"Федор Федорович Кнорре. Не расцвела" - читать интересную книгу автора

какого-нибудь соседа с дальней просеки, которого угощала на кухне чаем, а в
виде оправдания потом рассказывала длиннейшую и, видимо, живо ее
волновавшую историю о том, как неудачно у старика вышла вторично замуж
младшая дочка и какой скверный человек оказался его зять...
Потом она опять искренне соглашалась с ним, что намечаемое увеличение
врачебного персонала на одну штатную единицу принесет гораздо больше
пользы, чем безалаберные "кухонные" приемы случайных соседей и, как он
подозревал, родственников соседей и соседей этих родственников.
Соглашалась, а на другой день опять доносилось постукивание о порог
валенок, с которых сбивали снег, и стеснительное покашливание с кухни, где
вполголоса разговаривали и пили чай чьи-то соседи или чьи-то
родственники...
Теперь кончилась, перестала существовать некая незначительная и
несерьезная частица его жизни, всегда разделявшейся на две несоизмеримые
части: главную, к которой относилось все связанное с его работой, с его
служебным положением, авторитетом, даже с его служебным отпуском, и
побочную, безалаберную, часто раздражающую, слегка им презираемую и, в
сущности, совершенно неважную - куда относилось все связанное с женой,
загородным домом, стиркой белья, домашними обедами, собаками, с ремонтом
крыши и побелкой потолков.
Странно только, что вот сейчас он сам стоит посреди комнаты, сгорбив
тяжелые плечи, и недоуменно осматривает окна, кресло, ковер и шкаф своей
спальни, с неприятным чувством новизны: все это зная и как будто все не
узнавая.
Из зеркальной дверцы шкафа на него исподлобья глядел знакомый старый
человек, видеть которого ему давно уже не доставляло удовольствия. Он
потянул за ручку и отворил дверцу.
В глубине на вешалках висели его пиджаки: летние, зимние, новые и
старые, рабочие. Вторая, узкая створка шкафа, без зеркала, была затворена.
Он подергал ее, стараясь отворить, но она не поддавалась. Он нагнулся и,
нащупав внизу маленькую задвижку, отодвинул ее и потянул еще раз дверцу.
Теперь что-то держало дверцу в верхней части. Оказалось - совсем
малюсенький плоений и очень неудобный крючок. Его пришлось подцепить
ногтем, и, только прижимая одновременно дверцу, удалось кое-как вытолкнуть
его из тугой петельки. Дверца медленно распахнулась с тягучим скрипом. Тут
висела закутанная в чистую заплатанную простыню его черная парадная пара
для торжественных случаев и несколько ее платьев и кофточек.
Неужели каждый раз она так же вот вдавливала палец в этот паршивый
крючок и подцепляла его ногтем, отпирая дверцы, когда ей нужно было достать
платье? Вся она в этом: вместо того чтобы позвать слесаря и переменить
крючок, она, наверное, десять раз подцепляла его ногтем и никому не сказала
ни слова.
Конечно, она не бывала на приемах, не выступала с докладами, она и в
город-то выезжала редко с дачи, где они жили круглый год, - ей не нужны
были нарядные платья. Но все-таки она могла немножко позаботиться о себе.
Он старался думать об этом с привычным сдержанным раздражением, как
разговаривал бы с ней, но сейчас, когда ее не было, все это получалось у
него гораздо хуже. Какое это все могло иметь значение? Сейчас была только
эта сдвинутая к углу плоская стопка темных платьев. Все, что досталось на
ее долю. И смотреть на это становилось нестерпимым.