"Федор Федорович Кнорре. Один раз в месяц" - читать интересную книгу автора

здороваться ветровскую собаку. Ветровы были хозяева, у которых они уже
третий год снимали на лето половину дома. Саша помылась обжигающей холодной
водой из гремящего жестяного умывальника, около которого в мыльной воде
плавали лимонного цвета березовые листики, и, бегом вернувшись в дом,
терпеливо выстояла, только изредка похныкивая, несколько долгих минут у
зеркала, пока мама расчесывала и приглаживала ее легкие пушистые волосы,
плохо поддающиеся щетке и гребешку, как у настоящего Степки Растрепки.
В это время Казимир Иванович все гремел крючками в коробочках,
раскладывая все по порядку, торопясь уйти, прежде чем за Сашей приедет
машина.
Казимир Иванович был суховатый, но хороший и добрый человек. Саша
слышала, что так говорила мама, и была с ней согласна. Что суховатый, это
сразу видно, с первого взгляда. Такой худой, высокий и узкий, конечно,
суховатый. И добрый, это тоже верно. Он всегда, вместо того чтобы
рассердиться, только обижался и замолкал. И всегда перед уходом на работу
целовал маме руку, так осторожно и низко нагибаясь. Саше он из каждой
получки обязательно делал какой-нибудь подарочек. Получки у него были
неодинаковые: одна побольше, другая поменьше, и такие же всегда были и
подарочки: побольше и поменьше. Выбирать-то их он был не мастер, не
замечал, что Саша подрастает и книжки для восьмилетних ребят ей уже
неинтересны. Но все-таки он был хороший человек, это была истинная правда.
Только почему-то нужно было себе об этом время от времени напоминать...
Пока Саша, скосив глаза на будильник, допивала чай, Казимир Иванович
вытащил и стал расправлять свою старую, выгоревшую шляпу с обвислыми
полями. Эту шляпу мама уже несколько раз выбрасывала, но Казимир Иванович
всякий раз, не говоря ни слова, молча и оскорбленно ее повсюду разыскивал,
до тех пор, пока мама, сжалившись, не возвращала ее откуда-нибудь с
чердака, а однажды даже из лопухов за ветровским огородом.
Теперь он в узких серых брюках, существовавших тоже только ради рыбной
ловли, и в новых калошах выбрался, цепляясь удочками за притолоку, на
крыльцо и, сухо проговорив: "Ну, я отправился..." - ушел, не поцеловав маме
руку.
В окошко Саше было видно, как он начал спускаться к речке, опасливо
ступая по глинистой тропинке, скользкой от вчерашнего и еще многих других
дождей, таких частых в эту осень.
Выбираясь из сада, он поскользнулся и, чтобы удержаться, схватился
рукой за колышек забора. Видно, ему и самому тяжело было уходить так,
потому что он обернулся и помахал рукой на прощанье. Саша подумала, что
ему, наверное, вовсе не весело будет сидеть целый день одному в обществе
червяков в коробочках на сыром берегу безрыбной речки Виляйки.
Обе стрелки будильника сошлись на цифре 10, так что казались одной
толстой стрелкой, а Саша все оттягивала момент ухода, надеясь, что мама
чем-нибудь отвлечется и ей удастся надеть свое любимое осеннее пальтишко из
легкого рябенького материала. Но как только она подошла к гвоздикам, на
которых висело пальто, и воровато оглянулась, мама усмехнулась и сказала:
- Ну, ну, без разговоров. Надевай коричневое.
- Оо-ой... - страдальчески сказала Саша и с досадой сдернула
ненавистное старенькое пальтишко, считавшееся почти зимним, теплое, но
узковатое в плечах и с короткими рукавами. Спорить было бесполезно, раз уж
зашел об этом разговор: со двора тянуло сырым осенним холодом, и едва она