"Анатолий Ким. Лотос" - читать интересную книгу автора

прерывистым пунктиром света во тьме... теми небольшими кусочками
пространства, по которым движется растущая ветка дерева, упорными толчками
устремляясь ввысь, на пути своем покрываясь листьями и вновь теряя их. И вот
засохла ветка - последний лист, вздрогнув, оторвался от нее и полетел
вниз...
Ей казалось, когда она чуть приоткрывала глаза, что МЫ пребудем в мире
вечно, а уходит она одна. Старуха знала, что умирает, а для того, кто это
знает, все остальные, гулом своих голосов наполняющие поднебесный купол,
кажутся вечными, всемогущими и непостижимыми. И, понимая, что никому из нас
нет дела до нее, она не ждала помощи от нас, и ей хотелось скрыться, уйти в
степь, над которой сияло далекое небо ее юности. Но это было невозможно, как
и поднять правую, давно отмершую руку.
Старуха заплакала, глядя на сидящего рядом с нею сына, и мысленно
попросила, чтобы он сжалился над нею и протянул ей руку, бросил спасительную
соломинку - подал какую-нибудь вещественную частичку мира, за что бы она
могла уцепиться и не потонуть во мраке одиночества и невыносимой муки. Тут
произошло чудо: сын, которого она молила в душе, словно Бога, склонился над
нею и вложил в ее левую, еще живую руку то долгожданное, чего она так
просила.
...Это был апельсиновый - из плода апельсина сделанный - цветок,
похожий на лотос. Назовем его Лотосом Солнца, потому что оранжевый
марокканский апельсин, переброшенный по воздуху из Африки в снежную Москву,
а оттуда на Сахалин, весь до последней поры на рыхлой кожуре, до последней
капельки пахучего сока, выступающего из нее, был сотворением Солнца. А
цветок получился благодаря нехитрому умению Лохова. Была ножичком взрезана
кожура, сначала вокруг вершинки, куда крепился цветок-венец далекой юности
апельсина, затем ровно, сверху вниз к круглой вмятинке, которою он когда-то
крепился к питающей ветви, были проведены другие надрезы. После этого пласты
апельсиновой кожуры были сняты в виде цветочных лепестков. Лохов разъял и
все дольки розовато-желтого, с алыми кровавыми прожилками нежного плода
прыскавшего из-под пальцев холодным соком. Уже полностью разделанный,
апельсин в таком виде был неузнаваем и очень напоминал раскрывшийся бутон
лотоса. Очистив апельсин, Лохов осторожно вложил его в полураскрытую ладонь
матери... Вдруг из уголка ее глаза выскользнула единственная слезинка.
Он сделал это бездумно, подчиняясь лишь жалости и отчаянному порыву
хоть что-то сделать для нее, настолько уже далекой, такой преображенной и
невозвратной... И еще рука ее, лежавшая на постели, словно протянутая к нему
с мольбой и просьбой, невольно побудила Лохова что-нибудь вложить в нее. Но
он знал, что мать уже много времени ничего не ест и, очевидно, уже НИКОГДА
НЕ БУДЕТ ЕСТЬ. Поэтому он не мог дать ей очищенную дольку апельсина, не
посмел и вложить в просящую руку целый плод, боясь, что все это будет
выглядеть кощунственно; ведь он знал, что на самом деле эта рука ни за чем
не тянется, ничего не просит. Жест не был связан - Лохов с ужасом понял
это - ни с какой надобностью жизни, а если вид руки напоминал смиренный знак
просьбы, то лишь по той же причуде воображения, по которой оно зрит в сухом,
погибающем дереве символ мученичества и отчаяния. А очистив апельсин в виде
цветка лотоса и вручив его умирающей матери, он как бы нежно, сквозь слезы,
по-сыновнему шутил с нею, как бывало раньше, в детстве, и немо приободрял
ее, давал ей знать, что он теперь видит и понимает ее боль, понимает и
страшную необратимость, когда тепло и благоухание живого тела остывает,