"Паскаль Киньяр. Альбуций" - читать интересную книгу автора

способы любви, все обстоятельства, все утехи и все цены плотских развлечений
на стороне. Когда требования эти стали вовсе угрожающими, он уступил. И
горько раскаялся в этом. Он признался Квинту Атерию, что желание
выговориться и произносить постыдные слова в который уже раз подвело его.
Альбуций прозвал жену "Адриатикой", ибо она стала гневливой, как это
море. По прошествии какого-то времени Спурия Невия решила, что он должен
предоставлять ей письменный отчет о своих утехах, дабы она могла всесторонне
изучать их, оценивать и соперничать с другими его женщинами, а еще, по ее
собственным словам (как это записано в сатире Цестия), потому, что ей
нравились "блеск и точность его стиля, столь редкостные в наши дни". Вначале
он колебался. Но затем, польщенный ее отзывом, сказал себе, что, во-первых,
и впрямь сможет отточить свой стиль этим непрерывным упражнением, а
во-вторых, расширит запас своих "sordidissima", которые доселе понапрасну
расточал в ежечасных и каждодневных устных сварах с женою, и уступил снова.
Записки эти, упоминаемые Цестием, ныне утрачены, и это достойно сожаления.
Приказав мужу вести сей любовный дневник - вполне возможно, подобный
сексуальному дневнику, который Жан-Жак Бушар вел в царствие Людовика XIII и
который обнаружил Полен Пари, а Альсид Бонно опубликовал через двести лет,-
Спурия таким образом подогревала то страстное и беспокойное дарование, что
служило источником его творчества.
Само собой разумеется, что вскоре она начала придираться к каждому его
слишком возвышенному или чересчур вульгарному слову, требовать подробнейших
разъяснений, подозревать в обмане, обвинять в том, что он записывает
вымышленные или досвадебные свои грехи. Она вела за ним неустанную домашнюю
слежку, а у него не хватало ни сил, ни решимости сопротивляться. Она
отвергала его объятия на исходе ночи, в тот час, когда желание особенно
сладко и особенно слепо, если он не давал ей отчета в своих занятиях
накануне днем. Наконец она Запретила ему писать. Он с облегчением
согласился. Ему чудилось, будто он и есть черный носорог, любитель молочая и
зеленых веток: можно сколько угодно грозно реветь и потрясать головою, все
равно огромный сорокадвухлетний волоклюй с широченными, как плащ
новобрачной, крыльями будет долбить своим желтым клювом его наболевшую
спину. Спурия дошла до того, что ни на миг не оставляла его в одиночестве,
боясь, что он отдастся мечтам или, хуже того, вожделению, где ей не найдется
места. Она прониклась ревностью к прабабке Альбуция за то, что он в детстве
любил ее, а теперь свято хранил ее салатницу, которую повесил на стену своей
библиотеки. Ревновала она и к блудницам, и к мальчикам, и к матронам,
приходившим слушать его декламации, и к призракам, и к веточке розмарина,
которую он любил теребить в пальцах, и к морщинам вокруг глаз, к
расположению складок и чистоте его тоги, к запахам тела и пениса, которые
никто не различал лучше нее. Со временем эти причуды стали и вовсе
невыносимы: она вздумала помешать ему грезить во сне. Расталкивала его среди
ночи. Щипала соски или лобок. А то еще вопила у него под ухом: она, мол, не
потерпит, чтобы его член вздымался во сне, возбужденный образом иной
женщины, нежели та, что лежит рядом и заботится о нем, не зная ни минуты
покоя.
Довольно скоро Альбуций начал сбегать из дома. Пристрастился к вину.
Римляне видели, как он слоняется вечерами по городу или в камышовых зарослях
вдоль Тибра, стучится в двери своих клиентов, засиживается в кабаках,
прячется в укромных местах, чтобы писать там украдкой. Накануне тех дней,