"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

которая режет мне ухо: так иной дирижер сразу расслышит в звучании оркестра
фальшь, если, скажем, английский рожок, скажем, из-за опечатки в нотах
издаст звук на полтона выше, чем надо. И эту фальшь я беспрестанно слышу не
только в себе, но и вокруг себя, в своем узком и в своем широком, в своем,
можно сказать, космическом окружении; так же как, например, здесь, на лоне
этой, не вызывающей большого доверия природы, среди больных дубов (а может,
буков), рядом с вонючим ручьем, под грязно-серым небом, просвечивающим
сквозь чахоточные кроны, - в этом вот окружении, где, дорогой господин
Каппус, мне при всем желании не удается уловить вдохновенный зов великой
мысли: "быть Творцом, создавать, зачинать новую жизнь", мысли, которая,
согласитесь, ничто без непрестанного и великого подтверждения и
осуществления этой мысли на земле, ничто без тысячекратного "да", которое
слышится от всех зверей и всей твари... Да, ибо, как бы нам ни отбивали к
этому охоту (ограничусь, касаясь этой темы, таким вот мягким оборотом),
все-таки втайне - ведь если мы молча, внимательно следим за своим
кровообращением, за своими ночными кошмарами, то это ведь, собственно, и
означает втайне (а я только так и способен ощутить тысячеголосую, всем и
всеми исторгаемую гармонию), - мы все равно, неуклонно, незыблемо хотим
жить, пускай такими обрюзгшими, такими угрюмыми, такими больными, да, даже
такими, и даже если настолько не умеем и настолько невозможно жить... Вот
почему - а также и потому еще, чтоб не увязнуть ненароком в этом
сентиментальном настроении, в котором (как, кстати, едва ли не во всем
прочем, по крайней мере во всем, в чем и я принимаю участие) я опять-таки
ясно слышал фальшивый английский рожок, - вот почему я поставил перед
философом очень даже подходящие ему по специальности, то есть философские,
хотя при этом, пожалуй, напрочь лишенные философской мудрости вопросы: а
почему же так получилось? откуда вся эта дряхлость? где и когда мы
окончательно "просрали наши права"? почему так неумолимо и так бесповоротно
невозможно больше не знать того, что мы знаем? И, словно не зная того, что
знаю, я говорил и говорил, подгоняемый необоримой потребностью говорить,
словно каким-то страхом, словно неким horror vacui [1]; и на лице у доктора
Облата опять появилось профессиональное выражение философа, профессиональное
выражение венгерского среднего интеллигента со Среднегорья, интеллигента
среднего достатка, среднего возраста, среднего роста, исповедующего средние
взгляды и располагающего средними перспективами, и в морщинах, побежавших от
его циничной, счастливой улыбки, совсем утонули щелочки его глаз. Да и в
голосе его, в этом хорошо смазанном, привыкшем к обинякам и, собственно,
весьма самоуверенном голосе, который перед этим лишь на краткое мгновение,
под воздействием угрожающей близости насыщенных живой жизнью вещей, выбился
из наезженной колеи, тут же вновь появилась беспристрастность, даже
объективность; так мы с ним и шествовали домой, двое интеллигентов среднего
возраста, исповедующих средние взгляды, неплохо, собственно, одетых, неплохо
питающихся, неплохо сохранившихся, двое интеллигентов, выживших (пускай
выживших каждый по-своему) после множества катастроф, два человека, которые
все еще живы, два полуживых человека, и говорили о том, о чем еще возможно -
хотя и абсолютно излишне - говорить. Мирно и со скукой мы с ним поговорили о
том, почему в этом мире невозможно жить; о том, что само существование жизни
есть, собственно говоря, невежество: ведь если брать жизнь в высоком смысле,
если смотреть на нее под высоким углом зрения, то ее, жизни, вообще не
должно бы быть, просто хотя бы потому, что определенные вещи произошли и