"Росс Кинг. Экслибрис " - читать интересную книгу автора

проясняющих сведений, ничего, что побуждало бы принять предложение. Я
перечитал письмо еще разок, и первым моим желанием было выбросить его в
корзину. Можно было не сомневаться, что под "печальными" и "срочными"
делами Алетии Грейторекс подразумевается приведение в порядок разоренного
имения, унаследованного ею от бедного покойного супруга. Жалкое появление
неоплаченного письма предполагало плачевное безденежье его отправительницы.
Конечно же, скромное обаяние Понтифик-Холла скрашено некой библиотекой,
благодаря непритязательному содержимому которой ее владелица надеется
удовлетворить претензии кредиторов. В просьбах такого рода не было,
разумеется, ничего необычного. Мне приходилось уже три или четыре раза
разбираться с печальными делами, касавшимися означенных ценностей, что
сохранились среди жалких останков разоренных имений - по большей части они
принадлежали старым роялистским семьям, чье богатство мгновенно растаяло во
время правления Кромвеля. Обычно я покупал для себя лучшие издания, а
прочий заплесневелый хлам отсылал на аукцион или к господину Хопкрофту,
старьевщику. Но за всю мою деловую жизнь меня ни разу не нанимали на таких
секретных условиях и не просили приехать в такую даль, как Дорсетшир.
И все-таки я не выбросил это письмо. Одна из наиболее загадочных
фраз - "Я не дерзну вдаваться в подробности" - захватила мое воображение,
так же как просьба о соблюдении секретности в постскриптуме. Поправив
сползшие на нос очки, я вновь уставился на письмо близоруким взглядом.
Интересно, с чего бы мне было "опасаться" этого путешествия и каким образом
может быть исполнено туманное обещание, касавшееся не зря потраченных мною
сил и времени? Выгода, на которую намекали эти слова, казалась одновременно
и более возвышенной, и более туманной, чем обычное денежное вознаграждение.
Или у меня просто разыгралось воображение, жаждущее, по обыкновению,
сплести и затем распутать некую загадочную интригу?
Монк вынес на улицу мусор и сейчас появился в дверях - с грохочущим
ведром, в котором лежали куски битумного угля. Он поставил его на пол,
вздохнул, взял метлу и стал вяло подметать залитую солнечным светом
комнату. Я отложил было письмо, но чуть позже опять взял его, решив
повнимательнее изучить наклонный почерк, выглядевший старомодно уже в те
дни. Я медленно перечитал текст, и на сей раз его содержание показалось мне
менее понятным, менее похожим на мольбу о помощи от вдовы, испытывающей
денежные затруднения. Я расправил письмо на столе и тщательнее исследовал
герб на печати, сожалея, что в спешке сломал ее, поскольку надпись на гербе
расшифровать уже было невозможно.
И именно тогда я заметил нечто необычное в этом письме, еще одну из
его странных и на тот момент необъяснимых особенностей. Подняв лист к
свету, я увидел, что отправитель складывал эту бумагу дважды и запечатал ее
не воском, а рыжим шеллаком. В сущности, конечно, тут не было ничего
особенного: большинство людей, включая меня, запечатывает письма,
расплавляя конец палочки шеллака. Но когда я собрал осколки и попытался
восстановить исходное изображение печати, то заметил, что шеллак смешался с
веществом слегка другого цвета и состава, немного более темным и менее
вязким.
Я пододвинул письмо в луч света, падающего на мою конторку. Метла
Монка медленно шаркала по половицам, и я почувствовал его любопытный
взгляд. Очень осторожно, словно аптекарь, разрезающий семенную коробочку
редкого растения, я срезал перочинным ножичком эту печать. Вещество