"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

остановился посреди тропинки, и с его меланхолически благодушным лицом,
напоминающим поднявшееся, кое-где уже начинающее вытекать за край квашни
тесто, произошла некоторая загадочная метаморфоза: оно едва ли не
напряглось, голова вместе с молодцевато сдвинутой набекрень, озорной кепкой
откинулась назад, а взгляд устремился к ветке дерева, вознесшейся над
тропой, и, зацепившись за эту ветку, пару минут висел на ней, словно некий
жалкий, обтрепанный, но и в обтрепанности своей готовый служить хозяину
предмет одежды. И пока мы стояли так и молчали, я - в поле притяжения
Облата, Облат - в поле притяжения дерева, у меня возникло чувство, что еще
немного, и я стану свидетелем некоего, как можно предположить,
конфиденциального откровения; так и случилось: доктор Облат наконец открыл
рот и произнес: если он говорит, что то, что случилось, или, вернее, что как
раз не случилось, ощущается им как упущение, то он имеет в виду не
продолжение самого себя, это несколько абстрактное, хотя в то же время,
скажем честно, все-таки весьма эффективное средство самоуспокоения,
поскольку оно подразумевает, что ты как бы выполнил - то есть, и тут-то как
раз дело в этом, не выполнил - свой личный и надличный долг на земле, то
есть, сверх достижения цели самосохранения, обеспечил еще и продолжение
данного бытия, а значит, все-таки самого себя, продолжение, воплощенное и
приумноженное в потомках, то самое продолжение, которое (сверх
самосохранения) является, можно сказать, трансцендентальной, хотя в то же
время очень даже практической обязанностью каждого человека перед лицом
жизни, чтобы не чувствовать себя неполноценным, ненужным, в конечном счете
импотентом; не имеет он в виду и грозящую перспективу одинокой, лишенной
опоры старости; нет, на самом деле он боится другого: "эмоционального
обызвествления", - вот так, буквально в этих словах, высказал свой взгляд на
проблему доктор Облат, прежде чем вновь двинуться по тропе к нашей базе, к
дому отдыха (как могло кому-нибудь показаться), на самом же деле - теперь-то
я это знал - к эмоциональному обызвествлению. И на этом скорбном его пути я
присоединился к нему, стал его верным спутником, в должной мере потрясенный
его потрясающей формулировкой, хотя и в меньшей мере разделяя его страх,
каковой, боюсь (вернее сказать, надеюсь; даже - точно уверен), есть страх
сиюминутный, хотя и как таковой - и в такой же степени - страх священный, а
потому как бы долженствующий быть обмакнутым, словно в чашу со святой водой,
в вечность; ибо когда оно, эмоциональное обызвествление, наступит, мы ведь
не будем уже бояться его, мы даже не вспомним, что оно было чем-то таким,
чего мы когда-то боялись: ведь оно уже пересилило нас, мы сидим в нем по
горло, оно принадлежит нам и мы принадлежим ему. Ибо ведь оно - тоже всего
лишь взмах заступом в процессе рытья ямы, могильной ямы, которую я рою в
воздухе (потому что там просторнее будет лежать); и, вероятно, поэтому,
говорю я (говорю не философу, а про себя), эмоционального обызвествления не
бояться надо - его надо принимать, а то и прямо-таки приветствовать, словно
протянутую нам откуда-то руку помощи, которая, правда, помогает нам
приблизиться к той самой яме, но важно, что - помогает; ибо, господин
Каппус, этот мир не враждебен Вам, и если в нем есть и опасности, то надо
попытаться полюбить их; хотя, снова говорю я, опять-таки не к философу
обращаясь и не к господину Каппусу, этому счастливчику, который, должно
быть, столько писем получил от Райнера Марии Рильке, нет, это я опять же
говорю про себя - хотя я уже исключительно эти опасности и люблю, но думаю,
это все-таки не совсем в порядке вещей, в этом тоже есть какая-то фальшь,