"Федор Федорович Кнорре. Одна жизнь" - читать интересную книгу автора

которой теперь смертельно боится.
Чем дальше, тем сильнее ее охватывает чувство сомнения и слабости
своих сил по сравнению с неприступной громадой задачи.
Тучный партнер самодовольно распевает, помахивая рукой с вылезающей из
рукава манжетой: "О, блажэ-эн-ство! О, томлэнье! О, восторг! О, упоенье!.."
А она одна из всех не может справиться, голос у нее не звучит, оркестр
нарочно заглушает лучшее место в ее арии второго акта.
Она просыпается по утрам и засыпает с одной мыслью - о спектакле. Во
сне она видит, что ее заставляют петь на перекрестке улицы, среди грохота
трамваев, и просыпается в слезах.
Она начинает ненавидеть себя, работа превращается в мучение, она ждет
спектакля, как казни, у нее только одно желание - отказаться, исчезнуть, но
она ничего не может остановить. Лихорадочно стрекочут швейные машинки в
костюмерной, помреж, закинув голову, машет рукой, подавая сигнал рабочим на
колосниках, и ползут вверх, качаясь на блоках, небесно-голубые холсты с
облаками. Наперебой стучат молотки, ползают вдоль рампы на коленях
электрики, и полутемная сцена мало-помалу заливается теплым многоцветным
светом; уже толпятся статисты, разбирая железные шлемы из ящика, - и надо
всем этим несется нестройный, разноголосый гул готового заиграть оркестра.
В день спектакля ее трясет с утра нервная дрожь, она почти уверена,
что потеряла голос. Всматриваясь в лица товарищей, она ясно видит, что
друзья ее смущены, а недоброжелатели едва скрывают предвкушение своего
торжества. Она начинает мечтать оттянуть начало хоть на один час, хоть на
несколько минут. С опущенной головой она торопливо проходит из своей
уборной по коридору и спускается по лестнице. Отступления нет. Сцена залита
светом, последние такты увертюры гремят в оркестре, и с тихим шуршанием,
похожим на вздох, занавес взлетает вверх.
Она стоит в боковой кулисе, прижимая руку к сердцу, стараясь выровнять
дыхание.
Волна согретого воздуха доносится из темного зрительного зала - это
дыхание тысячи людей, которые ждут ее выхода, а ей кажется, что она не
посмеет даже поднять голову и показать этим людям свое лицо.
Какая-то сила отрывает ее от места и толкает вперед, и вот она уже на
сцене, радужный туман рампы у нее перед глазами, и она слышит первый звук
своего голоса. Почти с удивлением, точно со стороны, слышит она, что голос
льется свободно и легко. Притихший зал начинает замирать. Она физически
чувствует, как постепенно берет его в руки... нет, еще не совсем... вот
теперь, кажется... да, вот теперь она его держит, и голос слушается так,
что петь делается наслаждением, и она поет, поет, и вот оказывается, что
все уже кончено - откуда-то издалека обрушивается грохот аплодисментов,
сверху летит волнующаяся стена занавеса, она бежит стремглав по крутой
лестнице, хватаясь за железные перила, и за ней несется все разрастающийся
грохот.
Один момент короткого, почти невыносимого счастья, чувства полного,
безраздельного братства со всеми этими людьми. Один момент.
А утром она, кутаясь в свой серый платок и сосредоточенно хмурясь,
снова стоит, облокотившись о рояль, заглядывая в незнакомые строки нот...
Все это было, было... А теперь не осталось ничего - ни волнения, ни
счастья работы, ни сил, ни близких людей. Одни состарились и стали
равнодушны. Другие умерли. Или остались где-то далеко.