"Анатолий Ким. Стена (Повесть невидимок) [H]" - читать интересную книгу автора

ягодицах, стерильно отмывшаяся в речной воде от ночного греховного пота,
пахнувшая не чем-то звериным и тягостным, как я, но благоухающая свежестью
утренних воздушных пространств.
Она как бы вносила с собою и распахивала передо мною эти пространства, а я
вскакивал и хватал ее, неудержимо устремляясь туда, в эту солнечную свежесть
рассвета, в новый день, и мне тоже хотелось через нее, из нее - из уст Анны
испить все то блаженство, которым наполнена жизнь живых на земле.

4

Мы вместе открыли в то первое наше лето, что солнце и земля, а между ними
наши тела и души, составившие единое целое, - это и все, ради чего
потрудились нас создать. А остальное только лишь прикладывалось к данному
триединству - солнце, мы, земля, - и вся вселенная, и даже представление о
его Создателе свободно умещались внутри нашего родившегося пространства
счастья.
Разумеется, по земле бродили и другие парные существа, иные, чем мы, Анны и
Валентины, несчетными были и совсем одинокие человеческие осколки, так и не
обретшие двуединой любви. Но нас уже это не касалось. Вопросом о том,
скольким людям удается узнать смысл своего существования напрямую,
непосредственно через счастье и радость, не занимались ни наши
фундаментальные науки, ни государственные институты, ни все индивидуальные
мудрецы, вместе взятые. Каждое парное существо, материализованное и
помещенное в развернутое земное время, не знало и ничего не хотело знать о
том, что происходило с другими, ближними и дальними.
Также Анне-и-Валентину в то первое их совместное лето постижение
смысла-счастья существования непосредственным их переходом в состояние этого
счастья представлялось единственным, универсальным и свойственным всему миру
живых. То есть мы были хищно захвачены своей любовью и ничегошеньки не
видели из того, что тем временем надвигалось на нас, на маленький городок,
на извилистую речку Гусь, на всю громадную полусгнившую империю.
Свободные и зрелые люди, уже вполне настрадавшиеся от тотального умолчания
истины, которая в том, что всеобщего счастья нет и не может быть, Анна и
Валентин были смяты, почти уничтожены тем частным чувством, что обрушилось
на них, о, далеко не в самом их юном возрасте! Анне было тридцать лет,
Валентину - сорок шесть, - каждый из нас уже успел самостоятельно пройти все
испытания хищной любви, этого самого убедительного довода для вящего
жизнелюбия земных жителей. И увериться, что жизнь есть не сон, что жизнь
есть, - что сон является необходимостью для отдыха после трудов любовных...
И вдруг снизошло на нас иное знание. Валентин не мог бы выразить это языком
науки и публицистики, каким довольно сносно владел. Анне и того меньше было
дано, она оказалась бойкой на язычок, но пером владела неважно. Однако нас
вовсе не заботило самовыражение нашей любви на бумаге - нам надо было
как-нибудь достойно пережить ее реальные будни. Анна в первую же ночь,
потрясенная происшедшим, вовсе не могла уснуть; в неполной темноте чужой
квартиры она всматривалась в едва заметный, слабый блик на стеклянном
плафоне люстры, свисающей с потолка, потихоньку вздыхала, осторожно вставала
с постели и выходила на кухню, чтобы попить апельсинового сока из
холодильника. Ей было непонятно, каким это образом все самое обычное,
ставшее уже рутинным и даже не очень любезным для нее в приключениях с