"Виктор Павлович Кин. По ту сторону (Роман) " - читать интересную книгу автора

пойду к начальнику станции и скажу ему в глаза, что я думаю обо всем этом.
Матвеев кончил рисунок и, прищурившись, разглядывал его.
Он успел уже привыкнуть к этому. Каждый день Безайс уходил к окну,
ковырял замазку и ругал железную дорогу. Он называл ее последними словами и
хотел куда-то жаловаться. Это облегчало немного дурное его настроение:
"Иначе оно останется во мне, - говорил он, - и я заболею". Матвеев не мешал
ему - это все-таки было лучше, чем крупный скандал с криками и топотом,
который закатил Безайс в Укурее. Поезд стоял там двое суток, и на Безайса
было тяжело смотреть. Наконец, рыча, он побежал на станцию и устроил там
землетрясение. Ему хотелось крови.
- Демократическая республика! - орал он, когда Матвеев тащил его за
руку к двери. - Развели тут... Художественный театр!
У него был беспокойный характер, и он не мог молча сидеть и ждать,
когда поезд дотащится до Хабаровска. Ему было восемнадцать лет, и молодость
бродила в нем, как зеленый сок.
Сначала и сам Матвеев принимал участие в этих погромах. Он, впрочем,
никогда не шел дальше решения крупно поговорить с кондуктором. Но дни шли, и
каждое утро рассвет заливал розовым светом спящую под снегом тайгу. В
морозном тумане появлялись и исчезали занесенные снегом станции. Убегали
назад изломанные утесы и рыжие лиственницы. Иногда под откосом из-под снега
виднелись скрученные жгутом рельсы, ребра товарных вагонов и объеденный
ржавчиной паровоз. Однообразно вставало багровое солнце, пятнистый чайник
вскипал на чугунной печке, и Безайс уходил к окну ругать железную дорогу.
Матвеев устал от всего этого. У него не хватало духа сердиться несколько
дней подряд. Поэтому он предпочитал молча сидеть и сосредоточенно мечтать о
том, как было бы хорошо, если бы вдруг наступила весна и ему не надо было бы
ходить за дровами на остановках.
Из Москвы они выехали три недели назад, а Безайсу казалось, что прошло
уже несколько месяцев. До Иркутска они ехали в такой тесноте, что трудно
было вынуть руки из карманов. Спали сидя и стоя, вздрагивая от толчков
поезда. Целыми днями стояли в тупиках. На одном перегоне загорелась букса, -
весь вагон, затаив дыхание, прислушивался к умоляющему визгу колеса.
Боялись, что вагон отцепят. Однажды ночью все проснулись от дикого,
страшного воя, - в коридоре, на полу, рожала женщина. Для роженицы очистили
место, подостлали газету и попросили мужчин отвернуться; под утро родился
мальчик, - вагон придумывал имена и ругал бабу за дурость.
Но самое плохое началось от Иркутска. Здесь надо было слезть с поезда и
идти в губчека брать визу на проезд в Дальневосточную республику. В Иркутске
они с руганью, с клятвами, с воплями сели в теплушку, в которой ехала труппа
артистов политотдела Н-ской дивизии. Труппа ругала их всю ночь и весь
следующий день, вплоть до Верхнеудинска, пока не выбилась из сил. Они
сначала пробовали огрызаться, но потом замолчали и сидели растерянные,
мрачные, думая о том, что жизнь все-таки тяжелая штука.
По утрам первый просыпался режиссер. Он спускал с нар толстые ноги в
необъятных штанах и, зевая, скреб щетину на щеках и подбородке. Потом он
толкал исполнителя комических куплетов - потертую, презираемую в труппе
личность - и посылал за кипятком. Просыпался трагик и шел пить чай со своим
мешочком сахару. Это был сосредоточенный, жилистый, желчный человек. Он
изводил всех, устраивал скандалы и бил по лицу комическую старуху, когда у
него пропадали селедка или сахар. Весь мир был слишком плох для него: вагон