"Павел Ефимович Кодочигов. Так и было " - читать интересную книгу автора

навертывал портянки, потом натянул сапоги, потопал, проверяя, хорошо ли
устроились в них ноги, и объявил, что уходит в армию. Мать, подозрительно
поглядывавшая на него, заголосила: "Чего надумал? Чего надумал! У меня
седьмой шевелиться начал... - Повисла на шее отца и заголосила еще громче: -
Не отпущу! Никуда не отпущу!" - "Повестка же пришла - красненькая!" -
урезонил ее отец. Мать ахнула, прикусила на миг язык и заговорила
по-другому: "Филипп, скажи, что ты больной и старый, может, отпустят? Скажи,
что ты в германскую в окопах насиделся и газов нанюхался, в гражданскую
воевал. Должны же понимать, люди же там!" - "Ладно, скажу, а ты собери
побольше еды на дорогу - когда еще на довольствие поставят".
Мать продолжала всхлипывать, но через полчаса отец был накормлен и
собран. "Теперь садитесь! Все, все садитесь!" - приказала мать.
Сидели долго. Молчали. Первым поднялся отец, обнял и расцеловал мать,
сестренок, братишку Мишу. Его, Гришку, позвал с собой.
Он проводил отца до дороги на Парфино, куда переехал старорусский
военкомат. Там отец остановился: "Слушайся мать и береги младших. За меня
остаешься, понял?"
Он пошмыгал носом, хотел сказать на прощание что-нибудь хорошее, но не
сумел - перехватило горло.
И сейчас сжало, он словно бы ощутил на своей голове тяжелую и теплую
отцовскую руку.
Скоро мимо деревни потянулись бесчисленные стада скота. Из западных
районов области угоняли коров, лошадей, овец, свиней, даже гусей. От восхода
до заката солнца клубилась по дорогам пыль, мычали недоеные коровы, блеяли
овцы. Застигнутые в пути темнотой стада ночевали в колхозных загонах.
Гонщики шли в деревню, просили женщин подоить коров хоть в подойники, хоть
на землю. На землю чаще всего и сдаивали - коров в деревне хватало своих.
Скот фашисты бомбили и обстреливали так же, как и людей. Раненых
животных приходилось забивать, и опять беда - что делать с мясом?
День и ночь, почему-то на двуколках, везли раненых, черных от пыли, с
искусанными в кровь губами, с тоской и болью в запавших глазах. Их отпаивали
молоком и квасом, совали на дорогу лепешки и пироги, масло и сметану и
провожали жалостливыми глазами. Когда потоки беженцев, раненых и скота
иссякли, а фронт подошел совсем близко, Валышево снялась снова и добралась
на этот раз почти до Рамушево, большой деревни на берегу реки Ловать. Чтобы
не переправляться через нее в потемках, в ближайшем лесу остановились на
ночлег и чувствовали себя в нем вольготно: допоздна жгли костры и жарили
пищу, а проснулись от частой стрельбы пушек. Председатель колхоза Никифор
Степанович Степанов позвал его, Гришку, пойти посмотреть, кто и почему так
сильно пуляет? Он не шевельнулся - вдруг фашисты, вдруг они убьют и его и
деда Никифора, как с малых лет привык звать председателя колхоза.
"Боишься?" - подзадорил тот. "Никого я не боюсь! Вот еще! - задиристо начал
он, но тут же и признался: - Боюсь, но не сильно. Пойдем давай".
Лес был темным и холодным. Поеживаясь от утренней свежести, Гришка
опасливо озирался по сторонам и злился, что стрельба мешала слушать. Фашисты
могли притаиться за любым деревом, выскочить, схватить.
Старый, с большой, окладистой, наполовину седой бородой, широкий в
кости и плечах дед Никифор шел уверенно. Руки сжаты в кулаки, а они у него
каждый двум его, Гришкиным, равен. Незаметно для себя и он стал смелее,
хотел даже прошмыгнуть вперед, но председатель ухватил за плечо - не