"Александр Хургин. Сквер" - читать интересную книгу автора

лица, но нисколько не смущались. Редакционные люди никогда не смущаются в
принципе. Не смущаться - это неглавная часть их профессии, без которой не
обойтись.
Но был здесь, в редакции, и один существенный плюс. Отсюда можно было
позвонить куда угодно. Все посетители обязательно пользовались телефоном, и
редакционные к этому привыкли и принимали как должное. Так что я, когда
попадал туда по нужде, заодно и звонил во все концы. Куда нужно было в
общем - туда и звонил. Один раз даже по междугородке умудрился звякнуть. В
столицу бывшей родины. И никто мне ничего не сказал, и никакой платы за
услугу не потребовал.
А во времена расцвета института нужду там, конечно, любую можно было
справить с комфортом и с толком - вахтеры на входящих с улицы людей
реагировали никак, - но чтоб оттуда позвонить - это никому и в голову не
пришло бы. Я как-то, помню, грея в здании свои руки и ноги, ходил вдоль
коридоров, как будто я по делу сюда пришел и как будто мне кто-то нужен и
его везде разыскиваю.
Ходил, заглядывал в большие институтские комнаты, и всегда в этих
комнатах кто-нибудь говорил по телефону. Сидя. Или стоя над чужим столом.
Нигде телефон не был свободен и незадействован, а если в комнате стоял не
один телефон, а два или три, то все они были кем-нибудь прочно заняты.
Наверно, стояло бы у них по десять аппаратов - было бы то же самое. Телефон
в институте служил средством производства. Возможно, самым основным и
действенным средством. О чем говорили по телефону бесчисленные институтские
служащие, я не знаю. Может быть, о чем-то действительно важном и неотложном.
Может быть, от их переговоров зависела чья-то судьба. Может быть, даже моя
судьба. Ведь часто твоя персональная судьба зависит от других, незнакомых и
не имеющих отношения к твоей жизни людей. Ты живешь себе своей отдельной
частной жизнью, а они живут своей. И что-то такое делают. Делают то, о чем
ты не имеешь никакого понятия. А потом оказывается, что от их действий
зависит твоя собственная, вроде бы, одному тебе данная и только тебе
принадлежащая жизнь. И хорошо зависит. По-настоящему. Вплоть до того, что
она может перестать тебе принадлежать и вообще она может перестать быть
жизнью. То есть превратится в то, во что только и может превратиться жизнь,
перестав ею быть. Превратиться в свою полную противоположность, в смерть,
значит, если говорить грубо, без обиняков и без экивоков.
Вообще, хождение - или, пожалуй, брожение - по этим тоннельным
коридорам и заглядывание в огромные, стометровые комнаты-залы с серо-белыми
пыльными подоконниками, которых было даже больше, чем окон, - местами они
просто торчали внутрь из гладких стен и служили не то полками, не то
столами - вызывало у меня ощущение полнейшей своей никчемности, полнейшего
своего ничтожества. Мне казалось, что вот они, люди, занимающиеся нужным или
как минимум полезным делом. Их работа, их труд важны и значительны в полном
смысле слова. Они - цвет человеческой популяции, а я - ее побочный случайный
продукт. Правда, моя побочность никак не была связана с чьей-то
значительностью. Побочность от других не зависит. Я даже думаю, она и от
меня не зависит. Это то, что у меня есть, а откуда оно взялось- мне
неизвестно. Как-то так пошло с самого начала, а начало теряется где-нибудь в
юных годах или в молодых, но возможно, оно теряется в детстве.
Во всяком случае, я не помню, чтобы был кому-то зачем-то нужен или
очень необходим. Я не знаю этого ощущения. Наоборот, я всегда понимал и даже