"Федор Федорович Кнорре. Весенняя путевка" - читать интересную книгу автора

изумилась: солнце сияло невысоко над морем, серебрило волны, вода была
теплая, а во время купанья Артур вдруг нежно поцеловал ее холодные соленые
губы, глубоко заглянул в глаза, точно все понимал, о чем она думала, знал
все, что она знает, и еще сверх того что-то главное, более важное. Может
быть, все разрешало это "Только не усложнять!" или другое какое-то мудрое
жизненное правило, секрет которого она еще не знала, а он знал?
Они опять побежали, держась за руки, бросились и поплыли, потом играли
в мяч, загорали, и, лежа на песке, она, смугло загорелая, с чувством
превосходства оглядывала этих жалких белоногих, белоплечих, бледнолицых
девчонок, впервые раздевавшихся под ярким солнцем на горячем песке их
привольного, счастливого приморского царства.
У нее похолодело где-то в спине, когда ей сказали:
- Щеколдину уезжать, бедняге! Съездим, проводим?
"Как уезжать? - со страхом подумала Лина. - Разве этому всему
обязательно должен прийти конец?"
Она знала, конечно, сколько дней остается до конца ее путевки, но не
думала об этом, главное, что не завтра, и точка. Так же как человек не
думает о смерти, если уверен, что завтра-то еще ему ничего не грозит. А
думать о том, что потом? Э-э, это уже "философия", то есть муть, "мистика и
акустика", как изрекал своим мрачным голосом Улитин.
На залитой горячим вечерним солнцем платформе Лине все еще было не по
себе. Вокруг толпились, перекликались, выглядывали из окон вагонов,
втаскивали рюкзаки и чемоданы загорелые люди. Они жили у моря, купались,
гуляли, загорали, как она, и вот для них все кончилось.
Проснувшись завтра утром, они уже не услышат шума моря, не увидят
утренних, просвеченных солнцем гребешков волн, тяжелые гроздья махровой
розовой сирени не будут прохладно задевать их лица на узеньких
тротуарчиках. Они наденут пиджаки, кожаные туфли и разъедутся по своим
делам и скоро, наверное, позабудут эти свои странные двадцать четыре дня
жизни.
Она с недоумением смотрела на этих людей, так оживленно, даже весело
готовившихся уезжать, будто они не замечали, что прошло, кончилось, не
вернется, может быть, самое лучшее.
Неужели не понимают? Она все всматривалась в лица. Не чувствуют?
Скрывают? И вдруг увидела в толпе ужасное, опухшее, в красных пятнах лицо
Тони.
Щеколдин петушился и бодрился, что-то представляя на пальцах сквозь
поднятое стекло, ему кричали с платформы, чего он не мог расслышать, и Лина
потихоньку подошла к соседнему вагону посмотреть, что с Тоней.
Тоня не уезжала, уезжал ее возлюбленный Петя.
В благодарность за то, что Лина всегда следила за шпингалетами,
которые Сафарова норовила нечаянно задвинуть, однажды Тоня мечтательным
шепотом призналась Лине, что его зовут Петя. Он экскаваторщик. Живет
недалеко от Каменец-Подольска. И когда она называла все эти слова: Петя...
экскаваторщик, видно было, что для нее они волшебные и Каменец-Подольск
какая-то блаженная земля, как для старинных мореплавателей острова
Пряностей или мыс Доброй Надежды...
Теперь они вдвоем поднялись по ступенькам, затиснулись в угол
площадки, где их толкали чемоданами входящие пассажиры, и, не обращая ни на
что внимания, прощались: смотрели друг на друга в упор отчаянными глазами,