"Анатолий Ким. Детские игры " - читать интересную книгу автора

переменившийся, как-то сразу повзрослевший, стал чужд нам. Он проходил по
улице мимо наших игрищ с презрительным и вызывающим видом, щурил глаза и
холодно, отталкивающе улыбался. Я как-то уговорил Генку Свинухова и Борьку
Корниенко, и вот мы все втроем подошли к дому нашего атамана и стали
вызывать его старым условным сигналом: "Я Чайка-два, я Чайка-два!" Открылось
со стуком окно, показалось бледное гневное лицо Валерки. Он долго глядел на
нас, покусывая большой палец руки, который у него удивительным образом
загибался назад... "Ну, чего надо? Идите все отсюда!" - приказал он нам, и
мы ушли.
А между тем шло короткое и обильное камчатское лето, и у нас были
каникулы. На сопках поспела ягода - голубика, шикша, - мы приносили шикшу
ведрами. Пришел лосось на нерест, началась путина, по мелководью широкого
речного разлива гуляли темные стада рыб. Пластинки их спинных плавников
бороздили серебряную гладь реки, и если взмахнуть рукой, стоя близ воды, то
она с шумом вскипала, вмиг взрытая тяжелыми ударами рыбьих хвостов. Мои
деревянные кораблики с белыми бумажными парусами, пущенные по воде, навсегда
исчезали вдали среди лениво играющих горбуш, кеты, кижучей. Я нашел на
берегу трубку толстого заморского бамбука, расщепил его и сделал из
бамбуковых планок гибкий дальнобойный лук. С Валькой Сочиным мы стреляли из
него, целясь в подвешенную тушку безголовой ватной куклы, но мне быстро
надоела эта бесцельная стрельба, и я вдруг уходил, ничего не говоря Вальке.
Во дворе школы по-прежнему собирались по вечерам с мечами и щитами, но
мне не нравились теперь эти сражения, то и дело прерываемые вздорной
словесной склокой, - уже не было в наших играх упоения честным боем и
рыцарского духа справедливости... А тут еще появился среди нас прыщавый,
усатый юноша, ученик старшего класса, которого его сверстники прозвали
почему-то Чичиковым. Этот Чичиков собирал нас позади дровяного сарая и,
странно улыбаясь, тихим голоском рассказывал нам непотребные анекдоты и
наставлял в разных пакостях.
И вот однажды, придя домой от этого Чичикова с нехорошей
встревоженностью в душе, я узнал от матери, что только-только Валерка с
бабушкой и Ниной со всеми вещами уехали на машине к пристани... Я выскочил
из дома и бегом через весь поселок помчался к консервному заводу, возле
которого находились причалы для катеров и барж. Я бежал и от слез не видел
под собою дороги: уже было известно, что родителей Валерки судили и после
увезли куда-то, что дети и дряхлая старушка должны одни уехать на материк, в
Москву, первым же пароходом, и этот пароход, видимо, уже прибыл...
В запоздалом откровении сердце постигло беспощадную правду: я не должен
был ходить на сопку за ягодами с кем попало, не должен был слушать Чичикова,
не должен был спокойно пить, и есть, и спать на своей постели - я должен был
находиться рядом с Валеркой и разделить с ним страшный, неизмеримый его
позор, но я не сделал этого... Я бежал по усыпанной шлаком и сухой рыбьей
чешуей дороге, и мне хотелось упасть и кататься по ней, биться головой о
землю.
Ко мне привязался какой-то желтый лохмоногий щенок с обрывком веревки
на шее. Он путался в ногах, чуть отставал и затем догонял меня, звонко
взлаивал, подбрасывая широкие тряпочные уши, небольно хватал меня за ноги,
и, остановившись, я с рыданиями отпихивал щенка от себя. Я познал новую
грань любви, сверкающую и узкую, как лезвие ножа, - надрезающую сердце боль
вечной утраты. Я уже знал, что нас с Валеркой разделила какая-то страшная