"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

величайшее отвращение; несмотря на это, я обстоятельно объяснил ему, что:
"Нет!" - сказал я сразу, без колебаний и почти инстинктивно, ибо стало
уже как бы вполне естественным, что наши инстинкты действуют против наших же
инстинктов, что в нас живут, можно сказать, некие антиинстинкты, которые
действуют вместо инстинктов, даже в их качестве; да, вот за это дурацкое
многословие, за мое добровольное, беспричинное (хотя причин у меня
множество, и некоторые из них я уже, если не ошибаюсь, приводил) унижение я
и хотел отыграться на докторе Облате, то есть на докторе философских наук
Облате, когда изобразил его посреди умирающего букового (или пускай
липового) леса так, как изобразил, хотя и плоская, блином, кепчонка, и
просторный реглан, так же как и узенькие белесые глазки-щелки, и большое
рыхлое лицо, которое напоминает поднявшееся тесто, - все это на сто
процентов соответствует действительности, тут я отступать не намерен. Дело
лишь в том, что все это можно было бы описать и по-другому, более спокойно,
более благодушно, скажу больше: может быть, даже с любовью; боюсь, однако,
теперь я уже ничего не способен описывать иначе, кроме как обмакивая перо в
сарказм, в иронию, что, возможно, и сообщает моим текстам некоторую
юмористическую окраску (об этом судить тем, кто их читает), но все равно в
определенном смысле связывает мне руки: едва я соберусь написать некоторые
слова, перо мое словно бы натыкается на неодолимое препятствие и из-под него
появляются слова совсем другие, слова, которые напрочь исключают всякое
благодушие - просто, может быть, потому, что, как я подозреваю, никакой
любви к ближнему во мне нет; но - Господи Боже! - кого мне любить из
ближних? и за что? Что же касается доктора Облата, то он со мной говорил
вполне благожелательно, настолько благожелательно, что некоторые его
замечания, особенно яркие, я - раз уж они пробудили мое внимание - запомнил
и буду помнить долго (чуть не сказал: до гробовой доски). Он сказал, что
детей у него нет, и вообще нет ни одного близкого человека, только быстро
стареющая жена, которую терзают возрастные проблемы; по крайней мере, так я
понял, потому что сам философ выражался гораздо более туманно, или, я бы
сказал, гораздо более тактично, предоставляя мне понимать то, что я хочу
понимать; и я, хотя совсем этого не хотел, все-таки его понял, конечно. И
что характерно, продолжал доктор Облат, обстоятельство это, то есть
отсутствие детей, стало беспокоить его, собственно, лишь в последнее время,
зато - все чаще; вот и сейчас, гуляя в этом полудохлом лесу, он размышлял
все о том же и не удержался, чтобы не высказать свои мысли вслух, ведь есть
все основания предполагать, что, поскольку он тоже стареет, некоторые
возможности, в том числе возможность стать отцом, мало-помалу превращаются в
возможности чисто гипотетические, а то и вообще перестают быть
возможностями, и вот об этом-то он, собственно, и думает в последнее время
так часто, причем, сказал он, думает "как об упущении". Тут доктор Облат
даже остановился; дело в том, что мы с ним уже какое-то время неспешно
шагали по тропинке, два общественных существа, двое беседующих мужчин на
фоне унылого леса и опавшей листвы, две грустных кляксы на полотне
пейзажиста, две кляксы, которые в самой основе подрывают (никогда, может
быть, и не существовавшую) гармонию природы; не помню только, я ли увязался
за Облатом или он за мной, но не будем делать из этого проблему,
затрагивающую чье-либо тщеславие: да, да, разумеется, это я увязался за
доктором Облатом, чтобы, наверное, поскорее от него отвязаться, ведь так я в
любой подходящий момент мог бы повернуть назад; итак, доктор Облат