"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

а точнее, вопросом этим был я, но я, поставленный под вопрос тобой, а еще
точнее (с этим согласился в общем и доктор Облат), вопросом этим была моя
жизнь с точки зрения возможности твоей жизни, то есть вопрос обо мне как об
убийце, если уж доводить точность до крайности, до абсурда, что, если пойти
на некоторое самоистязание, вещь вполне допустимая: ведь, слава Богу,
говорить и думать об этом теперь уже поздно и будет поздно отныне и
навсегда, потому что тебя - нет, я же могу чувствовать себя в полной
безопасности, после того как этим "нет" обратил в руины, разрушил дотла все,
а прежде всего свой недолгий, свой неудачный брак, - рассказываю -
рассказывал - я доктору Облату, доктору философских наук, рассказываю с тем
бесстрастием, которому жизнь никогда не могла меня научить, но которое,
когда возникает настоятельная необходимость, я тем не менее изображаю уже
довольно бойко. И на сей раз такая настоятельная необходимость возникла, ибо
философ приближался ко мне в раздумчиво-мечтательном настроении, это я сразу
увидел по его немного склоненной набок голове, на которой плоско сидела
мальчишеская кепка; он приближался ко мне, словно разбойник с большой
дороги, любитель шуток и розыгрышей, который только что опрокинул несколько
стопок и теперь раздумывает, вышибить из меня дух или удовлетвориться
некоторым выкупом; но, конечно же (чуть не сказал: к сожалению), доктор
Облат размышлял отнюдь не об этом, философам вообще несвойственно размышлять
о разбое, за исключением, может быть, случаев, когда разбой является им как
фундаментальная философская проблема; что же касается грязной работы, то ее
пускай выполняют специалисты по грязной работе, видывали мы в конце концов и
такое; хотя, должен заметить, то, что подобные мысли приходят мне в голову в
связи с доктором Облатом, есть чистой воды произвол и чуть ли не клевета, я
ведь не знаю его прошлого - и, надеюсь, он не станет мне его рассказывать.
Нет, свое прошлое он, слава Богу, не стал мне рассказывать, зато огорошил
меня вопросом, прозвучавшим не более тактично, чем, скажем, вопрос
разбойника с большой дороги, который вздумал бы поинтересоваться, сколько у
меня денег в кармане, - короче, доктор Облат стал расспрашивать меня о моей
семье; правда, предварительно он сам проинформировал меня (это был своего
рода аванс) о собственной семье, тем самым как бы постулируя, что если я все
узнаю о нем, пусть меня это ни капли не интересует, то и он получает право
на мою откровенность... Но лучше я прерву эти рассуждения, потому что
чувствую: буквы, слова уносят меня, причем уносят в дурном направлении, в
направлении какого-то параноидального морализаторства, на чем, увы, я нынче
ловлю себя довольно часто, и причины этого (одиночество, изоляция,
добровольная ссылка) слишком для меня очевидны, чтобы они могли меня
тревожить: в конце концов я сам же их для себя и создал, они были как бы
первыми взмахами заступа в рытье той, гораздо, гораздо более глубокой ямы,
которую я должен еще рыть и рыть, выбрасывая слежавшуюся землю ком за комом,
чтобы было нечто, что, когда придет время, меня поглотит (хотя, может быть,
яму эту я рою и не в земле вовсе, а в воздухе, потому что там-то места
предостаточно), - ведь доктор Облат всего-навсего задал мне абсолютно
невинный вопрос о том, есть ли у меня дети: пускай с характерной для
философов грубой прямотой, то есть бестактно, и пускай в самый что ни на
есть неподходящий момент; но откуда ему было знать, что вопрос этот
несколько взбудоражит меня. И что на его невинный вопрос я отреагирую
неодолимым, из моей гипертрофированной, до самоуничижения преувеличенной
вежливости проистекающим словоизвержением, сам к себе испытывая при этом