"Анатолий Ким. Запах Неустроева; Рыба Simplicitas (Два рассказа)" - читать интересную книгу автора

с теми, кто ему звонил, и бандиты назвали такую сумму, что он сразу же
занемог, слег в постель, как только вернулся домой. Он заперся в квартире и
почти перестал выходить из дому, не разговаривал с женой. Она-то по-прежнему
ездила на фирму и на самом деле купила себе "опель", заимела газовый
пистолет - и не пыталась найти для отчаявшегося мужа хоть какое-нибудь
утешение. Словно происшедшее и на самом деле никак не касалось ее и угроза
нависла не над их общим домом, над семьей, а исключительно над ним одним.
Что и возмущало Селютина больше всего - жена делала вид, будто не она
послужила причиной наводки... Но однажды он внезапно подумал... сличил
суммы... сделал вывод - и весь похолодел от ужаса. Бандиты требовали именно
столько, сколько Селютин договорился в скором времени передать своему
надежному немцу... Но тот ничего не мог никому сообщить: не такой был
человек и к тому же ни разу еще он не приезжал из Германии - с тех пор, как
эмигрировал туда, так и сидел в своем Бохуме. Но кто же тогда мог бы столь
аккуратно и точнехонько информировать этих пресненских бандитов, один вид
которых вызвал в Селютине такой шок ненависти и страха, что он серьезно
заболел? С температурой и рвотами, словно при сильном пищевом отравлении. К
тому же еще и саднило в глотке, там образовалось болезненное кольцо, будто
кто-то железными пальцами похватал и помял эту глотку.
Неустроев после того, как в новой бронированной двери на входе
поставили домофон с кодовым замком, никак не смог попасть в свой подъезд и
оттуда пробраться в лифтовый машинный каземат. Пережив зиму в сыром подвале,
где была бойлерная, он захотел пожить там, где посуше, и решил освоить
чердак.
Пришлось лазать туда через соседний подъезд, где еще не успели
поставить бронированную дверь с кодовым замком. На чердаке он оказался по
соседству с голубями. Птицы за десятки лет существования этого дома
сталинской постройки загадили все чердачное помещение. Шлаковая засыпка от
времени уплотнилась, сцементировалась, высохла и стала как глинобитный пол.
Я пробирался к тому краю, где находилась внизу, под потолочным перекрытием,
бывшая моя квартира.
По верхам косой крыши торчали, ржавыми концами вниз, длинные гвозди -
ими были прибиты к обрешетке тонкие листы жестяной кровли. Продвигаясь по
низкому чердаку не на ногах, а на четвереньках - чтобы не напороться головою
на невидимое острие гвоздя, - я всюду втыкался руками в скелетики голубей.
Они здесь рождались, здесь и умирали. Скелетов было много, их плоские
косточки вросли в шлак чердачной засыпки и выглядели как целиком
сохранившиеся останки птиц юрского периода. От них и родился, наверное, тот
густой, неподвижный запах мертвизны, что пропитал воздух под нагретой
железной кровлей. О, хорошо помню, как я дышал этим безжизненным воздухом
склепа, чувствуя, что и сам становлюсь таким же экспонатом древней юры, как
эти белые скелетики! Также помню, как Неустроев лежал спиною на закаменевшем
угольном шлаке, затылком на деревянной балке, сплошь заляпанной высохшими
брызгами птичьего помета, и пытался вспомнить в конце своей жизни, что он
такое и кем был в далекий период своей человеческой жизни, когда некоторые
замечательные мысли приходили ему в голову. Как и эта вот мысль, которая
сейчас слетела к нему и стала рядом, вблизи его. И опять это очень хорошая
мысль, сверкающая радостью и дышащая теплым покоем, - но беда была в том,
что голова Неустроева совсем не могла распознать ее, потому что тут же
забыла о ней. Может быть, это была мысль о том, что он ведь не зря когда-то