"Николай Климонтович. Конец Арбата (Повесть)" - читать интересную книгу автора

соленые грузди, которыми она нас потчевала, с червяками; она отмахнулась,
мол, важно, что мы их едим, а не они нас)... Раздался звонок в дверь, и
вскоре в комнату вошел Шурка с обеими нашими целехонькими сумками,
залихватски переброшенными через плечо.
Я помню, как моя сумка выглядела. Она была более пижонская, чем
Шуркина,- бочонком об одной из кожзаменителя бретельке, из какого-то
"под черный бархат" материала, с верхним клапаном-крышкой, застегивавшимся
на серебряную пряжку, а на боку ее была кожаная рамка-окошечко, куда под
специально предусмотренный целлулоид можно было засунуть бумажку с надписью
- ну хоть с собственным гордым именем,- чудо. И вот ее-то Шурка со
сдержанной гордостью чемпиона протягивал сейчас мне.
Из его рассказа рисовалась такая картина.
По его словам, все было очень просто. Послав меня к площади, сам
Шурка побежал от табачной лавки направо. На первом же углу он обратился
к старухам, гревшимся на солнышке. Здесь нужно пояснить, что старорежимные
арбатские старухи из домов с сырыми, затененными, глубокими дворами сиживали
тогда на стульях около своих подъездов прямо на улице,- давным-давно
перевелись и эти старухи. Так вот старухи подтвердили, что да, только что
пробегал здесь парень с сумками - вон туда. Шурка припустил по переулку и
вскоре увидел впереди фигуру паренька его лет, уже расслабленной походкой
идущего, уже не думавшего о возможной погоне. Метрах в десяти от него Шурка
громко крикнул: "Стой!" - сообразив, что тот с поклажей от него далеко не
убежит. Паренек даже не обернулся, лишь вздрогнул, как спугнутый заяц,
бросил разом сумки на асфальт и дал деру...
Меня восхитили находчивость и смелость Шурки, но вряд ли я мог бы тогда
внятно сказать себе, на чем прежде другого было замешано мое чувство
гордости своим дядюшкой: я смирился, он - стоял.

6

Быть может, память меня подводит, но, кажется, именно тогда началось
разорение Арбата и строительство того, что называется теперь Арбатом Новым,
который, съев Собачью Площадку, вгрызся в плоть неповторимого ампира старой
дворянской Москвы и расчленил единый некогда "особый город", как писал
Бунин, от Бронной до
Остоженки, веками слой за слоем, особняк за особнячком прихотливо
складывавшийся и нараставший. Во всяком случае, я еще помню, как Воровского,
ныне опять Поварская, чуть изогнувшись, уходила к Садовому прямо от площади,
как некогда от Арбатских
Ворот Белого города. Результат этих только разворачивавшихся
градостроительных преобразований тогда трудно было вообразить и предсказать,
далеко еще было до опереточных фонарей на пешеходном, вмиг сделавшемся
сувенирно-провинциальным старом
Арбате, по которому от Киевского вокзала ходил тогда троллейбус под
номером 37,- на него я пересаживался с номера 34, когда добирался с наших
Ленинских гор к Шурке, на Арбатскую.
Многое было на местах: и Кинотеатр юного зрителя, зал которого,
помнится, я как-то на сеансе непременного "Синдбада-морехода" примерно
облевал, накурившись перед тем с Шуркой в арбатской подворотне гаванской
сигары; и кафе-мороженое в совсем парижском доме-утюге в стиле модерн, в