"Федор Федорович Кнорре. Весенняя путевка" - читать интересную книгу автора

Сказать, что пояс она вовсе не согласна отдавать, о нем и речи не шло,
было противно до тошноты, точно сама Лина стала торговкой на барахолке. И
вместо этого она повторила:
- Все равно она же вам не годится.
- Это уж моя забота. Вы все о себе да о себе, а я, может, не себе
беру!.. - Сафарова презрительно сделала замечание и Тоне: - Тоже моду такую
взяла - покупку перебивать! У нас за это, знаешь!.. И денег-то небось нету!
- Были бы, я бы тебе и не уступила, а ей бы все тридцать пять дала...
хотя на меня и не налезет...
И, потеряв всякий интерес к разговору, легла и отвернулась к стенке
так поспешно, точно не досмотрела там чего-то важного.
Сафарова взяла теплую, с тела Лины кофточку и стала ее как-то
бесстыдно выворачивать, щупать, мять и рассматривать на свет, а Лина стояла
и томилась, дожидаясь, пока та полезет в сумочку и отдаст наконец деньги.
Но эти мятые, трижды пересчитанные на одеяле бумажки Сафаровой
подарили им еще один вечер, продлили течение праздничной жизни: в последний
раз они опять сидели на веранде, и Лина старалась все запомнить и не могла
уловить, что тут самое главное, что надо понять, запомнить, не забыть
увезти отсюда с собой, чтоб сохранить надолго. Очень надолго. Навсегда.
Она вползла в их палатку, одна полежала там, подышала запахом вялой
травы, табака, дыма, погладила парусину, пощелкала по ней пальцем,
послушала, как ровно шумит море совсем рядом и где-то очень далеко - слева
и справа, сливаясь в один общий шум.
И этому шуму, запахам, выгоревшей на солнце парусине, песчинкам,
вбегавшим по ветру через щель к ней на ладонь, и всему, что тут было,
началось и кончилось, улыбаясь, готовая заплакать, сказала: "Прощайте вы
все, мои милые!"
Сквозь стенку палатки просвечивал снаружи огонек походного примуса,
наверное, варили картошку или чай кипятили. Вокруг мелькали тени, слышался
обычный говор, кто-то рассказывал, похохатывая:
- "...Вы подтверждаете, что говорили?" А он стоит неколебимый, как
какая-нибудь чертова скала, и повторяет: "Ничего про его поведение сказать
не могу. Никогда я Смирнова трезвым не видел!" - "...Помилуйте, - это уж мы
ужасаемся, - как же так, неужели ни разу!" - "Сказал, ни разу!" - "Но как
вы можете так уверенно утверждать..." - "Ничего я вам не утверждаю. Сто раз
говорю: не встречал я его в трезвом состоянии ни во дворе, ни на лестнице".
И вдруг меня осеняет, я говорю, ребята, дайте мне поставить вопрос
по-другому: товарищ Анкудинов, кто из вас двоих бывал в нетрезвом состоянии
при встречах во дворе? А он даже плюнул с досады: "Какое мне, говорит, дело
до Смирнова. Я те разы, с ним встречаючись, бывал выпивши и про его
поведение ничего не могу вам описывать..."
Это была одна из бесчисленного множества подобных историй, которых
наслушалась Лина, но сейчас это не показалось ей смешным.
Артур заглянул в палатку. Убедился, что она тут, вполз, улегся с ней
рядом и закурил.
- Вот и последний наш вечер, - немного погодя сказала Лина и не дыша
ждала, потому что знала, что это как раз и решается: последний или нет.
Вдруг он скажет: ты уж и обрадовалась? Почему же последний? А завтра в
поезде? И сразу все станет хорошо, а если он скажет... но он уже заговорил.
Она даже плохо слушала слишком подробное, деловое объяснение, совершенно