"Дикий Порт (Райские птицы)" - читать интересную книгу автора (Онойко Ольга)

Глава четвёртая Заклятие крейсера

— Как я вас, тварей, люблю! — восторженно сообщил Лакки блистающему в яром величии рритскому командиру. — Это ж словами не передать!

Патрик дёрнулся, по коже подрал мороз.

И вдруг — отпустило. «Йиррма Ш’райра» ещё не получил этой секунды записи, Т’нерхма ещё смеялся, и «Миннесоту» по-прежнему уносило навстречу гибели, но Джек излучал в пространство посыл: в присутствии Лакки бояться можно только его.

Никого и ничего больше.

— Киса! — нежно продолжал ужасный Лэнгсон; и вновь делалась заметна едва уловимая схожесть морды ррит с кошачьей, и над этим можно было улыбнуться, даже зная, что тебя вскоре убьют. — Слушай сюда! Ты едримый фелиноид, а я бешеный примат!

Счастливчик радовался по-своему.

Маунг Маунг смотрел на него искоса, светло улыбаясь чужой улыбкой. Из тьмы его взгляда пела пустота. От этого Патрику могло бы стать страшно, не стой между ним и Кхином весёлый Лакки.

Вот — командир.

За ним. Да, — за Родину, маму, жену, и во имя Земли.

Но прежде всего — за ним.

В дверях, совершенно загородив проём саженным разворотом плеч, воздвигся Крайс.

— А я злобный гоминид, — с готовностью предложил он вариант, взирая на Лакки почти влюблённо.

— Это ты гоминид, а я примат, — гордо ответствовал Лэнгсон, не оборачиваясь. — Я боевой макак! Макак-агрессор, улучшенная модель. Слышишь, киса, я люблю тебя! Так люблю, что порву нахрен!

— Ну всё, — вслух подумал Крайс. — Лакки попёрло.

— Я ведь такой! Я убью и съем!

Ррит недоумённо склонил голову набок — видимо, услыхав через переводчик, или просто узрев Джека с первой репликой. Толстая височная коса скользнула по выпуклым пластинам нагрудной брони. Ухо дрогнуло, и затрепетали кости пальцев руки-серьги.

— Иди ко мне! — страстно воззвал Лэнгсон. — Я почешу тебе за ушком!

Ррит недовольно тряхнул гривой, повернулся к кому-то, — и связь оборвалась.

Джек, как заворожённый, смотрел в опустевший экран. Маунг думал о своём. Точнее, он не думал вовсе, принимая взявшееся откуда-то знание и следя лишь за тем, чтобы вовремя дышать. Тело отказывалось исполнять даже безусловные рефлексы.

Нет тревоги, нет шелухи страха, только лёгкая, звонкая ясность и строка Дхаммапады: «Того, кто смотрит на мир, как смотрят на пузырь, как смотрят на мираж, того не видит царь смерти».

Сансара иллюзорна. Что проще, что естественней замены одного миража на другой?

Лэнгсон стоял перед капитанским экраном, не позволяя бояться, вселяя уверенность, делясь силой, которую стягивал в себя непонятно откуда — из другого измерения, из пустоты… Он был словно вольфрамовая нить в лампе накаливания. Маунг почти физически видел, как в мускулах, нервах, жилах Счастливчика бродит энергия, готовая выйти взрывом.

Но этого недостаточно.

…Неведомая сила стиснула Джеку виски и заставила повернуть голову. Повернуть — и встретиться глазами с первым пилотом.

Там, внутри взгляда Маунг Маунга, было очень тихо и холодно.

За Крайсом уже толпились опоздавшие к концерту, спрашивали, что стряслось. Алек Морески из-за чего-то сцепился с Патриком, и они ругались некрасиво и глупо. Ещё секунд десять, прежде чем вспомнят, что нужно общекорабельную боеготовность и врача капитану…

— Я так понял, ходовая сдохла? — больше прогневался, чем спросил Лакки.

Маунг молча кивнул.

— Вы двое! — тут же рявкнул Лэнгсон. — Переход в боевой режим! Вызов бортинженеру, вызов техникам, пусть пляшут с бубном! Чтоб поехало!

О’Доннелл звучно клацнул зубами, и тихо зашипел, прикусив себе щёку изнутри. Маунг с наслаждением подчинился Лакки. Вызвал сенсорную панель, тронул пару светящихся нервов. Зазвучали тихие предупреждения Иренэ. Старший офицер и глазом не моргнул, слыша, как командование кораблём в его присутствии принимает сержант-десантник…

Впрочем, такой ерундой Лакки заниматься не собирался. «Позовите Никас!» — как раз проснулся Морески, и Джек аккуратно продолжил, — «Не надо её звать».

Возражать ему казалось немыслимым.

— Всё равно потом надо будет капитана тащить в медотсек, — совершенно спокойно объяснил Джек. — Так что я отнесу. Крайс, Шон, бегом. Боеготовность.

Погодил немного, пока Крайс сметёт собой прочих явившихся, и вышел следом за ним, бережно держа обморочного Карреру.

Наконец, двери в рубку сомкнулись.

Лакки покрутил башкой, перекинул капитана через плечо и вразвалочку побежал по коридору. Толстяк Карреру сползал, да ещё копошился, шумно сопя. Жить хотел.

Джек фыркнул.

А недурён был броник на кошачьем командарме, ой недурён. Что ж хуманам свои яйцеголовые таких никак не придумают? Разным экзоскелетам сто лет в обед, конечно, но всё дерьмо, с рритским доспехом рядом положить стыдно… Лэнгсон зарился не на блеск, он хорошо представлял себе уровень рритских технологий и знал, какое воздействие на организм даёт столь допотопно, на человеческий взгляд, выглядящая броня.

Ррит и без того превосходят людей по всем физическим параметрам, а в этой красоте…

Твари. Кошки драные.

«Они не знают, на что нарвались», — злорадно подумал Джек.

И остановился.

Счастливчик не верил ни в бога, ни в чёрта, ни в «Миллениум Фалкон». Он знал, что есть Птица: если её обнять, успокоить и попросить, то она споёт тебе жизнь. Но Айфиджениа и так успела замучить себя вконец — страданиями над занюханной Кей-эль-джей, кудахтаньем над коматозным пацаном, ещё икс знает какой ерундой, а ей сейчас надо будет объяснять, что рухнула ходовая, что впереди се-ренкхра, и если Ифе не удастся спеть жизнь, то все просто сдохнут.

Героями, более-менее.

Если вдобавок доложить ей про визуальный контакт и вручить помирающего капитана, Птица сойдёт с ума от тревоги — это во-первых. А во-вторых, она не сможет оставить его без помощи. Что много хуже. Ладно если только засунет в реанимашку, но если ради этой дубины она схватит гитару — а она может, она его очень уж уважает… майор Никас образцовый офицер, будет действовать как положено, и поставит капитана на ноги.

Чтобы через час его зарезали как свинью.

И хрен бы с ним. Дороже собственной шкуры Лакки только шкурка Ифе. Вместе с чёрными пёрышками. «Миннесоте» нужно чудо, а уставшей, перепуганной, изнервничавшейся Птице на чудо может не хватить сил.

«Если ты Птица, — подумал Лакки, — то сиди на высокой ветке и не смотри вниз!»

Отволочь Карреру в его каюту и пусть валяется там? Когда Джека будут расстреливать, он даже не придумает, что сказать в своё оправдание.

Лэнгсон хмыкнул. Он решил. В сущности, он решил уже давно.

Счастливчик стряхнул Карреру с плеча на пол и стал на четвереньки, заглядывая капитану в лицо.

Голова у Ано шла кругом. Он осуществлял визуальный контакт с противником, выполнял свой долг, был на высоте… вдруг всё исчезло, пошло мутью, как в мучительном гриппозном сне, и он оказался дома. Иренэ что-то говорила нежным голосом, музыкальней собственного инструмента. Тихо ходила рядом, и Карреру чувствовал, как от дочери пахнет косметикой; сам он дремал на диване и пытался вспомнить, почему у него дома оказался сержант Лэнгсон. Сочетание Иренэ и Лакки ему смутно не нравилось, но Ано очень устал, трудно было даже думать об этом, не то что протестовать… потом Джек подошёл ближе.

Смотри сейчас на Лакки кто-то сторонний, его бы охватил ужас. Рубцы налились красным, широчайшая улыбка волчьим весельем растянула изуродованное лицо. Белые зубы блестели. Веки раздвинулись, открывая радужку целиком — та, светлая до прозрачности, схваченная чёрным кольцом по внешнему краю, горела раскалённым металлом.

Ано не чувствовал ужаса. Только покой и покорность. Он видел глаза Лэнгсона — умные, ясные, университетские какие-то глаза…

— Сдохни уже нахрен, — обыденно велел Джек.

Выждал пару секунд. Потом встал и взвалил труп на плечо.

Чёрная Птица била крыльями — в теплом серебряном горле рождалась песня.

В медотсеке по-прежнему стояла тишь. На экранах ломались разноцветные линии, что-то монотонно пикало, тушкой лежал в углу малолетний эвакуант, быв бледнее, чем налепленные на него пластыри с датчиками. Ифе сидела за столом и смешивала какое-то зелье, нахохленная, сосредоточенная. Когда Джек вошёл, она сметала в горку просыпанный порошок, рассерженно шипя себе под нос. Не заметила его.

Айфиджениа, конечно, слышала тревогу и испугалась до дрожи, но в рубку не понеслась. В соответствии с уставом она находилась на посту. Джек вдруг представил себе Ифе-школьницу, маленькую правильную девочку, отличницу-замухрышку, незаметную и несмелую. Слабо затомило в груди.

Чёрная Птица.

Военный врач.

— Ифе, — тихо позвал Лакки.

— Джек! — вскрикнула она, обернувшись, и вскочила. Рвалась медичка не к сержанту, разумеется, а к капитану; Лэнгсон свалил того на ближайшую койку и сухо сказал:

— Всё.

Айфиджениа подлетела и резко прижала пальцы к шее Карреру, ловя пульс.

— Сердце не выдержало, — рискнул предположить Лакки. Она отмахнулась свободной рукой, не глядя.

Джек вздохнул. Сказал негромко, без малейшей иронии: «Requiem aeternam dona eis, Domine». Ифе яростно на него воззрилась.

— Раздень его, — приказала. — Быстро. Сейчас я реанимашку заведу! — тут же побежала заводить. Лакки проводил её тоскливым взглядом. Руки у медички дрожали, стеклянная дверь лекарственного шкафчика зазвенела, когда она сунулась его отпирать; звук вплёлся в глухой гул реанимационного комплекса, тестирующего себя самое.

— Et lux perpetua luceat eis, — задумчиво продолжал Джек, глядя на Айфиджению. — Et ad te omnis caro veniet…

— Сейчас! — сообщила Ифе, щёлкая ногтем по игле шприца. — Я его вытащу!

И кинулась к мертвецу.

Лэнгсон поймал её за лацканы и притянул к себе.

— Нахрен его! — ласково сказал он Птице, глядя сверху вниз в бледное личико. — Нас вытаскивай, дура!

Она разок трепыхнулась в его руках, и замерла.

— Что?

— Ходовая нае… — Джек смолк, поправился и продолжал уже с оглядкой на птицын разум, — двигатели отказали у нас, майор Никас. И смотрим мы носом в «большую свиту», а там «Йиррма Ш’райра», там «Рхая М’йардре», там чёрт с рогами. И «Шторм» нас кинул. Нас часа через три достанут. Может, расстреляют, а может, и руками зарежут. Для своего удовольствия.

Ифе замерла. Распахнула и без того большие глаза до неправдоподобной, кукольной ширины.

И повисла на Лакки.

Уцепилась за него так, словно он был единственным спасением. Джек облизнул губы: неприятно, унизительно было понимать, что в действительности точно наоборот.

— Ну… чего… — промямлил он и торопливо подытожил, — беда, в общем.

Птица всхлипнула — беспомощно, жалко.

Джек растерялся. Он честно старался рассказать как можно короче и спокойней, так, как представлял себе сухое изложение информации. Виделось: вот Айфиджениа часто заморгает, она всегда так делает, когда на неё находит решимость. Закусит губу и пойдёт в свой закуток за гитарой. А вернётся уже — Чёрной Птицей, кого не стыдно бояться даже самому Лакки.

Но Птица прижималась к нему, запрокинув голову и открыв рот, растрёпанная, бледная, с покрасневшим глазом, несчастная и беззащитная.

Безмолвная.

«Да что же делать с тобой?!»

В рубке Маунг Кхин провёл по лицу ладонью. Повторил изречение Гаутамы, и оно рассыпалось в его мыслях ледяной солью.

«Смотрит…»

«…царь смерти».

Алек Морески, принявший командование кораблём, сощуренными глазами изучал трёхмерную карту, которая устаревала с каждой секундой. Судя по данным последнего сканирования, рритские корабли не собирались вести огонь. Хищники по происхождению, ррит любили живую охоту. «Миннесота» была добычей забавной и лёгкой. Их возьмут на абордаж и убьют руками.

Патрик О’Доннелл развалился в кресле, заложив руки за голову.

Несмотря на очевидность будущего, все трое ощущали безмятежный покой.

Джек стоял столбом и пытался сообразить, что сделать с Птицей. Что вообще делать, когда нельзя приказывать и пугать, и глумиться нельзя, и сальность какую-нибудь вякнуть для смеха, и за шкирку взять-потрясти нельзя… только — успокаивать, уговаривать, просить.

Он погладил женщину по голове, и Ифе ткнулась лицом ему в грудь. К мучительной нежности примешивалось другое, странноватое чувство; словно бы чужое, но идущее изнутри: «Я — сила. Я сталь, свирепость и свет, энергия Ян; я мужчина, способный убить. Направляй же, приказывай, распоряжайся; как вручить тебе мощь, не причинив вреда?»

Лакки медленно опустился на колени, по-прежнему обнимая Айфиджению. Наклонил голову к плечу, глянул снизу в полускрытое рассыпавшимися волосами личико. «Когда я умру, — подумал он медленно и отчётливо, словно произнося вслух, — Птица унесёт мою душу себе в гнездо. На самую высокую ветку, высоко над миром. Где ветер».

Ифе сглотнула. Он видел, как чуть дрогнули, шевельнулись нежные связки, хрящики серебряного горла. Пусть всякий нож затупится о него. «Унеси нас, Птица».

Холодные пальцы коснулись его щёк. Провели по долинам между шрамами, взъерошили серые волосы, от висков огладили книзу… Джек бережно взял Ифе за руки и, закрыв глаза, начал целовать, отогревая дыханием — пальцы, ладони, синие жилки на изнанке запястий, маленькие птичьи косточки. Ледышка моя, зимний соловушка…

— Помоги нам, — сказал он, — всем. Пожалуйста.

Под его губами её пальцы дрогнули и напряглись. Лакки, не размыкая век, потянулся к Айфиджении.

— Ну я-то… — задыхаясь от слез, прошептала она, — я-то что? могу…

«Да».

…отлегло от сердца, и стало, наконец, можно открыть глаза и заглянуть ей в лицо.

— А ты песню спой, — сказал Джек, — как ты умеешь, — и ободряюще улыбнулся.

Птица моргнула. Отстранилась.

— Спою.

— Я тебе нужен? — шёпотом спросил Лакки, прекрасно зная ответ.

— Нет, Джек.

Лэнгсон подавил вздох. Он всё ещё сидел на полу, на подогнутых коленях. Чёрная Птица стояла перед ним. Тонкие пальцы держали гитару за гриф, как за ошейник держат опасную, но ручную тварь.

Полуопущены ресницы, нежные по-детски губы сомкнуты. Она не более чем воплощение стихии. И как стихия, ужасающа и светла.

— Ну, я пошёл, — буркнул Джек, поднимаясь. Невыносимо хотелось остаться и сидеть истуканом, глядя на неё, слушая её, ощущая…

Птица молча кивнула.

Проводив Джека, Айфиджениа уселась на койку, подальше от тела Карреру, и пристроила инструмент на колени.

Она плохо играла. У неё были слишком маленькие и слабые для гитаристки руки; роскошь удара, буйный ритм под компанейскую песню, многоголосное сплетение переливов — не для неё. Только простые аккорды, мелодии, короткие арпеджио… Она и петь-то не умела толком, Чёрная Птица Ифе, тихоголосая, с коротким дыханием. Это неважно. Она могла бы сидеть и молчать, и всё. Петь казалось удобнее, потому что впервые у неё получилось, когда она пела.

Айфиджениа потрогала струны. Только потрогала, ничего больше; нейлоновые, слабого натяжения, единственные, на которых она могла играть…

Не единственные.

…эти струны, они светятся холодным цветным огнём, как химический факел. Их много. Их страшно трогать: они всегда разные, и тянутся неизвестно куда. Зажать в ладони и потянуть — могут поддаться, могут разрезать тебя на части. Сыграть на них, услышать звук и изменить неслышимую гармонию…

Ифе взяла аккорд и поморщилась — басовая струна спустила. Пока она подкручивала колок, на ум пришла первая строка. Обычно их бывало шесть-восемь, но эта музыка должна была получиться длинной и сложной, послать вибрацию тысяче разных струн. Не только близким, светящимся, но и самым глубоким, толстым, словно канаты, словно тысячелетние деревья, скрытым во тьме…

— Ладья моя солнце стрёмит свой упрямый бег, — тихо сказала Айфиджениа.

Она чувствовала, что сможет.

И тогда искристая, тёплая, звёздно-золотая волна подхватила её и понесла.

Венди Вильямс, экстрим-оператор, затягивала защитный костюм, сидя на Фафнире. Создавая драконов, природа использовала более экономичные технологии, чем для земной фауны: у великолепного живого оружия не было ни жира, ни крупных мышц. Сжавшись в комок, четырёхметровая тварь занимала удивительно мало места.

Фафнир безропотно изображал табуретку. Даже встревожившись и перепугавшись, не шевельнулся. Зато подругу его чувства точно ошпарили, заставив подскочить и завертеть головой.

— Укололась? — хмыкнул Эванс. Ни у кого в голове не укладывалось, что на утыканном шипами драконе можно с комфортом сидеть.

— Иди на… — сказала Венди. — Фафнир чего-то учуял.

— Так он же как сидел так и сидит.

— Ему велено — он сидит.

— Откуда ты знаешь, какие у него мысли?

— Я оператор, кретин, — выдохнула Венди и согнулась в три погибели, поправляя шнуровку на икрах. Фафнир поднял голову: тихо засвистел, застучал хвостом по стене. — Знаю. Драконы мыслями разговаривают.

— А чего он свистит тогда? — не унимался Эванс.

— От страха.

— Что, уже абордаж? — почти без напряжения спросил Крайс.

Оператор дёрнула плечом.

— Фафнир драки не боится. И о стыковке докладывал бы компьютер.

— А чего тогда?

Венди замерла, прислушиваясь то ли к тишине, то ли к мыслям дракона.

— Хрень какая-то происходит, — наконец, сказала она.

Смотри сейчас кто-то на майора Никас, увидел бы малорослую женщину тридцати двух лет отроду, которая за три часа до смерти решила спеть под гитару. В одиночестве, не считая общества спящего и мертвеца. Почти в темноте: в медотсеке светятся лишь несколько мониторов.

В рубке Кхина выгибает дугой, но до этого никому нет дела. Морески и О’Доннелл неотрывно пялятся на экраны — там стараниями техников готовность двигателей к запуску колеблется от двух с половиной до четырёх процентов.

Лакки в коридоре сползает по стенке.

Так грустно, так страшно, так зябко — Тери спит на тонкой радужной пелене, затянувшей поверхность небытия, капитан Ано смотрит на мальчика удивлёнными глазами — снизу, и на бескровное лицо его падает ледяная радуга…

Светят звезды.

Соловьиные долины далеко.

Проливают с неба зимы молоко.

Нетекучая вода — реки сахарного льда засыпают в колыбелях облаков…

Здесь тихо, здесь хорошо, и кажется, что певунья плутает без цели, выйдя к побережью Моря Нежности из страха и тьмы, но это не так — она знает, куда идёт, что ищет, ей нужно подкрутить колок басовой струны и выправить строй.

Неописуемо далеко, под огненным рассветом Кадары, мира царствующего, владыка войны Р’харта нетерпеливо встряхивает гривой, заплетённой в тридцать семь кос. Он ожидает, когда установится связь с «Йиррма Ш’райрой», флагманом его драгоценности, его правого сердца и «второго лезвия», Т’нерхмы. Со связью разлад, и гнев томит главное сердце владыки, но в левом сердце его радость битв, а в правом — любовь, и потому он счастлив, как может быть счастлив воин.

Он вспоминает узор на доспехе Т’нерхмы — там герои легенд, Ш’райра и Л’йартха, сплетённые в поединке наполовину смертоубийственном, наполовину страстном; нет краше доспеха, нет краше его обладателя… и х’манки смешны владыке, и весёлой игрой будет сражение у Ррит Айар, которую по глупости своей они нарекли Третьей Террой.

«Ймерх Ц’йирхта», собственный корабль владыки, ждёт на орбите. Великолепнейший из великолепных, названный именем верховного бога мужчин, он достоин рук Р’харты, он прекрасен, как всё, что окружает вождя воинов, и всё же он — непарный клинок. Достаточно «Йиррма» cо свитой охотился на судёнышки х’манков, достаточно времени «второе лезвие» провёл вдалеке. Пора стягивать войско для радости. Даже ничтожный ирхпа рассвирепеет, если умело его дразнить; мягкотелые х’манки в неистовстве, они рвутся к Айар большой стаей, и встреча обещает быть жаркой.

Т’нерхма нужен ему там.

«Отпускают в небо лучшую из звёзд…» — шепчет слабая жалкая х’манка в полутьме медотсека, в маленьком уязвимом судёнышке, трогая струну, и другую, и третью, роняя слова, как перья: «Поднимайся и сияй…»

В глазах темнеет, но Айфиджениа улыбается, допевая последние строки. Она слышит, как по-новому звучит мир.

Ей нравится эта песня.

…и наперерез се-ренкхре, отгораживая собой едва живую ракетоноску, на крейсерской скорости идёт «AncientSun», прекрасный, как заря и любовь, первый из десяти близнецов-Тодесстернов, — сорвавшийся с лунных верфей, как с ветвей, ещё незаконченный, достраиваясь на ходу, он идёт! Корабли сопровождения идут за ним, и перед ним, и по четыре стороны от него, ярая стая, ощерённая установками сверхсветового огня, и титанические мобильные доки, и вихри искр-истребителей. Сама Победа прокладывает ему курс.

«…Древнее Солнце!» — выкрикивает Ифе безмолвно, одними нервами, пересохшие губы не слушаются её, но это уже неважно, потому что — всё, она сделала всё, что могла…

Адмирал Луговский ведёт Первый ударный флот.

Морески уронил челюсть.

О’Доннелл сказал что-то на родном языке.

Маунг Кхин зажмурился и потёр лоб. Его точно придавило сверху чем-то большим и тяжёлым, но мягким: изнеможение и уют. Даже по сторонам смотреть не хотелось. Встать удалось бы лишь ценой сверхчеловеческих усилий. Впрочем, вставать Кхин и не собирался. Мысли по-прежнему текли быстро и ясно: судя по курсу Первого флота, ремонтникам не составит труда поймать «Миннесоту» в грависеть и отправить в один из доков. Действий пилотов не потребуется ещё несколько часов.

Опасность оставалась. Что мешало ррит атаковать ракетоносец, невзирая на приближение более мощного, опасного и достойного противника? Просто расстрелять, не тратя времени?

Но Маунг был уверен, что этого не произойдёт.

Он полулежал, утопая в дремотной слабости, когда голоса Морески и второго пилота, по десятому разу обсуждавших чудеса в решете, рояли в кустах и тому подобное, стихли, и устав вновь был нарушен. «Лакки пришёл», — ощущая достойную Белой Тары любовь ко всему миру, подумал Маунг.

— Ого! — сказал сержант. Кхин, не размыкая век, представил, как тот, осклабившись по обыкновению, читает показания сканеров через голову Морески, и Алеку даже в голову не приходит одёрнуть Лэнгсона, тем более — выставить из рубки… Маунг почти улыбнулся, услыхав знакомый звук: Лакки грыз морковь.

— Сейчас очередное внеплановое закончится, — жизнерадостно сообщил Патрик. Он тоже был преисполнен симпатии к бытию в целом, включая морковку и сержантов.

— Ну-ну, — одобрил Лакки.

«А ведь он не удивлён, — подумал Маунг, — он и ждал чего-то подобного, похоже…»

Неожиданно первый пилот понял, что сам — тоже ждал. Несколько минут он чувствовал себя странно и нехорошо, а потом пришли безмятежная уверенность и покой. Увидев на экранах флагман Луговского, Кхин почувствовал облегчение и усталость, но не изумление, как второй или Морески. Маунг думал о загадках человеческой психики, когда сканирование завершилось и координаты стали точнее.

Морески присвистнул.

Любопытство пересилило: Кхин открыл глаза, но первым делом всё же глянул на сержанта. У Лакки был вид вернувшегося с приключений кота: дикий, но довольный.

— Ite, missa est, — сказал Джек Лэнгсон, глядясь в экран, и тем же тоном священника, отпускающего грехи, закончил, — идите нахрен, дети мои.

«Большая свита» меняла строй. Сканеры зафиксировали самое начало перегруппировки, но и по этим данным становилось ясно: ррит уходят.

Уходят, даже не выстрелив.

— Ну вот, — обиделся Лакки. — Сваливают… Очко взыграло. А я ожерелье хотел!

— Какое ожерелье? — изумился Морески.

— Т’нерхмино, — объяснил сержант, ухмыляясь. — Форменное ожерелье командующего армией. За него знаешь сколько денег бы отвалили!

Морески закрыл глаза и помотал головой, не в силах определить словом как Джека, так и джеково отношение к миру.

Приближался «AncientSun».

В медотсеке, в полной темноте сидела Айфиджениа Никас, обняв гитару. Молча, неподвижно, в предельной усталости, и с одной стороны от неё был человек всего с половиной жизни, а с другой — человек, который уже умер.

Струйка крови побежала из левой ноздри. Почти тотчас — из правой. Айфиджениа знала по опыту: после игры на ТЕХ струнах кровотечение могло продлиться много часов. Если без медикаментов. Поэтому нужно встать и затампонировать ноздри, и выпить кровоостанавливающего… Выше сил было даже поднять руку и вытереть ручеёк, капающий на обечайку гитары.

Собраться. Положить гитару на пол. Прилечь. На пять минут. Потом встать и пойти за таблеткой. По пути проведать Тери. Только потом лечь… глаза закрывались, на разум ступала тьма, чёрные капли стекали по лазерным наклейкам на передней деке. Ифе, чудом сохраняя равновесие, сидела — с полуоткрытым окровавленным ртом, в глубоком обмороке.

Она пела жизнь и спела её.