"Николай Климонтович. Последняя газета" - читать интересную книгу автора

сосредоточиться, когда вокруг меня сновали люди, галдели по телефону, без
перерыва хлебали растворимый кофе и перекликались, как грибники. Так что я
не сразу сообразил, что источник тревоги находится у меня под боком, слева.
Наконец я обернулся - и мне мигом остро захотелось уйти и больше не
возвращаться. За соседним монитором сидел человек, о возможности присутствия
которого здесь я и помыслить не мог. Он тоже повернулся ко мне и с
тошнотворной фамильярностью, хотя мы никогда не были даже приятелями,
заорал, кажется, на весь этаж:
- Кирюха, не может быть! Ты-то что здесь делаешь?

2

Пора объясниться, впрочем. Со мною вот что стряслось: вы, конечно,
будете смеяться, но я пошел служить в ежедневную газету.
Узнав об этом, один мой товарищ по цеху при встрече довольно злобно
процедил:
- Пристроился, значит, к денежкам...

Позже другой, мне передали, говорил в ЦДЛовском буфете:
- Жаль, продался Кирюха, был ведь талант.- А в лицо неумеренно
расхваливал мои вполне заурядные газетные опусы, которые приходилось теперь
кропать чуть не всякий Божий день. То есть был писатель, но скурвился, зато
критик, брат, из тебя получился знатный.

Жена утешала:
- Ничего, Кирочка, в кои веки поработаешь.- Точно как теща, если
попадала на меня, звоня по телефону по моему возвращению, скажем, из
Малеевки, где я выжимал из себя ежедневно, утром и вечером, строк по двести,
а то и по триста (видите, в газете меня уже приучили считать строками, а не
страницами и листами), очень вежливо, не без нежности даже, интересовалась:
- Как отдохнули?

Моя же мать, когда я назвал ей сумму, которую мне предложили, сказала
безо всякой дипломатии:
- Ну и славу Богу, сможешь теперь ни о чем не беспокоиться.

Дело в том, что моя литература перестала меня кормить. Последней каплей
было, когда в одном из толстых издыхающих литературных журналов в условных
единицах, как принято считать, мне заплатили за рассказ двенадцать с
половиной. Да-да, двенадцать с половиной долларов за двадцать с гаком
страниц прозы. Пятьдесят центов за страницу. Чуть больше цента за строку,
которую я, быть может, день-другой вынашивал в голове. И много раз
переделывал.
Мою последнюю книгу, на которую, как водится, возлагались большие
надежды, напечатало небольшое коммерческое издательство весьма приличным
тиражом - и сразу в твердой обложке. Приученный в большевистское время
подписывать типовые договоры, я и сейчас, почти не глядя, подмахнул
контракт. Больше всего меня радовало, что я выторговал себе восемь процентов
от отпускной продажной цены, да еще, идиот, радовался своей невероятной
практичности, поскольку догадался оговорить геометрический рост этого