"Николай Климонтович. Последние назидания" - читать интересную книгу автора

ненавидеть коммунистическую власть. Так что слухам о грядущих потрясениях, к
которым непременно приведет проведение этого международного феста, как
сказали бы нынче, она тоже с неохотой и оговорками, но поддалась, иначе ни в
какой детский сад меня никогда не уступила бы.
А ведь прав был народ в своих предчувствиях: потрясения наступили,
только со стороны неожиданной, и болезнь оказалась совсем другого рода, а
диагноз - не медицинского ряда. Страна будто очнулась, отряхнулась,
судорожно глотнула сквозного ветерка и принялась в массовом порядке слушать
голоса , за что уже перестали сажать; иностранцы приезжали все чаще и гуще,
зеленая молодежь училась
фарцевать , выменивая значки с юным Лениным с кудрявой головой - на
жвачку, многие уже держали в руках или хоть видели издали зеленый доллар, по
делу валютчиков расстреляли несколько человек, подслушав их разговоры в
ресторане Арагви , - так говорила героическая легенда об этих ранних
предвестниках перестройки , - задним числом приняв соответствующий закон, и
Советский Союз надолго выпал из мирового правового пространства ; стиляги
(по аналогии с
бродяги или доходяги ) пошли гулять по Невскому и по Броду, их
укорачивали - от вихров до штанов, тунеядцы (то есть люди, вкушающие яства
втуне) на Чистых прудах, согласуясь со своей этимологией, съели
общественного лебедя Борьку, кончалась
оттепель , развивался застой , который и обернулся через полтора
десятка лет новым приступом русского капитализма, и где-то в самом начале
этого исторического процесса окончательного прощания с тоталитаризмом я,
пяти лет от роду, оказался на детсадовской даче, вкушая свободу вместе со
всем народом. Свободу в том смысле, что никогда до этой неожиданной ссылки
дальше, чем на пару метров, от бабушкиного подола не отходил.
Конечно, я не понимал, отчего подвергся столь жестокой каре. За какие
грехи я, безгрешный, оказался оторван от бабушки и матери, а также от отца -
нечастого, впрочем, гостя, поскольку он преимущественно обитал в областях
для меня чудесных, но редко доступных - а именно на улице Грицевец, в самом
центре Москвы. Но и наша с бабушкой комната в Химках, откуда я был нежданно
исторгнут, была хороша: и рыжий кот, и плюшевый мишка , и ширма с китайскими
пагодами, и сказки Гауфа, которые бабушка переводила мне вслух с подлинника,
и даже печальный рыбий жир для роста , уравновешивавшийся веселым
гоголем-моголем , и палисадник с грядкой анютиных глазок, и аллея тополей, и
каким-то образом выживший огромный огороженный совхозный , как его называли
химкинские обыватели, яблоневый сад со сторожем-татарином, вооруженным
берданкой с солью, и площадка для городков перед сараями, и старьевщик на
телеге с впряженной в нее рыжей же клячей, посещавший раз в неделю этот
уголок земли...
Убей не помню, где эта самая дача располагалась, где-то в недалеком
Подмосковье. Но помню лес, помню речку, помню одинокий зеленого цвета
дом из досок, деревянные крашеные щелястые полы в сенях, огромную комнату,
уставленную маленькими кроватками в четыре ряда - здесь обитали малолетние
воспитанники, а столовая была в пристройке, довольно симпатичной и
чистенькой, с тускло блестящими пестрыми клеенками на столах, с
занавесочками в цветок. Нас, штук тридцать детишек, прогуливали на зеленой
светлой поляне, которая наклонялась к реке, густо и темно обросшей. На
прогулках бегали стайками, как мальки в реке, толкали девочек. Был у нас