"Вера Кетлинская. Мужество " - читать интересную книгу автора

Порфирьевич, с первого дня невзлюбивший бывшего каторжника. Комсомольцы уже
знали, что охотники "на косачей" - это таежные душегубы, грабители. Они
поверили старику, но огорчились. Сема Альтшулер и и Гриша Исаков ходили
пришибленные, удрученные - они считали Тараса Ильича своим подшефным.
Коля Платт писал длинные письма Лидиньке. Он не жаловался, он только
писал: "Хорошо, что ты не поехала со мной. Девушке здесь не выдержать. Мы
работаем в болоте, как чернорабочие. Я рад, что не завлек тебя сюда..."
Партийный комитет обсуждал доклад Вернера о положении на строительстве.
Вернер был озабочен, резок, утомлен. Он держал про себя свои заботы.
Властным голосом, с неврастеническим раздражением, он обрушился на членов
партийного комитета. Стоило ему заняться проблемами строительства и
отстраниться от непосредственного наблюдения за комсомольцами, все пошло
хуже. Выработка снизилась, настроение портится. Что это за комсомольцы, если
пшенная каша может повлиять на их энтузиазм? И что делает партийный комитет
для их воспитания? Почему слаба дисциплина? Морозов резко прервал его:
- Вы лучше скажите - когда вы начнете строить дома?
Круглов молчал. Ему очень хотелось сказать, что энтузиазма много, но
заботы о людях мало. Он знал своих товарищей. Они не были виноваты в том,
что за последние дни упала выработка. Половина из них ходила без сапог,
ночью было трудно заснуть от холода. Слова Вернера звучали издевательски. Но
Круглов любил Вернера за властность, за четкость мысли: он угадывал под
неврастенической раздражительностью Вернера тревогу и утомление.
Вернер сказал:
- Пустим лесозавод - начнем строить дома. До осени еще далеко. Я знаю,
что делаю, и напрасно вы отклоняетесь в сторону, когда ваша обязанность -
обеспечить воспитание масс.
- Наша обязанность - интересоваться всем и критиковать, если вы
работаете плохо, и спрашивать с вас хорошую работу, - резко сказал
Морозов. - Так что ты уж извини, но я прошу ответить на мой вопрос как
следует.
Заговорил Гранатов:
- Нельзя терять историческую перспективу. Конечно, сырость и пшено -
плохо. Возможно, что будут болезни, жертвы. Это тяжело. Это наши люди,
молодежь. Но я вас спрашиваю, - он говорил тихо, с грустным лицом, по
которому пробегала судорога, - я вас спрашиваю: разве можно перестроить
жизнь без жертв? Мы должны строить в легендарно короткие сроки. И надо иметь
мужество сказать самим себе: да, будут жертвы! Да, этот город вырастет на
костях... Я готов к тому, что и мои кости лягут под один из фундаментов.
Вернер склонил голову. Круглов видел в его лице страдание. Он сам
страдал. Он не знал, кто прав. Слова Гранатова произвели на него сильное
впечатление. "Как хорошо, что я не взял слово, не опозорился, это было бы
шкурничество", - думал он. Да, раз нужно для блага страны, можно и нужно
отдать жизнь. Гранатов готов. А я? Он знал, что готов тоже. Но мысль о Дине
наполняла его глубокой печалью. Как мало он жил, как мало любил! Он думал о
цинге Пашки Матвеева, о робком покашливании Клавы и ее усилиях развлечь
товарищей сказками, о восемнадцатилетней беззаботности Пети Голубенко...
Гранатов продолжал:
- Партком должен понять: главное - это корабли. Корабли, а не люди. И
мы должны пойти на любые жертвы, но в кратчайший срок построить завод.
Морозов прервал его грубо, недружелюбно: