"Никоc Казандзакиc. Я, грек Зорба (Роман) " - читать интересную книгу автора

своей памяти - яркие зеленовато-голубые глаза, юное гладкое лицо, выражение
его - одухотворенное и горделивое, аристократические руки с длинными
пальцами.
На мгновение он перехватил мой взгляд, скользивший по нему
медленно и жадно. Он повернулся с тем насмешливым видом, который он
принимал, желая спрятать свое волнение. Он смотрел на меня, все понимая.
Чтобы развеять нашу печаль, он спросил меня, иронически улыбаясь:
- Что до каких пор?
- ...ты будешь терзать бумагу и мараться в чернилах? Поедем со мной,
дорогой мой учитель. Там, на Кавказе, тысячи наших людей находятся в
опасности. Поедем спасать их. И он расхохотался, словно издеваясь над своим
благородным намерением.
- Возможно, что мы их и не спасем, - добавил он. Но, спасая других, мы
спасем себя. Именно это ты проповедуешь, мой учитель, не так ли?
"Единственный способ спасти самого себя - это бороться за спасение
других..." Итак, вперед, учитель, ты, который так хорошо поучал. Едем!
Я не ответил. Священная земля Востока, обитель богов, высокие
горы, где слышится зов Прометея. Прикованный, как и он, к этим самым скалам,
наш народ взывает. Он снова в опасности и ждет помощи от своих сыновей. А я?
Я слышал его призыв, но оставался безучастным, словно боль эта мне снилась,
а между тем, жизнь была ошеломляющей трагедией, но мне было легче выказать
грубость и равнодушие, чем кинуться на сцену и стать действующим лицом.
Не ожидая ответа, мой друг поднялся. Послышался третий гудок.
Он протянул мне руку, снова пытаясь насмешкой скрыть свое волнение.
- До свидания, бумажная крыса! - сказал он. Голос его дрожал. Он считал
постыдным потерять власть над своим сердцем. Слезы, нежные слова,
беспорядочные жесты, простодушная фамильярность - все это казалось ему
слабостью, недостойной мужчины. Мы, которые были так привязаны, никогда не
обменивались теплыми словами. Играя, мы ранили друг друга, как хищные звери.
Он, человек цивилизованный, утонченный и ироничный. И я - варвар. Он, полный
самообладания, с легкостью скрывающий любые проявления своей души в улыбке.
И я - порывистый, то и дело разражающийся неуместным грубым смехом. Я тоже
пытался резкими словами скрыть свое волнение, однако мне было стыдно, И не
потому, что я чего-то стыдился, а потому, что мне никак не удавалось скрыть
волнение. Я сжимал его руку, удерживая ее как можно дольше. Он смотрел на
меня с удивлением.
- Волнуешься? - сказал он, чуть улыбнувшись.
- Да, - ответил я ему спокойно.
- Почему? Что же мы решили? Разве мы не договорились много лет тому
назад? Что говорят японцы, которых ты так любишь? "Фудошин!" Невозмутимость,
спокойствие, лицо - улыбающаяся, неподвижная маска.
То, что спрятано под маской, касается только нас.
- Да, - ответил я снова, стараясь не скомпрометировать себя
многословием. Я не был уверен, что смогу заставить не задрожать свой
подбородок. Накрапывал дождь. Вдруг прозвенел гонг, оповещая провожающих в
каютах. Воздух наполнился патетикой прощания, клятвами, долгими поцелуями,
поспешными наставлениями, произносимыми сдавленным голосом. Мать бросалась к
сыну, жена обнимала мужа, друг - своего друга. Казалось, они расставались
навеки. Похоже, эта недолгая разлука напоминала им о другой, вечной. И снова
от кормы к носу во влажном воздухе разнесся слабый звук гонга, напоминавший