"Валентин Костылев. Питирим (Роман, Человек и боги - 1) [И]" - читать интересную книгу автора

пришел запрет. Разрешили только на мордву наложить "брачный налог".
(Никто, пожалуй, на всем свете так не ненавидел мордву, как Питирим,
которому с большим трудом, и то с "истязанием", удавалось обращать
некоторых мордвинов в православие). Эту подать наложили и на черемисов,
чувашей и татар.
Вообще, Питирим и Ржевский не щадили "замерзелых, - как говорил
епископ, - язычников". Это было всем известно, однако и тут нельзя хватать
через край, - да и доходы эти давно уже в росписи и государю известны.
Но что-то все-таки надо было сделать. Что-то надо было придумать. Над
этим и ломали теперь голову Питирим, Ржевский и Фролов.
Царь хотя и не здесь, далеко на войне, однако везде и всегда имеет
свои "глаза и уши". Эти невидимые глаза зорки и проницательны и не щадят
даже лиц царской семьи, - не от них ли сгиб и сам царевич Алексей? И не
приведи, господи, коли заметит царь неисполнительность! Как ни жаться, а
придется признаться. Вон в семнадцатом даже из-за границы царь прислал
сенаторам выговор: "Понеже иного дела не имеете, точию одно правление,
которое ежели неосмотрительно будете делать, то пред богом, а потом и
здешнего суда не избежите..." и вызывал даже за границу из дальних глухих
углов губернаторов к докладу, "что по данным указам сделано и чего не
доделано и зачем".
Как тут было не задуматься и нижегородским начальникам? А тем
более... под боком Степка Нестеров, брат петербургского обер-фискала.
Фискальным делом его брат Алексей, как моровой язвой, сумел отравить все
губернии - везде шпионы, и неизвестно еще как следует, что именно привело
в Нижний из северной столицы и этого Нестерова, Степку, царицыной
кормилицы мужа. Питирим поставил всех своих "духовных фискал" и
инквизиторов на ноги, чтобы они тайно и неотступно следили за ним. Да что
в этом толку! Попробуй, спихни его. Питирим и Ржевский еще плотнее
сблизились. Стали неразлучными друзьями.
А что Нестеров следил и за окладным делом в губернии, это очень
хорошо теперь известно вице-губернатору и епископу. На днях
обер-ландрихтер посетил Юрия Алексеевича и заявил ему, что-де и
вице-губернатор и Духовный приказ сбирали с монастырских крестьян оброк в
прошлом году неправедно: надлежало сбирать одному Монастырскому приказу,
ибо вотчины сии числятся за ним, а не за гражданским ведомством, и что,
разоряя крестьян и обращая их в бегство, тем способствует вице-губернатор
нищете, воровству и понижает доходность Монастырского приказа. А епископу
Нестеров прислал промеморию о том, что он, епископ, знал о сбирании оброка
вице-губернатором и позволил себе вторично эту же дань собрать с
монастырских крестьян. Ржевский с Иваном Михайловичем, своим помощником,
переполошились, вознегодовали на Нестерова за эту промеморию.
- Сукин сын, - ворчал Ржевский, - и тут пронюхал. Иван Михайлович, по
совету которого было это сделано, ругал матерно ландратов, не сумевших
тихо, благопристойно провести по деревням вторичные поборы.
- Погибнем мы с тобой когда-нибудь тут: или голову нам отрубят по
приказу цареву, или в прорубь спустят нас его верноподданные... бежать
надо отсюда... бежать...
- Служить заставляют дворян... Никуда не убежишь, Юрий Алексеевич, -
почесывая жирный затылок и поглаживая большие отвислые усы, вздыхал
Волынский.