"Паскаль Киньяр. Альбуций" - читать интересную книгу автора

столько, сколько хочу, и защищаю людей, которых хочу защищать. Я пишу: "Cum
vo-lo dico, dico quamdiu volo, assum utri volo. Scribo". Я так подробно
цитирую латинский текст не только с целью доставить радость любителям этого
языка или раздосадовать тех, кто его не знает и не переносит приступов моего
педантизма. Я делаю это в тех случаях, когда сила и выразительность
оригинала настолько велики, что он не поддается адекватному переводу и
понимается инстинктивно, не дословно, а всего лишь по количеству слов или
даже слогов. Это огромное удовольствие - показывать другим то, что любишь
сам. Но в то же время заверяю читателя, что в этой книге он не встретит ни
одного латинского слова, которое не будет тут же переведено. Я отношусь к
числу тех, кто считает, что расстояние между рукою пишущего и глазами
читающего увеличить невозможно - поскольку оно и так бесконечно. Ибо эта
рука и эти глаза не принадлежат одному и тому же телу. И пусть Альбуций
никогда не признавался в этом, но главное, что он любил в романах, - это
невозбранная возможность вводить в него риторические фигуры.
Он не переносил насмешек над собою. Но ни перед кем не закрывал дверей
своего дома. Удача нечасто сопутствовала ему. Зато он познал славу в сердце
Галлии - в Милане. И даже в сердце Италии - в Риме. Он стыдился своих
выступлений, при том что они проходили с триумфом, и в результате редко
бывал счастлив. Часто сетовал, что ни боги, ни люди не помогают ему. Что до
женщин, он и слышать о них не желал после всего, что узнал о них и претерпел
по их милости (о чем свидетельствует Цестий); точно так же не терпел он
певчих дроздов и египетских кошек. Зато охотно беседовал о кобылах и
жеребцах. Вообще, он мог без конца вести разговоры обо всех животных,
водящихся в Индии и Африке. В доме у него была устроена вольера, где он
держал большого красногрудого марабу. Он был одинок. Последние двадцать
шесть лет он прожил в безбрачии. Когда его уверяли, что такая-то из
созданных им сцен прекрасна, он во всеуслышанье спрашивал, не хочет ли
собеседник зло высмеять его, сыграв на авторском тщеславии.
На самом деле был у него один враг или, вернее сказать, постоянный
насмешник - Цестий, не упускавший случая поиздеваться над ним. "Mordacissimi
hominis": Цестий был язвительнейшим из людей. Альбуций как-то вопросил на
частном диспуте у одной патрицианки, жившей на Виминальском холме: "Quare
calix si cecidit frangitur, spongia si cecidit non frangitur?" (Отчего
стеклянный кубок, упавши на пол, разбивается, тогда как губка, упавши, не
разбивается?) Я уже рассказывал об особом пристрастии Альбуция к губкам и
носорогам. Цестий пишет: "Ite ad ilium сras. Declamabit vobis quare turdi
volent, cucurbitae non volent" (Сходите к нему завтра: он будет
декламировать на тему "Отчего дрозды летают, а тыквы не летают"). В другой
раз Альбуций сказал о некоем человеке, который посадил своего брата,
осужденного за намерение убить мачеху, в лодку без паруса и весел и пустил
на волю волн: "Imposuit fratrem in culleum ligneum" (Засунул брата в
деревянный мешок); Цестий, перед тем как развить ту же тезу, будучи шестым
участником диспута, изложил интригу в следующих словах: "Некий человек,
коему поручили наказание некоего брата, приговоренного к сему отцом на
домашнем судилище по обвинению их мачехи, поместил его в некий деревянный
мешок". Выступление это было встречено всеобщим хохотом. Однако сама
декламация не принесла ему большого успеха, и он, видя, что аудитория
встретила ее довольно прохладно, вскричал: "Nemo imponet hos in culleum
ligneum, ut perveniant nescio quo terrarum ubi calices non franguntur et