"Федор Федорович Кнорре. Весенняя путевка" - читать интересную книгу автора

палаточному лагерю, чуть отстав от Люки, спрыгнула с откоса маленькой дюны
и бегом ее догнала, размахивая сумкой с самолетиком и пальмами, и вдруг
теперь понял с удивлением и полной неожиданностью всю прелесть ее движений,
когда она нагнулась, поправляя туфлю... выпрямилась... пробежала несколько
шагов... и стала подходить все ближе с этими ее темными глазами, полными
веселого любопытства, ожидания и готовности к радости, еле скрываемой
беззащитной доверчивости. Она так готова была полюбить и полюбила. Любила.
Да, это было: любила и так обманулась в нем. Он сам сделал все для этого. И
вот она перестала его любить.
Он лежал у себя на постели, стиснув зубы, с закрытыми глазами, а она
легко и гибко выпрямлялась, поправив туфлю, спрыгивала и бежала по берегу к
нему, и он бежал к ней навстречу, протягивал руки - поскорей уверить, что
все теперь хорошо, она ни в чем не обманется, все будет не так, как было,
вот сейчас им удастся все начать во второй раз, с самого начала,
по-другому, вот с этой минуты, с этих глаз, увиденных им почему-то только
теперь, когда уже поздно, все поздно...
Потом ему вдруг вспоминались ее слова. Какие-нибудь самые простые,
сказанные ему слова, но отвечал он теперь на них совсем по-новому... Ах,
как хорошо мог он ей тогда ответить, и с восторгом и отчаянием он теперь
представлял себе ее радость этим словам, так и не сказанным, хотя она их
ждала, а у него они были наготове, но он не давал воли этим непривычно
нежным, немужественным, сто раз им самим так едко высмеянным за постыдную
сентиментальность, этим беспомощным, беззащитным словам, которые рядом с
броскими техническими сокращениями, черствыми деловыми формулами и бытовыми
штампами повседневного равнодушного общения всех со всеми выглядят, как
босой ребенок в рубашонке на содрогающемся чугунном полу грохочущего
машинного зала.
Он допоздна без всякой цели бродил по бульварам. В романах влюбленные,
кажется, любят так бродить, предаваясь каким-то мечтам. Но он не мечтал, а
думал и старался хоть что-то понять, вспоминая. Редела вечерняя толпа
гуляющих, все меньше становилось торопливых запоздалых пешеходов.
Бессонные фонари тихо освещали обезлюдевший бульвар, опавшие листья
лежали, прилипнув к пустым скамейкам, где еще недавно, едва прикрытые
пятнистой тенью поредевшей листвы, застывшие пары досиживали до последнего
свой вечер.
Чем меньше людей, тем лучше ему думалось. Есть такие собаки, думал он,
получат кость и убегают с ней, прячутся и только в одиночестве, в своем
тайнике, начинают грызть и тогда, наверное, чувствуют ее вкус и могут
насладиться! Наверное, и я из таких собак. Только когда все кончилось и
остался один, я чувствую вкус и прелесть того, что мне досталось... а в
руках уже нет ничего - выпустил, упустил, оттолкнул, проклятый...
Он видел не раз, как плакали девушки. Иногда из-за него, иногда не
из-за него, но у него на груди, это называлось "плакать в жилетку" и
считалось смешным. При этом он испытывал скуку, раздражение,
снисходительную легкую жалость, чаще всего смесь всех этих чувств с
преобладанием какого-нибудь одного из них.
Теперь к горлу комок подступал, стоило вспомнить, как она плакала, как
вдруг попросила увезти ее "оттуда", как все тут же постаралась смазать
жалкой, шуточной детской припевкой.
Все было так, как будто люди, стучавшиеся к нему своими слезами,