда
открытой!
Итак, каждую субботу старуха подтягивает свой матрас к окну,
берет украдкой маленькое зеркальце и вот себе расчесывает остатки волос,
делает пробор... Иногда она тайком озиралась, боясь что ее увидят, и если
кто-нибудь приближался, тихо сворачивалась в клубочек, эдакая недотрога, и
притворялась спящей. Но как можно спать? Она ждала серенаду. В восемьдесят
лет! Ты видишь, хозяин, мне сейчас от этого хочется заплакать. Но в то время
я был, как глухой, ничего не понимал, это меня просто веселило! Однажды я
даже разозлился на нее. Она меня все время ругала, что я бегал за
девчонками, и однажды я выдал все разом: "Почему это ты подкрашиваешь губы
каждую субботу и расчесываешь на пробор волосы? Может быть, ты бвоображаешь,
что это тебе поют серенады? Это все для Кристало! А от тебя уже трупным
духом несет!"
Ты мне поверишь, хозяин? В тот день я впервые увидел, как две
огромных слезы вытекли из глаз моей бабушки, я понял, что такое женщина. Она
сжалась в комочек в своем углу, наподобие собаки, и ее подбородок дрожал.
"Кристало, - кричал я приближаясь к ней, чтобы она лучше слышала. -
Кристало". Молодость - это какое-то дикое, бесчеловечное и бессмысленное
состояние. Моя бабушка подняла к небу свои иссохшие руки и крикнула мне: "Я
тебя проклинаю всем своим сердцем". С этого дня она стала медленно
спускаться по склону, потихоньку угасала и спустя два месяца умерла. Во
время агонии она заметила меня и прошипела, словно змея, пытаясь схватить
меня: "Это ты меня убил, Алексис, ты, проклятый. Будь ты проклят, чтоб ты
страдал так же, как страдаю я!"
Зорба улыбнулся.
- Эх! Не прошло оно мимо меня, то проклятие старухи, - сказал он,
поглаживая усы. - Мне шестьдесят пять лет, но проживи я даже сто лет, я
никогда не поумнею. У меня до сих пор есть маленькое зеркальце в кармане, и
я бегаю за женщинами. - Он снова улыбнулся, бросил за окно свою сигарету и
потянулся:
- У меня куча недостатков, но прикончит меня именно этот. И прыгнув с
кровати, добавил:
- Хватит об этом, наговорились. Сегодня будем работать!
Он мгновенно оделся, сунул ноги в башмаки и вышел. Опустив
голову на грудь, я мысленно перебирал слова Зорбы, как вдруг мне пришел на
память далекий заснеженный город. Я остановился там, чтобы посмотреть на
выставке Родена огромную бронзовую руку, руку Господа. Его ладонь была
наполовину сжата, а в ней в исступлении боролись и сплетались в объятиях
мужчина и женщина.