"Николай Климонтович. Конец Арбата (Повесть)" - читать интересную книгу автора

котором нам, как большим, к крем-брюле приносили в графине полусладкого
белого "Совиньона"; и магазин "Фрукты-овощи", в каковом среди прочего,
исчезавшего и возникавшего вновь в разные годы ассортимента всегда была в
продаже давно сгинувшая навсегда капуста "провансаль", квашенная со сливами
и маринованными яблоками; и уж вовсе невозвратны букинистические и
антикварные лавочки, ютившиеся в домах по левую руку, коли идти от площади,
нынче давно снесенных,- мы часами толклись там, разглядывая многие диковины,
и волновали нас прежде другого атрибуты далекого мужского мира: громадные
часы-луковицы с массивными золочеными цепочками, бархатные, шитые жемчугом
кисеты, позолоченные же портсигары с именными вензелями на крышках, кальяны
с серебряными чашечками и длинными изогнутыми мундштуками, инкрустированными
слоновой костью, какие-то фляги в схваченных цветными толстыми нитями
кожаных футлярах, массивные граненые штофы радугой переливавшегося
венецианского стекла, костяные моржовые ножи для разрезания невесть чего -
не для вскрытия ли конвертов с женскими любовными признаниями? - а также
допотопные эротические открытки, на которых из коричневатой мути выступали
наивно завлекающие телеса купальщиц в кружевных панталонах.
Впрочем, кое-что и выжило из тогдашней околоарбатской нашей географии.
И дом и двор на Грецевец - в Большом Знаменском переулке, по-русски говоря,-
и оба Гоголя, и "Прага", даже швейцар с галунами при ней, и магазин
"Охотник" с таким печальным чучелом медведя в витрине, будто ему никак не
дают почесаться. Если же повернуть в другую сторону, то следует еще больше
удивиться: выстояли Дом медработника и ресторан "Домжур", правда, без раков,
раки до наших дней не дожили, и Кинотеатр повторного фильма, в просторечии
Повторка, лишенная, впрочем, своей соседки, с которой много лет она делила
одну крышу, шашлычной "Казбек". Выжили даже такие грустные для мечтающего о
жизни юноши фонари на Тверском, июньская нега бульваров, сухая июльская
пыль, запахи перегретого за день, только что политого асфальта... Именно с
Повторки и началась - тайная для меня - другая Шуркина жизнь; именно
Повторкой кончилось Шуркино отрочество, и на сколько-то лет мы оказались как
бы в разных временах: я еще в детстве, он уже в юности.

7

Блатная жизнь в те годы варилась во всяком московском дворе - может
быть, в Центре не так явно, как по окраинам. Скажем, еще живя на Грецевец, я
восьми лет от роду лазил с однокашниками по школе им. Фрунзе по окрестным
чердакам; самый жуткий, захламленный и таинственный был в большом, наверняка
некогда номенклатурном, с лепниной по фасаду, с арками и эркерами, доме на
тогдашней улице Маркса-Энгельса, параллельной Волхонке.
Именно там мы находили самые настоящие человеческие желтые сухие
черепа - подчас с почти целой нижней челюстью. Молва гласила, что еще десять
лет назад чердаки эти населяли уголовники, выпущенные тогда из лагерей по
амнистии, и там они сводили между собой счеты - известно из-за чего, это
было написано в моей тетрадке, "из-за пары распущенных кос",- а то и
прозаически ставили на кон собственную жизнь, играя в карты. Житье каждого,
пусть самого обычного и примерного, московского подростка в те годы так или
иначе, но неминуемо соприкасалось с блатной стихией, улица никак не была
отгорожена от дома, то и дело навещая любого; уклониться было почти
невозможно, и, конечно же, в свои тринадцать-четырнадцать лет, будучи, по