"Эфраим Кишон. Из сборника 'Рассказы о путешествиях'" - читать интересную книгу автора

он показал мне слегка окрашенный нож - происходила ли его окраска от крови
или ржавчины, я в суете не разобрал - и скривил лицо в подобие улыбки,
открывшей коричневые руины его зубов. Вообще-то он был довольно милым, этот
Джо. Никакой не громила, а маленький, где-то 1,65 м ростом, дружелюбный
уличный грабитель, не очень молодой, но добродушного склада.
По окончании моего пребывания тетя Труда проводила меня до
забаррикадированных дверей своей квартиры. Она постоянно плакала при мысли о
том, что я вновь выхожу в небезопасную местность с неуправляемой
преступностью.
Вынужден признать: мне нехватает Джо. Мы так хорошо понимали друг
друга. Может быть, со временем мы стали бы настоящими друзьями. Вспоминает
ли он хоть иногда, между гашишем и топлессом, о своей маленькой белой
свинке?
Вряд ли. Не всякий так романтично настроен, как я.


Ночь длинных ножей


Премьера моей комедии "Неприличный Голиаф" на Бродвее закончилась в 22
часа, на четверть часа раньше, чем ожидалось. Как продолжительность
перерывов на смех, так и одобрительные аплодисменты оказались
разочаровывающе короткими. Поддерживающая меня клика, состоящая из
родственников и друзей и сидящая на последнем ряду, сделала все возможное,
но этого оказалось недостаточным. Все критики покинули свои места еще до
того, как упал занавес, все, во главе с Кливом Барнсом из "Нью-Йорк Таймс".
Джо, продюсер постановки, якобы видел в первом акте улыбку на его лице. Дик,
режиссер, однако, утверждал, что Барнс просто ковырял в зубах. В любом
случае, Барнс исчез слишком быстро. И Джерри Талмер, его коллега из
"Нью-Йорк Пост", тоже ушел не дожидаясь финала.
Мне было уже все равно. Еще в антракте, когда мы из страха перед
яростными нападками зрителей не вышли в фойе, я решил следующим же самолетом
улететь в Тель-Авив и просить убежища у израильского правительства. Как
будто Эль-Аль держит пару свободных мест для беженцев с бродвейских премьер.
Джо был самым спокойным из нас всех. Но и он не мог больше закрыть свой
левый глаз, из-за чего непрерывно им подмигивал.
- Бернштейн, - повернулся он к нашему пресс-агенту, - что думаешь ты,
Бернштейн?
- Посмотрим, - сказал Бернштейн.
Мы собрались с силами и, переходя из гримерной в гримерную, обнимали
артистов, не произнося ни слова. Должно быть, так же уходили на арену из
своих гримерных гладиаторы в Древнем Риме, перед тем, как император повергал
вниз свой большой палец.
Самое большее, через сорок минут будет повернут вниз большой палец и
первый телевизионный критик будет спущен на нас, чтобы уничтожить. Цифры
известные: из десяти пьес, что шли на Бродвее, восемь не пережили ночи
премьеры, одна шла еще пару недель, прежде, чем театр разорился, и одна...
одна-единственная... может быть...
Но Джерри Талмер ни разу не дожидался конца.
Половина одиннадцатого. Мы собраемся в кабинете Бернштейна и молча