"Федор Федорович Кнорре. Хоботок и Ленора" - читать интересную книгу автора

это-то и страшно, что никому не известно, что.
Он сел к окну, продул дырочку в замерзшем стекле и стал смотреть во
двор: снеговые шапки на каждом колышке забора, на каждом карнизике, и все
так точно по мерке сделаны и каждому нахлобучены по его размеру! На большой
столбик - большая! На маленький - маленькая! На полочке, прибитой к березе,
снег был весь истоптан птичьими лапками. Тогда он вспомнил, что надо
сделать.
Накрошил в блюдечко хлеба, залез в кладовую и осторожно, чтоб не очень
было заметно, отрезал кусочек жира от мяса, влез в валенки, нахлобучил
ушанку и, отодвинув задвижку, по скрипучим от мороза ступенькам спустился
на расчищенную в снегу дорожку.
Воздух был крепкий, морозный, и кругом все, что прежде было во дворе:
стол, скамейка, кусты, - все стало пухлыми буграми, покрытыми блестящей
корочкой, сверх которой падал новый, еще мягкий и нежный снег. И все это
нагоняло тоску, потому что он каждый раз вспоминал прошлую зиму с такими же
снегами и морозом.
Он только подошел к полочке, как две синички тут же примчались и
завертелись от нетерпения на тоненьких веточках около самых его рук.
- Ладно, ладно, поспеете! - грубым голосом сказал он им, сметая снег с
полочки рукой. - А ты, черт мордастый, - приятельски сказал он коту,
который выскочил за ним из дому, - лучше у меня на птичек не заглядывайся!
Потом они с котом вернулись в дом и опять заперлись.
Синичка смахнула большую крошку, и та упала и зарылась в снег. Толстый
воробей полез ее добывать, весь провалился, один хвост остался виден.
Крошку он вытащил и вылез наружу, как медведь из берлоги, весь в снегу,
отряхнулся и улетел.
После этого Хоботок перестал смотреть в окно, но продолжал думать про
эти сугробы, наваленные двумя толстыми палами по обе стороны узко
расчищенной дорожки от крыльца до улицы. И воздух сегодня был, как тогда -
очень морозный, но с сыростью.
Воспоминание о прошлой зиме было для него очень далекое воспоминание,
с тех пор прошла целая четверть его жизни. Для сорокалетнего человека это
было бы воспоминанием десятилетней давности, а для Хоботка четверть жизни
тому назад было даже еще дальше.
Он очень хорошо помнил, как славно ему жилось при маме, моментами он
вспоминал, как они веселились вместе, вспоминал ее теплые губы и руки,
временами даже растерянно тосковал без нее, но чем дальше, тем больше,
неудержимо забывал.
Самое то время, когда ему сказали, что мама больна, он запомнил. Вдруг
дом перестал быть их домом, они все трое с Ленорой и Петькой сделались у
себя дома совсем чужими людьми: двери на кухне почти перестали запирать, и
посторонние люди сами хозяйничали, открывали двери, впускали друг друга,
никто не заставлял ребят ложиться вовремя, даже и обеда никто не готовил -
Ленора приносила булок, масла и колбасы, и они пили чай где-нибудь в
уголке, где никто не толкался.
В мамину комнату входить было нельзя, там хозяйничала какая-то сестра
в белом халате. Изредка вдруг она, приоткрыв дверь, позволяла ему войти. Он
робко входил, не глядя по сторонам, и сразу встречался взглядом с мамой:
она лежала, повернув к нему голову на подушке, ждала, когда он войдет, и
весело улыбалась ему навстречу. И он, начиная неуверенно улыбаться,